Глава 3. Городское и сельское население

На пике своего могущества Каролингская империя занимала территорию в 1 миллион 112 тысяч квадратных километров, благо границы ее в исторических свидетельствах зафиксированы более или менее точно. Зато в отношении численности ее населения определенности куда меньше. По разным подсчетам, эта цифра колеблется от 8 до 15 миллионов человек, но все же остается гипотетической. Например, на территории современной Франции, в отношении которой, благодаря наличию некоторых административных документов (монастырских полиптиков, поместных описей и пр.), можно провести хоть какие-то приблизительные подсчеты, проживало от 3 до 5 миллионов человек. Но сколько людей обитало на обширных пространствах между Рейном и Эльбой, сколько их было в северной Италии и северо-восточной Испании, мы, вероятно, никогда не узнаем.

Европа в каролингскую эпоху была щедро покрыта густыми лесами, главным образом лиственными. Это произошло в результате относительного потепления, которое продолжалось примерно с V по конец XIII в. Лесные массивы были трудно проходимы и вдобавок небезопасны из-за грабителей и диких животных. Это обстоятельство играло ключевую роль в формировании социального ландшафта. Письменные тексты и данные археологии свидетельствуют о том, что империя была заселена крайне неравномерно. Люди селились компактно и столетиями жили в одних и тех же местах, т. е. концентрировались преимущественно на давно освоенных и включенных в хозяйственный оборот территориях. Так было удобнее, практичнее, выгоднее и безопаснее. Лес или, скорее, опушка, разумеется, тоже использовались. Там пасли скот, собирали грибы, ягоды, травы, орехи и мед, охотились, брали строительный материал, запасали хворост. Но раскорчевка земли под пашню требовала серьезных материальных и людских ресурсов, которых у франков попросту не было, и до великих расчисток XI–XII вв. проводилась лишь в ограниченных масштабах.

С IX в. важным фактором распределения населения стали регулярные набеги норманнов с севера и венгров с востока, в меньшей степени арабов с юга. Перед угрозой постоянных вторжений жители внешних рубежей империи переселялись в более безопасные места, подальше от морского побережья и крупных судоходных рек, под защиту холмов и в горные долины.

В каролингскую эпоху существовали совершенно разные типы сельских поселений. Одни люди жили на небольших отдаленных хуторах, другие в деревнях или городках, которые тоже сильно различались размерами, третьи в светских или церковных поместьях. По данным монастырских полиптихов, при некоторых аббатствах, таких как Сен-Жермен, Сен-Вандрий, Сен-Реми или Сен-Бертен, проживали тысячи и даже десятки тысяч крестьян. Вероятно, в распоряжении могущественных светских сеньоров, чьи владения были сравнимы с владениями крупных монастырей, рабочей силы было не меньше.

Городская жизнь в каролингской Европе никогда не прекращалась. Многие города, появившиеся во времена Римской империи в Аквитании, северной Галлии, по берегам Роны и Рейна, продолжали существовать, хотя их облик и размеры существенно изменились. Между улицами и даже отдельными домами появлялись огороды и пастбища. Крупные античные постройки (амфитеатры, цирки, термы) с утверждением христианства перестали быть центрами общественной жизни и приходили в запустение. В каролингскую эпоху их активно разбирали, а очень качественный строительный материал использовали для возведения новых зданий — мостов, городских стен, дворцов, королевских и епископских резиденций, но, прежде всего, соборов, церквей и монастырей, вокруг которых возникали новые жилые кварталы. Например, внушительный монастырский комплекс Св. Ведаста в Аррасе появился в нескольких сотнях метров от античного Артебатума. Равным образом, аббатство Сен-Реми, быстро ставшее центром притяжения не только для многочисленных паломников, но и для местных жителей, отстояло от римских городских ворот примерно на полкилометра. Наконец, королевский дворец в Аахене был построен в непосредственной близости от античных кварталов, но не на том же самом месте. Павел Диакон, около 785 г. написавший «Деяния мецских епископов», упоминает о древнем амфитеатре, расположенном за городом. По его словам, именно там, «в пещерах», Климент, первый епископ Меца и якобы сподвижник апостола Петра, поставил алтарь и начал служить мессу. Нет сомнений, что перед нами топографическая реальность конца VIII в., но никак не середины первого. Еще одним существенным элементом той же реальности были многочисленные часовни с различными реликвиями или святыми мощами, которые располагались по всему внешнему периметру городских стен (extra muros). Считалось, что именно они надежнее всего защищают город от любых врагов.


План-реконструкция королевского дворца в Аахене

Но все же каменных зданий в городах было немного. В каролингскую эпоху строили в основном из дерева. Так было быстрей и дешевле. Однако у этой медали имелась и обратная сторона. Раннесредневековые архитекторы знаниями и опытом серьезно уступали своим коллегам времен Поздней Империи. В результате многие сооружения не отличались прочностью. Недаром в каролингских хрониках частенько встречаются упоминания о рухнувших от землетрясения домах. В иных случаях существенный ущерб мог причинить даже сильный ветер. По словам анонимного биографа императора Людовика, именно такой однажды сорвал почти все свинцовые пластины с крыши аахенской капеллы, а ведь ее строили лучшие мастера своего времени. В городах было немало ветхого жилья. Седулий Скотт жалуется своему патрону Хартгарию, епископу Льежа, что его и других ученых-ирландцев поселили в какой-то развалюхе, где из-за крохотных окон днем темно, как ночью, с потолка свисает копоть, крыша протекает, двери не запираются, а стены дрожат от ветра. В таком месте могут обитать только вороны да летучие мыши, заключает поэт. Вдобавок в городских поселениях, окруженных стеной, плотность застройки была довольно высокой. За это приходилось расплачиваться массовыми эпидемиями и частыми пожарами.

В Риме, крупнейшем европейском мегаполисе того времени, около 800 г. насчитывалось примерно 50 тысяч жителей (для сравнения, в эпоху Поздней Республики и Ранней Империи их численность доходила до миллиона). В Париже, Меце и Регенсбурге обитало по 25 тысяч человек, в Майнце и Туре — по 20 тысяч, в Трире и Кельне — по 15 тысяч, в Вормсе, Пуатье и Руане — по 10 тысяч. Речь в данном случае идет о наиболее значительных городах империи, тех, в которых располагались крупные епископские и королевские резиденции либо могущественные аббатства.

Городское население было довольно пестрым. Значительную его часть составляло духовенство — монахи многочисленных аббатств, священнослужители разного ранга, трудившиеся в десятках, а иногда и сотнях церквей, каноники при кафедральных соборах. Множество людей обслуживало местного епископа и его двор — повара, конюхи, домовая прислуга, охрана, сотрудники канцелярии. Кроме того, в городах проживали представители королевской администрации со своей свитой. Здесь традиционно селились ремесленники: ювелиры, портные, сапожники, оружейники, а также каменщики, трактирщики и цирюльники — словом, все те, чьи повседневные услуги пользовались стабильным спросом. Городские рынки, особенно если они располагались на перекрестках торговых путей, привлекали купцов, в том числе иноземных. В приморских городах, таких как Дорестад, Квентовик, Нант или Марсель, проживало немало моряков, рыбаков и портовых рабочих, которые обслуживали заходившие в порт суда. Наконец, именно в городах селились общины иноверцев, прежде всего иудеев, которым Карл Великий и Людовик Благочестивый оказывали известное покровительство. В VIII–IX вв. еврейские кварталы имелись в Лионе, Регенсбурге, Нанте, Майнце, Трире, Кельне, Париже, Вормсе, Меце, Руане и некоторых других крупных центрах империи.

В городах или поселениях городского типа, окруженных крепостной стеной, проживала лишь крайне незначительная часть населения. Следует признать, что каролингское общество было по преимуществу сельским и крестьянским.

В силу скудости источников бытовую жизнь франкской деревни можно представить лишь в общих чертах. Главной заботой ее обитателей была обработка земли. На легких черноземах Италии и Прованса для этих целей использовали соху, которая по сути рыхлила верхний плодородный слой. Для грубых глинистых почв на территориях к северу от Альп годился только тяжелый плуг с резцом и лемехом, запряженный лошадьми, но чаще быками. Его устройство позволяло переворачивать пласты земли и добиваться более глубокой и основательной вспашки. В областях Средиземноморья еще со времен поздней античности господствовала двухпольная система земледелия, при которой угодья засевались и оставались под паром попеременно раз в два года. Чем дальше к северу, тем чаще применялось трехполье. Урожай зерновых собирали серпами, чтобы оставить как можно больше соломы, которую затем использовали для починки крыши или пускали на корм животным. Пашня быстро истощалась. Ее по мере возможностей удобряли перегноем и навозом, иногда вручную, но чаще естественным образом: после снятия урожая на полях пасся скот. Но самым эффективным способом поддерживать землю в рабочем состоянии оставался «пар». Очевидно, что такая система эксплуатации не позволяла получать высоких урожаев. По подсчетам современных ученых, он обычно составлял два, редко три к одному.

Общинное поле напоминало собой лоскутное одеяло, поскольку состояло из наделов различных форм и размеров. Причем одна семья, как правило, владела сразу несколькими участками, которые располагались в разных местах вперемежку с соседскими наделами, а в поместьях еще и с землями сеньориального домена. Работа в поле, таким образом, объективно подчинялась единому сезонному ритму. На границы участков указывали межевые камни, деревья или борозды. И франкское законодательство сохранило немало свидетельств того, что камни переносили, а борозды засыпали землей. Жизнь в замкнутом мирке, где все друг друга знали, была далека от идиллии.

Помимо пашни в распоряжении крестьян находились огороженные фруктовые сады, огороды и виноградники. Франкские законы защищают их существенно более высокими штрафами по сравнению с пашней. По полям можно было свободно гулять, главное — не воровать урожай и не устраивать потраву. В то время как простое нарушение границы сада уже считалось преступлением. В работы на приусадебных участках община не вмешивалась. Каждый сам решал, что и как выращивать и когда собирать урожай.

Разумеется, имелись и общинные угодья в полном смысле этого слова. К местам общего пользования относились выпасы, луга, водоемы и леса.

Как правило, в деревне была кузница, поскольку работа с металлом требовала специфических навыков. По той же причине в иных поселениях имелись и гончары. Но изготовлением одежды, обуви, мелкой утвари, самой необходимой мебели, снастей или орудий труда каждая семья занималась самостоятельно. Для занятий ремеслом обычно оставляли зимнее межсезонье.

Постройки из камня в деревне встречались крайне редко — в силу дороговизны материала и незнания строительных технологий. В лучшем случае таковой могла быть церковь. Жили крестьяне в деревянных домах с крышей, покрытой соломой, тростником или дерном, с земляным полом и открытым очагом, у которого не было специального дымоотвода — дым выходил через крохотные окна и низкую дверь. Окна завешивали шкурами или затягивали бычьим пузырем, который почти не пропускал света. Внутреннее пространство, где даже в светлое время суток царил густой полумрак, освещали лучинами или сальными светильниками. Но зачастую старались вовсе обходиться без этого, подстраивая свой жизненный ритм под естественную смену дня и ночи. Часто в домах имелась всего одна комната, где ели и спали всей семьей. Здесь же держали скотину и домашнюю птицу. Остается только догадываться, какой смрад стоял в таком тесном замкнутом помещении, особенно зимой.

Так называемые «Покаянные книги» дают некоторое представление об особенностях духовной жизни населения каролингской деревни. Мировоззрение, безусловно, было христианским, но это христианство имело весьма специфическую природу. Сельчане ходили в церковь, слушали проповеди, исповедовались и причащались, соблюдали посты и отмечали церковные праздники, крестили детей и отпевали покойников. Однако это никоим образом не мешало им сохранять приверженность различным магическим практикам, глубоко укорененным в язычестве. Они продолжали поклоняться деревья и источникам, а также различным «огороженным местам» — капищам, где стояли изображения идолов, совершали там жертвоприношения, пели песни, танцевали, принимали сакральную трапезу.

Церковные иерархи с завидным постоянством призывали разрушать капища, вырубать священные деревья и уничтожать идолов, но это не помогало — языческие культы и связанные с ними ритуальные практики никуда не исчезали. Более того, в иных случаях они становились важным элементом групповой идентичности и символом сопротивления франкскому господству. Историк «Нитхард описывает, как в начале 840-х гг. саксы, воспользовавшись междоусобной войной каролингских правителей за власть, выгнали из своих земель завоевателей-франков и на время восстановили древние языческие обычаи. Мятежники, среди которых были представители всех сословий — от благородных до сервов, называли себя Stellinga, что буквально означает «сыновья древнего закона».

В деревнях имелись колдуны, которые умели гадать по полету птиц и совершать различные предсказания. Они могли «призывать демонов», насылать порчу, причинять различные несчастья, заставлять людей бесноваться. Именно в таком негативном ключе представляют колдунов «покаянные книги». Тем не менее к ним постоянно обращались, чтобы вызвать дождь, уберечь скотину от болезней или обеспечить хороший урожай. Не приходится сомневаться, что приходские священники отлично знали этих людей, ведь они жили с ними бок о бок. Более того, сами эти пастыри сплошь и рядом происходили из числа местных крестьян, в том числе зависимых. Людовик Благочестивый специальным постановлением даже предписал сначала даровать им свободу, а потом постепенно возводить к алтарю, ибо «не должно служителям Христа пребывать в неволе человеческой».

Впрочем, бытовой магии в той или иной степени были со-причастны все без исключения деревенские жители. Согласно пенитенциалиям, едва ли не каждый мальчишка знал, как выманивать дождь из реки. Составители варварских правд, кодифицированных при Каролингах, вынуждены признать, что у ведьм имеются добровольные помощники, которые «носят за ними котел для варки зелья», и уверены, что порчу в принципе способен наслать любой. Более того, именно варварское законодательство легитимировало некоторые магические ритуалы. По крайней мере, те, которые не вступали в явное противоречие с христианскими воззрениями. Например, человеку, намеревающемуся «отказаться от родства» (т. е. от прав и обязанностей, налагаемых на него как на члена клана), полагалось публично сломать над головой три ветки, длиною непременно в локоть, да еще разбросать их на четыре стороны. Вполне возможно, что в каролингскую эпоху изначальный смысл этого и многих других древних ритуалов уже позабылся. Но для религиозно-магических практик верная последовательность действий порой была едва ли не важнее вложенного в них смысла. Это был особый способ взаимодействия с миром, опиравшийся на далеко не всегда понятные нам иррациональные основания и не нуждавшийся в рационально осмысленном эмпирическом опыте.

Духовенство на местах, как умело, боролось с различными проявлениями бытового язычества, но так и не сумело их одолеть, может быть, потому, что и само в глубине души верило в их действенность. Более того, пенитенциалии указывают, что некоторые явно магические ритуалы проникали и в повседневную церковную практику, причем это не регламентировалось никакими официальными постановлениями. Если вино из чаши для причастия случайно попадало на ткань, покрывающую алтарь, ее следовало трижды промыть, а воду выпить. Если во время евхаристии священник ронял на пол хлеб и потом «не мог его найти», в этом месте, т. е. по сути под алтарем, разводили огонь, а пепел намеренно не убирали. Наконец, самих священнослужителей не раз уличали в изготовлении всякого рода магических отваров, в том числе приворотного зелья. Иными словами, глубинная сакральная связь человека и окружающей его природы, предполагающая их тотальную сопряженность или, правильнее сказать, нераздельность, определяла не только повседневную жизнь франкского общества, но также глубину ц формы усвоения христианства. Остается лишь сожалеть, что по причине скудости источников детали этой реальности остаются скрытыми от глаз современных историков.


Загрузка...