В тени Альгамбры

Инквизиция под сенью звездного знамени

Мир тесен. Возвращаясь из гостей, мы с Хосе завернули в университетский городок Мадрида, великолепно спланированный и построенный задолго до франкистской эры и упорно защищавшийся республиканцами во время гражданской войны. Парапеты плоских крыш факультетских зданий испещрены надписями. Студенты увековечили тут себя не только безобидными шутками вроде: «Ищу невесту, я миллионер» или, уже на французском языке: «О ты, который проходишь мимо, задержись, уйди в себя и подумай о том, что здесь был бессмертный Дювивье!», над каковым изречением по-испански написано: «Французы идиоты!» Нет, гораздо более многочисленны гневные возгласы вроде: «Смерть монархии! Смерть духовенству! Долой Франко! Вон американцев!» Затем мы садимся в поезд метро, который должен доставить нас через весь центр в район города возле станции Южная… Она работает отлично, эта мадридская подземка, построенная по образцу парижской, вот только в городе с двухмиллионным населением ее сеть могла бы быть и погуще. Вагон битком набит сидящими и стоящими пассажирами — людьми, которых мы, разумеется, ни разу в жизни не видели. Но вот совершенно неожиданно стоящий рядом с нами рабочий — он уже изрядно сед — хлопает Хосе по плечу.

— Ты опять в Мадриде, Хосе? — спрашивает он. — Как твои дела?

Сияя от радости, они обнимаются. Диего, рабочий автосборочного завода, старый боевой соратник Хосе. Два года назад мой друг свиделся с ним впервые после гражданской войны. И в этот свой приезд, не далее как позавчера, Хосе отправился проведать Диего, но в его прежней квартире он застал незнакомых людей, которые понятия не имели, куда делся прежний жилец.

— Круто он со мной обошелся, домовладелец, — говорит Диего. — Пятнадцать лет я прожил в доме съемщиком, как вдруг приходит хозяин и заявляет: «Либо покупайте квартиру за тридцать тысяч песет, либо съезжайте!» Так уж у них заведено в старых домах для рабочих, когда хотят сдавать их подороже или снести. Что мне было делать? Откуда взять тридцать тысяч, когда я зарабатываю всего тысячу девятьсот в месяц? И вот теперь я живу в жалкой дыре в пригороде: одна комната меньше половины этого вагона. У меня жена и двое дочерей, мне сорок восемь лет. Но долго мы в Испании не задержимся…

Я вижу, как Диего жестами и отрывистым шепотом осведомляется у Хосе обо мне. «Все в порядке, — довольно громко произносит Хосе, — это наш». За грохотом колес я не разбираю, о чем они говорят дальше, но в конце концов выясняется, что мы идем вместе к одному товарищу Диего, с которым он хочет поговорить насчет своего выезда за границу. Возможно, мы и сами сможем кое-что сообщить о положении за Пиренеями.

Через четверть часа мы уже сидим в тесной, но чистой комнате в старом многоквартирном доме где-то в Мадриде. Мы устроились на деревянных стульях и скамейках вокруг прямоугольного стола, перед нами рюмки дешевого, но совсем недурного вальдепеньяса с широких равнин Манчи. Мы — это трое пришельцев с подземки, хозяин квартиры Мигель, сильный, серьезный мужчина за сорок, каменщик по профессии, и стройный высокий Фелипе, которому на вид не больше тридцати. Он лишь несколько недель назад приехал в Мадрид из Андалузии. Все трое наших приятелей — Диего, Мигель и Фелипе помышляют о бегстве за границу. Первый — из-за скверного жилья и заработка, второй — потому что он в конце лета выступал перед своими друзьями рабочими за забастовку, впрочем безрезультатно, и теперь в любой момент должен ждать увольнения, а то и ареста, третий — потому что он был одним из руководителей забастовочного движения в Севилье.

— Конечно, в борьбе за свои права астурийские горняки ушли довольно далеко, — говорит Мигель, — они уже давно добились наивысших ставок во всей горнодобывающей промышленности. Еще до февральской забастовки они получали от восьмидесяти до ста песет в день. Потребовали сто сорок — сто пятьдесят. В конце концов им дали сто двадцать и пообещали впоследствии повысить до ста пятидесяти. В Мадриде на различных пред-106 приятиях дело дошло лишь до символической приостановки работы на несколько часов, а у Маркони бастовали один день. Но вот в Каталонии борьба была очень упорной. В Барселоне, в филиале одной немецкой фирмы электротоваров, по-моему у Сименса, еще в сентябре три тысячи рабочих снизили производственный темп больше чем наполовину и работали так несколько дней, а когда администрация объявила локаут, вышли на открытую демонстрацию и предъявили свои требования. Даже в Андалузии, в Севилье, была забастовка на заводе компании «Индустрия Сусилиариа де авиасион», на котором работает восемьсот человек. Правда, она кончилась не совсем так, как ожидали, и наш друг Фелипе в результате потерял место, но все же начало положено!

Я прошу подробнее рассказать об этом выступлении рабочих.

— Дело было так, — рассказывает Фелипе, — Мы давно уже были недовольны по различным причинам. Дирекция помыкала нами, как только могла. Например, в сочельник смена, работавшая до одиннадцати вечера, хотела отпроситься домой пораньше, чтобы провести канун рождества с семьей. Господа-католики нам отказали. Однако нашего начальника производства, дона Антонио Иньигес и Санчес-Архона, в шесть часов на заводе уже не было! Но в другой раз мы все-таки добились своего. По закону о профсоюзах каждый рабочий в смене имеет право на получасовой перерыв для отдыха и еды. Дирекция предоставляла нам лишь двадцать минут. В конце концов благодаря нашей солидарности мы пробили себе эти полчаса. Но меньше всего нас устраивало то, что мы вкалывали за тридцать шесть, максимум сорок семь песет в день, и это за квалифицированный труд, ведь работа на заводе не из простых! Мы сразу потребовали как минимум сто пятьдесят песет в день. При этом мы ссылались на одного из вице-директоров предприятия, он же одновременно был секретарем католической патронатской организации. Незадолго перед этим он заявил, что минимальная заработная плата должна быть не менее ста двадцати песет в день. Когда мы забастовали, этот самый секретарь пришел к нам на собрание и по всей форме заявил: «Возобновите работу. Обещаю вам, если вы немедленно вернетесь на рабочие места, вы получите свои полтораста песет!» К сожалению, рабочие поверили ему. А в выплатной день получили конверты с зарплатой и открыли обман: в среднем нам заплатили лишь по сорок пять и восемьдесят восемь сотых песеты в день, всего лишь на пять и восемьдесят восемь сотых больше, чем мы получали прежде! Мы тут же снова забастовали. Но на этот раз администрация показала нам спину и объявила локаут. Рабочих взяло опасение, что они не сумеют добиться своего, и они согласились возобновить работу. После этого двадцать рабочих уволили окончательно, несмотря на общую трехчасовую забастовку солидарности. Заработную плату, разумеется, выше не поднимали, больше того, дирекция даже угрожала отнять уже сделанную надбавку.

Я спрашиваю, как вела себя полиция во время забастовки.

— Полиция, — отвечает Фелипе, — вела себя так, как и следовало ожидать. Когда мы забастовали во второй раз, в час ночи были взяты пятеро рабочих прямо из постели, а в девять утра еще четверо. Это была «полисиа сосиаль» — политическая полиция в штатском, в нее набирают всякий сброд. Двоих арестованных отпустили через десять дней. На них наложили штраф в двадцать тысяч песет, и нам пришлось собрать им эти деньги. Троих отправили в казарму.

— Вы должны знать, что это означает в Испании, — перебивает Диего. — У нас существует обязательное восьмимесячное военное обучение. Солдату платят всего лишь полпесеты в день, а кормят до того скверно, что он голодает или портит себе желудок, если ничего не прикупает. Но эти восемь месяцев засчитывают, если проработать пять лет на заводе. А вздумал артачиться — пожалуйста в казарму!

— Самое страшное в Испании, — замечает Мигель, — это до сих пор то, как полиция обращается с арестованными. И не только «полисиа сосиаль», «гуардиа сивиль» нисколько не лучше!

— Недаром казармы «гуардиа сивиль» в Севилье зовутся кварталом жертвоприношений, — говорит Фелипе. — Там пытают всех, не только политических, но и взломщиков, и мелких воришек, пусть даже они во всем признаются, — а вдруг они что-нибудь утаили, ведь возможно же такое! Крики истязуемых часто разносятся далеко вокруг. Два года назад там чуть не запытали до смерти арестованного антифашиста Эмилио Родригеса Мартина. Его привязали ремнями к скамье и сдавливали ему ноги до тех пор, пока он не терял сознание, а когда он приходил в себя, начинали все сначала. На следующий день они заставили его бегать распухшими ногами и дергали его при этом за уши и за волосы, а под конец в кровь растоптали ему ступни. Потом они били его молотком по печени, колотили кулаками по шее и ушам, пинали в пах. Так ничего от него не добившись, капитан «гуардиа сивиль», который его допрашивал, с такой силой ударил его в лицо, что тот упал без сознания и в таком состоянии был доставлен в тюремную больницу. Эмилио Родригеса приговорили к пятнадцати годам тюрьмы.

— В Бильбао и Овьедо после весенней забастовки горняков они лютовали еще страшнее, — говорит Мигель. — По закону полиция должна не позже чем через семьдесят два часа передать арестованного суду. На деле же полиция держала у себя арестованных горняков и антифашистов намного дольше, иных по целому месяцу. При этом их зверски истязали. У тамошней полиции кроме избиения плетками и резиновыми дубинками совсем другие методы: удары тяжелой линейкой по подошвам и голым пальцам ног, удары по лицу мокрым бельем, — так почти не остается следов, — удары кулаком по ушам, пока человек не глохнет. А то еще подвешивают арестованного за волосы, за руки или за кисть, зачастую на два дня, привязывают его к столу, избивают и вывертывают ему руки и ноги, пока не возникнет угроза перелома. Ему растаптывают сапогами не только ноги, но и руки, ему загоняют щепки под ногти и между пальцами, его заставляют часами, а то и днями стоять на горохе, рисе или гравии, через него пропускают электрический ток, ему стягивают гаротой горло, так что он почти задыхается, его заставляют есть бумагу, и так грубо пихают ее в рот палкой, что обдирают ему нёбо, ему жгут огнем ягодицы и половые органы. Нередко заключенного пытают на глазах его родных или арестованных товарищей, больше того, пытают даже членов его семьи, чтобы заставить его заговорить. Сам дьявол не смог бы выдумать все те зверства, которые лежат на совести этих негодяев. В Бильбао в застенках так называемой Общественной бригады они двадцать четыре дня особенно жестоко истязали арестованного в июне товарища Рамона Ормасабаля, члена Центрального Комитета Коммунистической партии, и Ибарролу, председателя одной католической организации. От пыток Ибаррола временами терял рассудок. Ормасабаль был приговорен военным судом к двадцати, а Ибаррола — к девяти годам тюрьмы. Гонсало Хосе Вильяте, которого в это же время пытали в полицейском управлении Бильбао, не вынес мучений и пытался покончить с собой, перерезав себе сонную артерию. Многие верные товарищи кончают с собой.

— И все же, если полиция заявляет, что кто-то покончил с собой, это не всегда так, — вставляет Диего. — Три дня назад газеты сообщили, что Хулиан Гримау Гарсиа, тоже член Центрального Комитета, выбросился из окна здесь, в Мадриде, во время допроса в полиции. Это наглая ложь. В данном случае нам достоверно известно, что произошло. Гримау был до того изувечен, что они не посмели представить его в таком виде суду, где могли оказаться иностранцы, и просто выбросили его из окна. Но он остался жив[8].

Фелипе рассказывает об участи двадцати уволенных с завода рабочих, в число которых входит он сам. «Патронат», организация предпринимателей всей Испании, объявил им бойкот, и они нигде не могут найти работу. Их даже не пустили на их прежний завод выправить трудовое свидетельство, без которого вообще невозможно поступить на какое-либо место. Дирекция отказалась выплатить им хотя бы зарплату за последние две недели работы. Самого Фелипе разыскивает полиция. Он бежал из Севильи и жил в разных городах. Последние несколько недель он тайно живет в Мадриде.

— Но теперь все, — с довольным видом говорит он, — теперь я могу уехать из Испании.

Я спрашиваю, каким образом ему удалось раздобыть паспорт. Нет, доказать, что он состоятельный человек и на этом основании получить туристский паспорт, этого он никогда бы не смог. Он устроил себе самый обыкновенный эмигрантский паспорт, он, которого полиция ищет по всей стране.

— Взяткой в Испании все можно, — смеется Фелипе. — У нее тоже есть своя положительная сторона, у нашей испанской коррупции!

Все испанские государственные служащие, начиная с низших и кончая наивысшими, берут взятки, утверждает он. У многих побочные доходы превышают сумму жалованья, взяточничество, так сказать, полуофициально признано режимом.

— Когда идешь с каким-нибудь делом в министерство или в профсоюз, тоже государственное учреждение, тебя принимают очень холодно, часами заставляют ждать и в конце концов заявляют, что им некогда. Но покажи им только бумажку — можно сказать, сто песет — минимальный тариф для мелких услуг, — и все вдруг пойдет заметно быстрее. Точно так обстоит и с полицией. Все полицейские — самые бессовестные рвачи. Чтобы они остановили на шоссе большой автомобиль или машину иностранных туристов — никогда! А если где случится серьезная катастрофа, они стремятся смыться, чтобы не утруждать себя лишней работой. Зато они буквально охотятся за мотороллерами и всякой автомобильной мелюзгой, другими словами, за рабочими. Особенно учащаются штрафы к концу месяца, тогда полицейские половину денег кладут себе в карман. Многие служащие полиции под тем или иным видом получают побочные доходы с американских игральных автоматов, — они установлены в каждом баре. Так вот, теперь о паспорте. Официально паспорт на выезд стоит полтораста песет. Если твой профсоюз не дает согласия, есть выход. Ты идешь в особое агентство, подчиненное полиции, и там тебе все оформляют. За тысячу песет ты получаешь свидетельство о прохождении обязательной шестимесячной «общественной службы», — без него вообще нельзя выехать за границу, — хотя, может, ты не отбыл на этой службе и дня, а еще за тысячу — паспорт. Вот Диего тоже не хочет оставаться в Испании, и он просто не верил, что этот номер у меня пройдет. Но со вчерашнего дня документы у меня в кармане, и через два-три дня я надеюсь пересечь границу.

Я интересуюсь, каковы взгляды и настроения трудового народа Испании. Конечно, отвечают мне, подавляющее большинство испанских рабочих понимает, что их борьба — это не просто борьба за свои права, за голое экономическое существование. Разумеется, все они против Франко и на предприятиях, где все знают друг друга, открыто ругают «режим». Американцев не только ненавидят, но и презирают, по крайней мере в Андалузии, с того дня, когда американский военный самолет сделал вынужденную посадку на заснеженном поле в Сьерра-Неваде. Из-за неблагоприятной погоды персонал американской военной базы отказался прийти на помощь своим попавшим в беду летчикам, среди которых были раненые, и испанцам самим пришлось снимать их с гор. Между прочим, когда Кеннеди объявил блокаду Кубе и все опасались, как бы не началась война, огромная толпа народу собралась перед полицейской казармой возле американской воздушной базы в Торрехон-де-Ардос, километрах в двенадцати восточнее Мадрида. На этой базе, как говорят, стоят готовые к запуску межконтинентальные ракеты. Несколько тысяч взбудораженных людей были готовы штурмовать казарму и помещать запуску ракет, который мог бы втянуть Испанию в атомную войну. Зато Фидель Кастро весьма популярен во всей Испании. Немалую симпатию снискал себе и Лумумба. Монархия, на которую американцы, возможно, сделают ставку в случае, если Франко не сможет больше удерживать власть, не имеет в Испании никаких перспектив. Так говорят наши друзья испанцы, нечто подобное говорили мне и буржуа. Сторонников монархии ничтожно мало, это главным образом представители высшей аристократии. Возможно, на какое-то время народ примет короля, если таким способом можно будет избавиться от Франко, но это удовольствие ненадолго — в крайнем случае на несколько недель.

— А долго ли вы рассчитываете пробыть за границей? — спрашивает Хосе у эмигрирующих.

— Недолго, — не колеблясь, разом отвечают все трое, — режим скоро рухнет.

— Франко держался так долго потому, что его как врага социализма поддерживали американцы и весь капиталистический Запад, — говорит Мигель. — Но с тех пор обстоятельства изменились. Теперь у нас много молодых рабочих, они хотят жить и хоть и слышали о поражении в гражданской войне, но не испытали его на себе. Оппозиционные партии и группы сегодня тоже более или менее едины. И наконец, изменилось соотношение сил на международной арене. У нас теперь совсем другая опора. Социалистический лагерь усилился. А империалисты ослаблены отпадением бывших колоний. Испанский народ это чувствует, и это его воодушевляет. Жаль, я не могу показать вам тележку моего соседа Родригеса, он живет перевозкой мелких партий товара. Прежде его тележку тащил осел, теперь он запряг в нее мотороллер — так быстрее. На тележке рядом с номером телефона стоит название экипажа: «Спутник». Разумеется, Родригес хочет дать понять, что применительно к условиям Испании он обслуживает молниеносно. Но знаю я эту лису, своим «Спутником» он хочет сказать и нечто другое: дескать, он отлично понимает, кому принадлежит будущее!