В тени Альгамбры

Свинцовый город Линарес

Линарес — городок с примерно шестидесятитысячным населением, расположенный на холме посреди довольно ровной местности, простирающейся к Сьерра-Морене и на добрую сотню метров приподнятой над долиной Гвадалквивира. Довольно неприглядное местечко, безжизненное даже в центре, что для Испании совсем необычно, никаких достопримечательностей, в туристском путеводителе не помечена звездочкой ни одна церковь. Показаться здесь в качестве туриста — уже само по себе наглость, и, признаюсь, я не без труда убедил обычно бесстрашного Хосе в том, что сюда стоит заглянуть. Собственно говоря, красив здесь лишь широкий, растянувшийся километра на два бульвар; от главной площади, что находится перед ареной для боя быков, он ведет к выстроенной на открытом месте церкви, которая собирает множество паломников и от которой попы ежегодно устраивают шумное, красочное шествие, неся в город фигуру святой покровительницы.

Неподалеку от церкви несколько лет назад был построен современный завод. Здесь поточным способом производятся добротные, хорошо сконструированные автомобили-вездеходы «Сантана», приятные также и своим внешним видом. Мы уже встречали их в провинции. Наряду с автомобилями выпускаются небольшие комбайны и другие сельскохозяйственные машины. Название «Сантана» происходит от имени покровительницы города святой Анны.

— Автомобиль покупается еще до того, как приступят к его производству, — говорит нам секретарь директора. — Главным покупателем является армия. Много машин идет крупным землевладельцам. Но мы также и экспортируем, в основном в Южную Америку.

В чистых, удобообозримых заводских цехах в две смены работает ни много ни мало 1300 рабочих. И зарабатывают они неплохо, как минимум 115 песет в день — в Испании это максимальная заработная плата.

— Мы не можем платить меньше, — говорит секретарь, — иначе квалифицированные рабочие сбегут от нас за границу.

Завод «Санта Анна» олицетворяет устремления немногочисленной прослойки испанской буржуазии к замене старого, прогнившего феодального хозяйства современным, более продуктивным капиталистическим производством. Не окажутся ли эти предприниматели донкихотами двадцатого века, сражающимися с ветряными мельницами?

Как бы там ни было, завод «Санта Анна» лишь в самой незначительной степени определяет лицо города. Линарес — центр горнодобывающей промышленности. Если на севере Испании, в Астурии, добывается уголь, а в районе Рио-Тинто, к северо-западу от Севильи, — медь, то здесь из недр земли извлекается свинец. Мы выезжаем на трамвае за город, в район рудников. Хотя старый трамваишко ползет черепашьим шагом, не проходит и полчаса, как показываются первые отвалы шлака — по большей части черноватые, а также и светлые голые кучи, на которых лишь кое-где растут редкие травинки. Между кучами там и сям вздымаются развалины заброшенных производственных зданий, старых фабричных труб. Ближайшие к городу месторождения свинца давно уже выработаны, и местность кажется безотрадной, какой-то прямо-таки призрачно мертвой.

Одно из первых увиденных нами предприятий, работающих полным ходом, — «Компания де Крус» — одновременно и самое крупное во всем районе. В одной лишь плавильне, стоящей на холме справа от трамвайной линии, занято 2000 рабочих. За несколько шагов до заводских ворот влево отходит дорожка, которая вскоре теряется за небольшим леском. Дорожный указатель сообщает, куда она ведет: «В поселок», и одновременно предупреждает, что не работающим на заводе проход воспрещен. Неподалеку от указателя стоят два весьма располагающих к себе современных жилых дома с симпатичным садиком. Если компания строит для своих рабочих такие дома, говорю я себе, люди могут считать себя счастливцами!

Мы не задерживаемся у плавильни, руководящий состав которой только что ушел на обеденный перерыв. Наше внимание привлекла внушительная, по меньшей мере в двадцать метров высотой, ступенчатая пирамида по соседству. Мимо этого странного сооружения идет боковая тропинка. За ним вдруг открывается сарай, каменное здание поменьше и какие-то странные устройства ^од открытым небом, состоящие из котлов и каналов, наполненных жидкостью. Вот на откосе, над самым сараем, остановился тяжело груженный камнями грузовик. Двое рабочих откидывают задний борт кузова, и тяжелые камни с грохотом сыплются в стоящий наготове деревянный лоток, скатываются по нему в широкий люк сарая.

Это необычный камень, объясняет нам владелец маленького предприятия, в котором работает всего двенадцать человек, а иногда и он сам, если судить по его изрядно запыленному комбинезону. Это шлак, который он получает со всех плавилен в округе. Из руды, содержащей в среднем 30 процентов свинца, там выплавляется большая часть металла. Однако в шлаке все же остается какая-то часть свинца, и особый процесс его отделения от пустой породы окупает себя.

Первым делом шлак размельчается в сарае, растирается почти в порошок, а затем обильным потоком воды отводится в каналы и сосуды, которые мы видели под открытым небом. При добавлении смолы, получаемой из шишек пинии, свинец сцепляется с нею и всплывает. После этого он вычерпывается вертушкой с лопастями или отгоняется в особый канал и, в конце концов, в пруд. Вода со шлаком подается на ступенчатую пирамиду, и шлак осаждается за вертикальной дощатой стенкой, образуя очередную ступеньку.

— Свинцовую кашу, тестообразную голубовато-серую массу, которая содержит семьдесят процентов свинца, я снова продаю плавильням, — заканчивает свои объяснения хозяин.

В его присутствии мы не решаемся осведомиться о заработках у старшего рабочего, энергичного человека со смышлеными глазами, но, судя по всему, получают тут не жирно. Ибо стоило владельцу на секунду отвернуться, как его первый помощник спросил у нас, какие сейчас заработки во Франции, в Бельгии и Швейцарии. Он не прочь испариться отсюда, много тут не заработаешь, да и кто знает, быть может, эта лавочка вот-вот прикроется.

Мы направляемся к одному из виднеющихся на горизонте надшахтных строений. Нам не везет: управляющий только что укатил на своей машине в Линарес, где находится резиденция дирекции, а без его разрешения нас не могут спустить в шахту.

Мы все же забираемся с мастером на площадку рудоподъемной башни и всматриваемся в черный колодец — он идет вертикально вниз на глубину пятьсот метров, говорит рабочий. Шахта страшно узка, ее осклизлые земляные стены сочатся сыростью. Через равные промежутки времени из нее появляется наполненная рудой U-образная вагонетка, стоящая в своего рода ящике без крышки и передней стенки. Мастер показывает нам блестящие среди глыб породы куски металла — прямо из жилы. Несколько рабочих откатывают вагонетку к узкоколейке, где формируются составы, уходящие к плавильне.

Но вот в люке шахты показывается не вагонетка с рудой, а как будто человеческие фигуры! Их шесть, они стоят в два ряда, по три в каждом, тесно прижавшись друг к другу, — ровно столько вмещается в эту примитивную подъемную клеть без верха. На голове у этих существ резиновые шлемы, в руках тускло светящиеся фонари. Рудокопы облачены в изодранные комбинезоны, в грубые накидки — брезентовые, резиновые или из козьей кожи. И все они не то чтобы черны как трубочисты, а с головы до ног перемазаны жидкой грязью и промокли насквозь, вода так и бежит с них ручьями. Пошатываясь, выходят эти посланцы преисподней на свет, который вначале ослепляет их, и шествуют мимо нас в раздевалку, либо вовсе не замечая незнакомцев, либо искоса бросив на них быстрый недоверчивый взгляд.

Из второй шестерки, поднявшейся немного погодя, трое все же задерживаются возле нас по просьбе мастера, который угадывает нашу заинтересованность. Да и сами шахтеры, как видно, не прочь полюбопытствовать. Иностранец один, без провожатых от дирекции, — такое здесь увидишь не каждый день.

— Сколько вы работали в шахте? — спрашивает Хосе.

— Восемь часов, — гласит ответ, — включая получасовой перерыв на обед.

Каково там, под землей?

— Жарко, сыро, грязно и без солнца, — не задумываясь, отвечает один из шахтеров.

Принимаются ли какие-либо меры к тому, чтобы возместить организму недостаток в естественном свете? Искусственное горное солнце, например?

— Горное солнце! — смеется шахтер. — Уж не думаете ли вы, что наша компания — благотворительное общество?

— Ну, а как с зарплатой? — спрашиваю я. — Вам, шахтерам, рабочим тяжелого производства, должно быть, хоть платят-то прилично?

— Прилично? Как по-вашему, сколько мы зарабатываем?

— Ну, на такой работе самое меньшее сто песет в день.

— Черта с два, — откликается старший из шахтеров, — Я дольше всех работаю на руднике, и мне платят теперь сорок песет. А моим товарищам по тридцать девять.

Перед тем как покинуть шахту, мы заглядываем в небольшое здание рядом с рудоподъемной башней. Там нас встречает седой механик. Он работает на фирму уже двадцать лет. У него четверо взрослых сыновей и есть даже внуки, но никто из сыновей не зарабатывает достаточно, чтобы шестидесятитрехлетний старик мог удалиться на покой. Сам он, почти стыдясь, признается нам, что после стольких лет службы получает всего 46 песет в день.

Четверть часа спустя мы уже стоим на трамвайной остановке перед небольшим трактиром.

— Вот и хорошо, что управляющего не было, — заметил по пути Хосе. — В его присутствии люди ни за что бы не пошли на такую откровенность.

Справедливое замечание!

Однако наш рейд еще не закончен. На остановке, дожидаясь трамвая, стоят трое уже помывшихся, сменивших одежду шахтеров с другого рудника. Хосе, отбросив всякую робость, подходит к ним, выражает наше возмущение низкой зарплатой шахтеров и приглашает всех троих пропустить стаканчик, пока подойдет трамвай.

— Что ж, мы не откажемся, — отвечает самый молодой из шахтеров, стройный парень лет под тридцать. — После того как вкалывал целый день, стаканчик не повредит. Сами-то мы не можем себе это позволить, ведь нам платят тридцать шесть — максимум сорок одну песету в день.

— Разве только не посчитаешься с тем, что дома нечего есть, — говорит второй шахтер, лет на десять постарше и покрепче. — Но тогда недовольна жена, и детям плохо.

— Зарплаты кое-как хватает лишь на гарбансо, готовим его на воде, — говорит молодой.

Гарбансо — турецкий горох, и, разумеется, хорош лишь в мясном бульоне.

Мы берем водки, чокаемся. Трактир крохотный: один-единственный стол и два стула. Кроме нас и хозяина в рубашке, без пиджака, тут еще два мелких буржуа в фетровых шляпах. На них никто не обращает внимания.

— Мы все такие озлобленные, что приходишь домой и невольно начинаешь скандалить с женой, — говорит тот, что постарше. Его зовут Мигель. — Никто этого не хочет, но ты так раздражен, что вскипаешь из-за пустяков. Я должен кормить пятерых детей, из них только старший немного подрабатывает, можете вы себе представить нашу жизнь? К работе это никак не располагает. Да и к чему надрываться? Чтобы мы делались еще тоньше, а те, наверху, еще толще?

— У меня только трое детей, — говорит молодой. — Старшему семь лет, но ведь и дети живут не одним только воздухом. Восемь лет назад, когда я начал работать на руднике, мне платили всего двадцать шесть песет, и только с пятьдесят шестого года я стал получать тридцать девять.

— Двадцать шесть песет! Сегодня мне хватило бы этого как раз на один завтрак! — кричит сзади один из буржуа в шляпах.

— Если б можно было убежать, никто бы не остался, — говорит Мигель.

Третий шахтер, коротенький пожилой человечек с комически-хитрым выражением лица, до сих пор молчавший, вдруг писклявым голосом говорит:

— А я сейчас убегу. Но только до угла, водка действует мне на почки. Присмотрите за моим узлом, там щепки для растопки, хорошие сухие щепки, мне стоило таких трудов их натибрить!

Под всеобщий хохот он указывает на лежащий у его ног узел, из которого в самом деле торчат щепки.

— Откуда это у тебя? — спрашивает хозяин.

— Из сарая за шахтой, — отвечает коротышка, — Ты думаешь, у меня есть пять песет, чтобы купить дров на растопку?

В столь располагающей обстановке мы быстро усидели бутылку, но вот хозяин наливает уже из новой. Ее заказал, несмотря на все наши протесты, за свой счет Мигель. Отказаться пить значило бы оскорбить его. Таковы уж испанцы: отдадут последнее, но не уступят иноземцу в хлебосольстве.

В трактире возникает легкое волнение, когда входит мальчик лет десяти, сын хозяина.

— Как, ты уже здесь? — укоризненно спрашивает трактирщик. — Ты не в школе?

— Учитель не пришел, — отвечает мальчик. — Мы ждали полчаса, а его все нет и нет.

— Ни на что не годный у нас учитель! — ругается хозяин. — Половину времени отсутствует, а если и придет, то не даст мальчишкам ничего путного.

— Да, не наша вина, что мы не умеем как следует читать и писать, — замечает молодой шахтер, очевидно, полуграмотный, несмотря на всю свою смышленость.

Вот наконец подкатывает, погромыхивая, трамвай, уже битком набитый едущими домой шахтерами. Поработав локтями, мы устраиваемся на задней площадке, как сардины в банке, с той только разницей, что места у нас не лежачие, а стоячие. Надо сказать, теснота имеет свои преимущества: когда допотопный вагон подскакивает и рыскает из стороны в сторону, вы просто не сможете упасть, сколько бы ни выпили. А уж установить контакт с людьми и вовсе не проблема! Спиртное слегка завело наших друзей, и они будоражат толпу, как закваска. Скоро уже со всех сторон звучит хор голосов.

— Отдохнуть вечером? — кричит какой-то шахтер. — Нет, мы сразу же приступим к работе, но уже в другом месте! Если работать на одной только шахте — не проживешь!

— Почти все мы работаем еще часа четыре-пять — до десяти-одиннадцати вечера, — вторит ему другой, — хотя побочный заработок облагается особенно высоким налогом, если только не сумеешь его скрыть. И в субботу мы тоже работаем до шести часов.

— А то как нам платить долги? — откликается третий. — Мы все берем в лавке в кредит, даже картошку. Мы миллионеры! Сложите вместе наши долги — вот тебе и несколько миллионов!

— Зато хорошей ветчины нам взаймы не дают! Ее мы видим только в витринах мясных лавок!

— Ну, на ветчину поглядеть, и то хорошо. Не можешь же ты хряпать все, что тебе нравится!

Кондуктор трамвая — он в плоской фуражке и заношенной форменной тужурке — вскоре проявляет себя заядлым шутником, прямо-таки заводилой всей этой потехи. Он, видимо, тоже не боится, что в толпу, где каждый знает друг друга, может затесаться шпик. Особенно зло прохаживается он по всему, что относится к его собственной сфере деятельности.

— Самый классный вагон всех времен! — говорит он, указывая на допотопный, неуклюжий, насквозь проржавевший трамвай, которому мы пересекаем путь. — А это кладбище! — кричит он, когда мы проползаем мимо трамвайного депо. — Вагоны там — сплошь столетние трупы!.. Наша зарплата — удивительнейшая зарплата! Ни один кондуктор не может позволить себе отпуск на несколько дней. Нашей зарплаты не хватает даже на то, чтобы выбраться в Мадрид, хотя мы, железнодорожные служащие, можем поехать туда за полцены — сто пятьдесят песет!

— Да, — вторит ему несколько голосов, — зарплата в Испании — это что-то позорное! Но что нам делать при таком правительстве?

— Откуда у нас силы, чтобы защищаться, если мы работаем по двенадцать — четырнадцать часов в день!

— И ведь нельзя сказать, что в Испании мало денег? У наших директоров их достаточно, у акционеров тоже!

— И у министров в Мадриде — те тоже едят не одни только оливки, грабансо и картошку!

— Попы тоже не тощают! Нынче в Линаресе они опять заставляют школьников продавать значки на улицах в пользу миссии. Я своей дочери запретил участвовать в этом вымогательстве!

— А ведь бывает, и рабочие цепляют на себя эту дрянь!

— За границей говорят, Испания — это рай, — снова подает голос кондуктор. — Рай? Ну да, пожалуй что и рай — голодный рай!

И так далее, издевка за издевкой, до самого Линареса. Настроение как перед бунтом, но люди только громче хохочут при каждом язвительном замечании, и все. Никто не знает, как от него избавиться, от этого режима, так хотя бы обольем его презрением и насмешкой, и пусть наша общительность будет нам защитой!

Прогуливаясь по городку недалеко от центра, мы попадаем в квартал, населенный по преимуществу шахтерами. Он во всех отношениях напоминает Бельявисту в Севилье (только больше масштабом). О том, что во всей округе нет воды, свидетельствует хотя бы осел, несущий на себе объемистые сосуды, из которых домашние хозяйки за несколько сантимо наполняют свои кувшины.

Там, где царит такая вот массовая бедность, разумеется, существуют и вконец опустившиеся люди, в сущности уже сломленные жизнью. Вот ниже под нами, там, где улица начинает подниматься с окраины к центру, на самом солнцепеке, в канаве, лежит несчастный в изодранной рубахе. На него никто не обращает внимания. Вероятно, он спит, хотя непрестанно шлепает себя ладонью по лицу, отгоняя назойливых мух. По-видимому, он не особенно страдает по крайней мере в данный момент, потому что он совершенно пьян. Зато действительно тягостное впечатление производит его собрат по несчастью, которого мы видим потом в городе возле кучи отбросов. Он желтый и тощий как скелет, на нем старая дырявая фуфайка с чрезмерно длинными рукавами и изодранные в клочья вельветовые брюки, он надел их прямо на голое тело. Он не пьян — ему просто нечем заплатить за рюмку вина, это несомненно. Он не может купить даже куска хлеба, и он до того сломлен духом, что не может решиться попрошайничать или воровать. Нет, он стоит, сгорбившись, у кучи отбросов, сваленных здесь бог знает сколькими домохозяйками, и лихорадочно роется в них обеими руками. Затем вдруг сует что-то в рот, кажется морковный объедок, и жадно жует, насколько позволяют плохие зубы…

Мы едем трамваем на железнодорожную станцию Баеса, расположенную за семь километров, в долине Гвадалквивира, и поездка эта оказывается сущим приключением. Однако вовсе не потому, что на сей раз вслед за кондуктором вагон обходит контролер, проверяя оторванные билеты: это обычное явление в испанских трамваях, начальство явно не доверяет низшему персоналу. Нет, дело совсем в другом.

«Рельсы тут не менялись вот уже шестьдесят лет, — со вздохом говорит нам вагоновожатый, — и на многих участках стерлись чуть ли не до самых шпал». Уже вскоре после выезда из города дорога, извиваясь, начинает идти под уклон. «Больше пятнадцати километров в час тут давать нельзя, не то на повороте вагон сойдет с рельсов», — говорит вожатый. Это сильный человек, он то и дело энергично тормозит, иначе — авария. «Всю руку сводит от напряжения», — ругается он.

Однако больше в вагоне никто не ругается, хотя вагон переполнен: всю дорогу до станции нас сопровождает наряд полицейских, в форме и с карабинами. Неведомо зачем они каждый раз приезжают на станцию к прибытию поезда, встречают его на перроне, терпеливо дожидаются, пока он отбудет дальше на Мадрид пли на Севилью. и тем же трамваем возвращаются обратно в свинцовый город.