В тени Альгамбры

Барселона

Мое путешествие по «социальнейшей из всех демократий» началось уже некоторое время назад, в Пор-Бу, у французской границы, на восточной оконечности Пиренеев. С некоторым запозданием вкатили мы на Французский вокзал: нас задержали работы на путях в пострадавшем от наводнения районе. Рельсы здесь были наскоро расчищены от намытой водой щебенки, а через ручей наведен временный мост.

От неприглядного, мрачного, проржавевшего крытого перрона в северо-восточном конце гавани, где люди часами стоят в очередях перед окошками пустых железнодорожных касс, широкий и прямой как стрела Бульвар Колумба ведет мимо первых зеленых насаждений к площади Ворота Мира и дальше, вдоль подножия голой, громоздкой горы Монжуй, на вершине которой высятся длинные крепостные стены. Старая крепость, ныне превращенная в военный музей, еще совсем недавно была военной тюрьмой…

Свернув за площадью влево, вы выходите к главным зданиям портового управления и местам швартовки больших средиземноморских и океанских судов. Барселонский порт, с годовым грузооборотом около 2 миллионов регистровых тонн, — один из крупнейших на Средиземном море. В самой Испании с ним могут сравниться лишь порты по вывозу руды — Бильбао и Хихон. Значительная часть испанского экспорта, особенно такие продукты, как оливковое масло, вина и пробка, идет через Барселону. Движение в порту оживленно-пестрое и все же неторопливое по сравнению с тем умопомрачением, которое творится на автострадах, железных дорогах и аэродромах, оно мало чем отличается от портовой суетни в Марселе, Генуе, Пирее, Стамбуле, Бейруте, Александрии, Тунисе и Алжире. Суда подходят к причалам с лоцманом у штурвала; их ведут на толстом канате два допотопно попыхивающих буксирчика. Ведомые этими же буксирами, суда уходят в море под обязательный, принятый у всех наций традиционный рев сирен. Тем временем делают свое дело докеры, люди с обветренными, загорелыми лицами; правда, здесь, в Каталонии, они не отличаются особой крепостью и плотностью сложения. С помощью грузовых мачт на судах, а иногда и портового крана грузчики препровождают ящики, мешки и даже целые автомобили из бездонных трюмов на сушу или с суши на судно; они мало смеются, зато часто слышны громкие команды и окрики, сопровождаемые грубой бранью.

На площади Ворота Мира находится, пожалуй, самая характерная достопримечательность Барселоны: стройная шестидесятиметровая Колонна Колумба, на которой поставлена восьмиметровая бронзовая статуя великого мореплавателя. Я со всем уважением взираю на монумент с тротуара, а какой-то прохожий, прилично одетый человек, с гордостью — ибо вместе с Генуей и другими средиземноморскими городами Барселона оспаривает право называться родным городом Кристобаля (Христофора) — просвещает меня:

— Колумб, первый завоеватель Америки! — И тут же, не без некоторой самоиронии, добавляет: — Это — прошлое. Теперь все наоборот, теперь американцы завоевывают Европу!

От Колонны Колумба на северо-восток, почти по прямой и чуть в гору, рассекая старый город, прилегающий к морю по всему фронту гавани, тянется знаменитый Рамбла. Этот, собственно говоря, бульвар, или по-испански «пасео», возможно, по ширине превосходит даже парижские Большие Бульвары. Между двумя просторными асфальтовыми полосами, теснящими довольно узкие тротуары, расположен затененный двумя рядами огромных платанов, предназначенный исключительно для пешеходов променад, который никогда не пустует. На Рамбла стоят всякого рода лавки, кафе и бары, несколько гостиниц, кинотеатров и «Гран Лисео» — оперный театр на пять тысяч мест; недостает лишь по-настоящему элегантных и солидных магазинов, а некогда роскошные, ныне устаревшие отели давно уже перешли во второй разряд. Рамбла — не блещущий великолепием проспект, а снискавшая всеобщую популярность городская магистраль. Об этом свидетельствует прежде всего собственно «пасео»: наряду с потоком туристов, непрерывно текущим здесь с весны до осени, по Рамбла гуляет не отечественная буржуазия, а народ, опрятно, но просто и бедно одетый, с огрубленным работой лицом и мозолистыми руками — великий народ маленьких людей; он идет, особенно по субботам, так плотно, что невольно появляется ощущение: здесь демонстрирует пролетариат!

Бывает и так, что люди не гуляют, а сбиваются в группы до нескольких сот человек и стоя что-то горячо обсуждают. Что именно служит предметом обсуждения? Коррида, футбольные матчи предстоящей или прошлой субботы, выигрыши на тотализаторе или по лотерее, последние сообщения с места стихийного бедствия, а то и опасное обострение международной обстановки и другие вопросы политики.

Иностранцев восхищают цветочные киоски, которые в многокрасочном великолепии стоят справа и слева от оси бульвара. Тут же можно увидеть не столь пестрые, зато неодолимо притягательные для испанца кассы «Национальной лотереи». На протяжении немногим более одного километра их насчитывается почти дюжина — два больших специальных киоска и несколько лавок, в которых продаются исключительно лотерейные билеты. А по прилегающим улицам и барам бродит множество слепых и, спекулируя на жалости, сбывает билеты тем, кто не дает надуть себя обычным способом. Ничего не скажешь, испанское государство придумало весьма доходную для себя форму попечения о слепых! Подумать только! Использовать этих несчастных как сборщиков налогов, как чрезвычайно эффективных агентов казны, которая с их помощью морочит голову публике! Ибо лотерея, безостановочно действующая машина с ежемесячными тиражами, отнюдь не служит каким-либо благотворительным или просто общественным целям. Ее чистая выручка — а она составляет около половины всех доходов, — как и все прочие косвенные налоги, прямиком направляется в государственную казну! Но не одна только жалость побуждает сотни тысяч людей вновь и вновь жертвовать на алтарь лотереи часть своего скудного заработка. Они делают это прежде всего в отчаянной надежде обратить пятьдесят или сто песет в несколько тысяч. Афиши, расклеенные на всех кассах по продаже лотерейных билетов, гигантскими буквами возвещают: «16 июля 1959 года на билет, купленный в этой кассе, выпал второй выигрыш в 300 000 песет!» пли: «8 августа 1962 года на билет № 378 566 выпал второй выигрыш в 3 200 000 песет! Билет куплен здесь!» — и так далее. Так почему же не попытать счастья и с божьей помощью не попробовать одним чудо-ударом раз и навсегда разделаться с нищенским существованием?

Характерная черта Рамбла и невероятное количество проституток, которые ожидают клиентов не столько на тротуарах, сколько в многочисленных, зачастую непосредственно прилегающих к бульвару барах. Здесь, на людном, кишащем туристами месте, это довольно молодые женщины и девушки. Они одеты, причесаны и накрашены по всем правилам своего ремесла, иначе го-, воря, не совсем скромно. Они отнюдь не пассивны и вовсе не сидят сложа руки в ожидании клиентов. Что? Ты зашел в кафе без всякой задней мысли, выпить чашку кофе или рюмку вина, спокойно почитать газету? Так тебе и поверили! В тебя сразу же впиваются десять — пятнадцать пар глаз; еслц ты ответишь, то будешь вознагражден дерзко-интимным взглядом, и вот уже какой-нибудь ангелочек стоит перед тобой, просит сначала закурить, а потом тут же, без всяких предварений, делает совершенно недвусмысленное предложение: цена — триста песет, а если ты не при деньгах — ладно, не со зверьем имеешь дело, можно и за двести. Противнее проституток, однако, молодые пижоны, без всякого стеснения пьющие заодно с ними, — парни с напомаженными волосами и импозантными манерами, в убийственно шикарных костюмах и блестящих шелковых галстуках, которые они приобрели, вне сомнения, не на свои деньги. Возможно ли, чтобы такое творилось прямо посреди Рамбла, а не в веселом квартале, в его пользующихся дурной славой переулках? После площади Пигаль меня мало что удивит, однако Испания, в которой, как в никакой другой стране, сильна церковь, настоявшая на официальном запрещении проституции, превосходит по этой части все.

Своим верхним концом Рамбла выходит на главную площадь Барселоны — огромную квадратную Каталонскую площадь. В глаза бросаются зеленые насаждения, два веселых фонтана и, не в последнюю очередь, единственная общественная уборная, которую мне удалось обнаружить в двухмиллионной Барселоне. В этом смысле испанцы проявляют меньше внимания к естественным человеческим нуждам, чем, скажем, во Франции. На северо-восточной стороне площади стоит строгое здание большого концерна универмагов «Эль Корте инглес» («Английский двор»), с трех остальных сторон, как почти на всех главных площадях испанских городов, — банки! Сразу направо от конца Рамбла один за другим стоят Центральный банк, Банк Бискайп, Коммерческий трансатлантический банк; напротив, на северо-западной стороне, высится многоэтажное здание Кредитного банка, а на юго-западе — банки Бильбао и Арагона. Все это лишь ответвления всемогущего финансового учреждения, штаб-квартира которого размещается в Мадриде, на улице Алькала, его филиалы-представительства в крупнейшем торгово-промышленном городе страны.

За Каталонской площадью начинается современная Барселона, город состоятельных, простершийся до самых склонов Тибидабо, горы в пятьсот метров высотой. Прямые, как линии шахматной доски, улицы, пронумерованные наподобие нью-йоркских авеню, с роскошными витринами, но малооживленные. Через всю эту шахматную доску тянется наискосок лишь одна улица — бесконечная, чудовищно широкая Авенида Генералиссимуса Франко, прежде скромно именовавшаяся Диагональю. «Мы и теперь зовем ее Диагональ», — с явным презрением подтвердил мне шофер такси.

Рабочие живут либо в старом городе и Барселонете — рыбацком пригороде между гаванью и открытым морем, либо в промышленных предместьях, широким полукольцом охватывающих город. Я хотел поехать туда, но оказалось, что этот район закрыт для всех, у кого нет свидетельства о прививках. Под развалинами домов там до сих пор лежат несчитаные трупы, опасаются вспышки эпидемий. Зато у киоска на Каталонской площади вертится колесо счастья с билетами «pro damnificados» — в пользу пострадавших от стихийного бедствия. Выигрыш — различные консервы, вина, целые окорока; возле киоска заманчиво стоит кухонная утварь, огромные куклы, чемоданы, радиоприемники, телевизоры, стиральные машины, велосипеды, мотороллеры и даже новенький, только что с конвейера, автомобиль. Ведь было бы неправильно, если б ущерб возмещало одно только государство или хотя бы банки. Вперед, господа! Кто попробует, кто рискнет? Счастье через несчастье! Только не надо стесняться, не надо ложной щепетильности — утонувших и погребенных под руинами не воскресить…

Посреди старого города высится готическая громада Барселонского собора. Внутри, вопреки мерцающим свечам, царит мрак, прямо-таки символический, однако лица многочисленных, по-воскресному нарядных горожан, выходящих от мессы через главный портал, как будто не очень серьезны. Лишь немногие сразу же отправляются домой, остальные задерживаются на ступенях большой лестницы, осматриваются, показывают себя публике, здороваются с друзьями и знакомыми и вскоре — совсем как народ на Рамбла — болтают и закатываются дружным хохотом.

— Посмотри на этих людей, — говорит мне Хосе, мой испанский друг, который поджидал меня в Барселоне. — Едва ли двадцать процентов из них верит' во всю эту поповскую комедию. Для молодежи воскресная месса всего-навсего смотрины, ярмарка невест, удобный случай для влюбленных пожать во тьме руку, а то и что-нибудь еще. А для пожилых — времяпрепровождение, возможность повидать знакомых, посплетничать с ними, а потом, дома, и о них.

Хосе, старый боец-республиканец, бежал после гражданской войны во Францию, не один месяц провел в лагере для интернированных, а затем жил как придется, работая главным образом официантом. Франкистский суд в Испании заочно вынес ему смертный приговор, но два года назад, благодаря случайному знакомству с одним высокопоставленным чиновником испанского посольства в Париже, Хосе добился практически отмены приговора и теперь может наведываться в Испанию к своим родным и старым друзьям. В Испании возможно даже невозможное, если только сумеешь нащупать верные связи!

Несколько дней назад в этом же самом соборе проводилось мероприятие совсем иного свойства, хотя тоже в виде мессы: траурная служба по жертвам наводнения.

Все лето Испания изнывала от необычайной даже для нее засухи, жаждала дождя. Речки Бесос и Льобрегат, которые впадают в море севернее и южнее Барселоны, когда они вообще несут воду, совершенно высохли. Русла их притоков вплоть до гор Монсеррат и Пиренеев под палящими лучами солнца превратились в камень. И вот 25 сентября хлынул дождь. За короткое время выпала такая неимоверная масса осадков, что паводковые воды, из которых по пути не могло впитаться ни капли, неся с собой щебень и грязь, производя страшные опустошения, хлынули через густонаселенные районы. Около семисот человек (по едва ли полным официальным данным) утонуло или погибло под обвалившимися стенами домов, трупы на протяжении многих километров несло водой и выплеснуло в море. В центрах столь важной для Каталонии текстильной промышленности было разрушено много фабрик и по меньшей мере шесть тысяч жилищ, из них более двух тысяч в одном только пригороде Сабадель и столько же — в пригороде Тарраса.

Несколько дней Барселона жила в атмосфере траура и страха. Зато город удостоился неоценимой чести — высочайшего визита «каудильо», «хуфе дель эстадо» (главы государства), генералиссимуса Франсиско Франко!

— К началу траурной службы площадь перед собором была черна от народа, — рассказывал мне Хосе, свидетель этого события. — Когда подъехал претендент на испанский престол Хуан Карлос со своей женой, греческой принцессой Софией, раздались громкие аплодисменты. Люди, видишь ли, совсем не настроены в пользу монархии, они просто демонстрировали против Франко. А когда из автомобиля вылез сам Франко с алькальдом Барселоны, почти никто не стал ему хлопать. Он, диктатор, бывает здесь редко и неохотно, и это понятно. У него не много друзей в Каталонии, даже среди буржуазии!

В Африке ответственность за такие бедствия, как правило, возлагают на колонизаторов, которым были безразличны судьбы местного населения. Как ни странно, здесь, в Испании, никто и не ставит вопроса об ответственности, такая мысль не придет в голову даже Хосе. Тем не менее наихудшего можно было бы избежать при целесообразной реконструкции русел рек. Но где они в Испании, водоотводные каналы и плотины на реках или хотя бы на ручьях? Их можно увидеть разве что на крупнейших реках, да и то не везде. О такой роскоши подданные франкистского государства не могут и мечтать! Природа есть природа, и если она серчает — ничего, при милостивом содействии его превосходительства вождя государства утешение подаст церковь, а затем и лотерея!

Я должен передать поклон господину Педро Гонсалесу от одного нашего общего знакомого в Париже. Гонсалес — владелец завода специальной аппаратуры. Свою продукцию он сбывает и на внутреннем рынке, и экспортирует в Западную Европу, страны Востока и Южную Америку. В его мастерской, в старом здании неподалеку от портового квартала, работает сорок рабочих в две смены, но он намерен купить земельный участок в предместье и построить современный завод по меньшей мере учетверенной производственной мощности.

Гонсалес встречает меня на пороге своего заведения в рабочем халате цвета хаки, словно простой рабочий; он не только коммерсант, но и технический глава предприятия. Ему тридцать восемь лет, у него большие шустрее карие глаза и лихие, черные как смоль усики. Будучи каталонцем, он все же владеет одним иностранным языком — испанским! Он многим гордится, прежде всего своим заводом и немалым доходом, который тот ему приносит — ему, человеку отнюдь не миллионерских кровей.

Он одобряет новейшую тенденцию испанской экономической политики — по мере возможности развивать и индустриализировать совершенно отсталую страну, стремиться к смычке с Западной Европой. Он представитель той довольно деятельной, но узкой буржуазной прослойки, которая наиболее явственно выражена в Каталонии и на североатлантическом побережье Испании и активно поддерживает эту тенденцию с целью личного обогащения, обеими ногами стоя на почве чистопробного капитализма.

— С нашими низкими ставками зарплаты и дешевой сталью мы пока что весьма конкурентоспособны на мировом рынке, — небезосновательно уверяет он. — Мы должны это использовать. Мы должны вывести Испанию из застоя. В конце концов, мы не можем допустить, чтобы нас обогнали африканцы!

При всем том Гонсалес платит своим рабочим для Испании довольно хорошо — около тысячи песет в неделю. Руководят ли им при этом чисто человеческие чувства, мотивы социального порядка? Судя по всему, этот симпатичный человек в неплохих отношениях со своими рабочими. Но он честно раскрывает свои соображения.

— Мне нужны эти люди, — говорит он. — Это квалифицированные рабочие, так просто их не заменишь. А вы, наверное, знаете, что сейчас все испанские рабочие стремятся за границу: во Францию, Швейцарию, Бельгию и ФРГ!

Он сообщает мне также, что его рабочие вместо установленных законом восьми часов в день, чтобы оправдать свою зарплату, отрабатывают все двенадцать. Гонсалес заявляет об этом не без гордости, словно речь идет о каком-то национальном достижении; можно сказать, он добродетелен по необходимости.

— Испанцы, — замечает он, — трудолюбивый народ, они работают больше, чем кто-либо в Европе.

Этот фабрикант еще сидел на школьной скамье, когда гражданская война подходила к концу. От тех времен он помнит лишь то, что война была против «красных». Пользуясь официальным жаргоном, он говорит о ней как об «освободительной войне», «герра де либерасьон», но он еще не совсем забыл и то, что франкистский Мадрид лишил каталонцев их автономных прав: права на самоуправление, права пользоваться родным языком в школах, государственных учреждениях и в прессе.

Он утверждает, что он добрый христианин, но «не очень католичен» — иными словами, почти не ходит в церковь и не верит клерикалам ни на грош. Он «не доверяет русским», но не в восторге и от американцев. «Они всё твердят о демократии, — говорит он, — но вы только посмотрите, как они обращаются с неграми! Просто не по-человечески!» Он не хочет и слышать о новой войне, — «во всяком случае, мы, испанцы, ничего не хотим о ней знать, мы хотим работать, есть и жить в мире». По этой причине союз Франко с американцами ему глубоко несимпатичен.

Вообще же он весьма гостеприимен, как все испанцы. Он приглашает меня на роскошный завтрак из рыбных блюд в один из отнюдь не дешевых ресторанов на берегу моря в рыбацком пригороде Барселонета и угощает вкуснейшими омарами, каракатицами, лососиной и другими дарами моря. С неизменной гордостью показывает он мне поблизости новый «пасео маритимо» — еще не законченный приморский бульвар, строящийся на том месте, где совсем недавно (как рассказал мне впоследствии Хосе) стояли жалкие лачуги беднейших рыбаков. Впрочем, Гонсалес не может помешать мне мимоходом заглянуть в убогие улочки Барселонеты: старые обветшалые многоквартирные дома и многочисленные пустыри с руинами разбитых снарядами зданий, среди которых играют грязные дети. Руины громоздятся повсюду, их не убирали с гражданской войны.

При всем том Барселонета — сущий рай для рабочих по сравнению со старым городом. Ее улицы, пусть плохо замощенные, все же довольно широки, тут неподалеку берег, где женщины чинят сети, и корабли, на которых мужчины отправляются в море на свой трудный, часто опасный, но никак не скучный промысел. Улочки же старого города вам не покажет ни один гид, потому что в любом случае вы увидите там лишь неприкрытую нищету, без тени романтики. Разве только ненароком, по пути с вокзала к собору, вы проскочите несколько таких мрачных закоулков. Я однажды отважился зайти в этот район, в один из кварталов к югу от Рамбла. Высокие, в шесть и больше этажей, дома, узкие, меньше двух метров шириной, ущелья улиц, узкая полоска неба над ними бесконечно далека, как воспоминание о днях ранней юности. Сумрак, царящий здесь, на дне этой пропасти, кажется еще более мрачным от черноватых, крошащихся стен. Повсюду перед крохотными окнами и поперек улочки висит белье. Оно такое серое и бесцветное, что нисколько не скрашивает общий вид квартала. Входы в дома и отдаленно не напоминают приветливые внутренние дворики: вслепую ступаешь в непроглядную темень парадного, делаешь каких-нибудь два шага — и, по-прежнему в кромешном мраке, прямо наверх, по крутой лестнице, угрожающей жизни истоптанными косыми ступеньками. На улице кучами лежит пыльный мусор или влажно-зловонные отбросы. Словно в призрачном подземном царстве, гам и сям бродят бледные, оборванные дети и женщины, одетые по большей части в черное, — потухшие, без блеска глаза, заострившиеся, увядшие черты, даже если им лишь немного за тридцать. Угнетающее зрелище!

Мне невольно вспоминаются проститутки на Рамбла. Если девушка выросла в таких условиях, можно ли поставить ей в вину, что, вопреки всему, она предпочитает сидеть там на дневном свету, в хорошей шали, а то и в шелках, и, главное, с сытым желудком!