В тени Альгамбры

Среди крупных городов Андалузии, исторической области, в которую входят восемь из пятидесяти провинций Испании и в которой проживает одна пятая (6 миллионов жителей) населения страны, Севилья (около 450 тысяч жителей) — самый большой город, а Кордова — самый чистый, хотя по сути она не так уж чиста. Зато Гранада (180 тысяч жителей), расположенная у подножия трехтысячеметровой громады Сьерра-Невады, широко известна в мире искусства благодаря несравненному чуду мавританской архитектуры — замку Альгамбра, построенному на скале высоко над городом. И еще один рекорд держит Гранада, если верить смотрителю очень заурядного провинциального музея: среди испанских городов она занимает первое место по количеству хранящегося в ее банках золота, если не принимать в расчет Мадрид и Барселону — города с многомиллионным населением. Но золото это «не работает», а лежит себе в сейфе просто так. Здесь мало инициативных людей, учреждающих промышленные или крупные ремесленные и торговые предприятия, — да и к чему себя утруждать, если доходы от крупных поместий, сдаваемых внаймы домов, ценных бумаг и, не в последнюю очередь, банковских акций и без того продолжают исправно поступать? Знай лежи себе да похрапывай перед грудой золота, как Фафнир[3] перед сокровищем, — к величайшему, впрочем, сожалению смотрителя музея. Ведь, несмотря на свою довольно внушительную серо-голубую униформу, охраняет-то он, здоровый молодой человек, не имеющую никакой ценности провинциальную коллекцию произведений искусства, зарабатывая в день всего лишь двадцать восемь песет, потому что более высоко оплачиваемой работы он найти не мог. В скором времени, доверительно сообщает он нам, он умотает отсюда во Францию или в Швейцарию, как только удастся достать паспорт на выезд.

Как бы там ни было, Гранада управляется выдающимися мужами. Губернатор, всемогущий наместник Франко в провинции (об остальных его достоинствах горожане предпочитают умалчивать), является отпрыском богатейшей семьи банкиров и рьяным сторонником мадридского режима. Алькальд, бургомистр города, славен своим фотогеничным лицом и дает себя «щелкать» кстати и некстати. О прочей деятельности городского управления, резиденцией которому служит довольно скромное здание на площади Кармен, свидетельствуют следующие факты.

Если случайно, бродя по узким, извилистым улочкам старого города, лежащего на равнине, или еще более старого мавританского квартала Альбаисин, разбросавшего свои нарядные, чисто выбеленные дома по склону горы, вы наткнетесь на короткий отрезок дороги, пусть не зацементированный, но тщательно выложенный обтесанными, образующими красивый узор камнями, можно ручаться, что вдоль белой каменной ограды сада эта дорожка приведет вас к какой-нибудь вилле «Кармен», принадлежащей богатому горожанину. Это избавляет его от риска изодрать подметки своих дорогих ботинок и поранить ноги на шероховатых, где круглых, где ребристых, а то и вовсе острых, камнях, почва между которыми давно вымыта водой, избавляет его от необходимости купаться в пыли и грязи незамощенной дороги. Эти удовольствия предоставлены простому народу.

В отличие от муниципалитетов многих европейских городов городскому совету Гранады не свойственна дурная привычка то и дело, на беду автомобилистам, раскапывать улицы из-за повреждения какого-нибудь трубопровода, для починки мостовой или замены старых трамвайных рельсов новыми. Кому мешает поврежденный трубопровод, если его не видно? К чему укладывать новые рельсы, когда люди и так безропотно ездят по изношенным, забитым грязью, ржавым ухабистым путям, проложенным, быть может, еще в прошлом веке? Но уж если, вопреки всему, и случится разрыть где-нибудь улицу, работы тянутся целую вечность. Яма месяцами зияет ничем не прикрытая, не огороженная и не освещенная ночью — сущая западня. Если в нее и не свалишься, то непременно наткнешься на кучи земли по краям.

Перед лицом неуместных требований жителей, которым недостает предписанной им скромности, городское управление проявляет похвальную стойкость. Так, несколько простых горожан, обитателей одной улочки в Альбаисине, забрали себе в голову, будто они вправе потребовать, чтобы им сделали приличный мощеный спуск в город. Особенно туго им приходится на крутом, длиной метров в тридцать, участке пути с глубокими поперечными расщелинами и высокими каменистыми уступами, если не сказать утесами, преодоление которых требует прямо-таки альпинистской сноровки. Городские власти под все новыми предлогами откладывали рассмотрение дела, и тогда обитатели улочки в письменном ходатайстве изъявили готовность взять на себя половину расходов. С тех пор прошло уже два года. На площади Кармен не так-то легко дадут себя надуть! Расщелины и утесы — в конце концов ведь жители уже давно к ним привыкли! — красуются на своих прежних местах во всем своем великолепии.

В другом районе Альбаисина прямо над улочкой, на которую выходят двери нескольких домов, лежит пепелище дома, сгоревшего дотла много лет назад. Владелец дома, старый ученый, покинул после этого Гранаду, оставив груду золы и камней на крутом склоне горы. И вот теперь, всякий раз как пройдет дождь, оттуда на улочку сползает масса мусора и грязи, добирается до стен домов и остается лежать, нарастая все выше и выше. Но это еще не все: обитатели домов, стоящих выше по склону горы, над пожарищем, изо дня в день вываливают отбросы прямо под гору, и, естественно, они большей частью также попадают на улочку. И вот приходится прокладывать путь через вороха старых газет, кучи картофельной, апельсиновой и банановой кожуры, костей и битого стекла; я оскальзываюсь на целой залежи протухших, зловонных сардин; но уж лучше поскользнуться на сардинах, чем несколькими метрами дальше на еще более омерзительной куче. Сам я больше никогда не пройду по этой тропе, но я сочувствую тем, кто вынужден здесь жить. Помимо всего прочего, в этих местах ваша жизнь постоянно подвергается опасности: уличные мальчишки спокон веку пользуются единственной в своем роде возможностью установить здесь свою прямо-таки террористическую диктатуру. Упражняясь, в плане здоровой разрядки, в стрельбе по цели, они обстреливают сверху увесистыми камнями красные черепичные крыши, уже полностью «готовые» для ремонта в результате прошлых обстрелов, двери домов и особенно прохожих, рискнувших показаться внизу, на улице. Находясь в угрожаемом положении, жители давно уже верноподданнейше просят власти как-нибудь обезопасить их жизнь. Однако алькальд и его помощники и здесь доблестно выдерживают испытание на крепость нервов. Они и не думают расчищать улицу внизу или возвести, к примеру, кирпичную стенку на границе погоревшего домовладения, держать здесь небольшие наряды полиции или поставить хотя бы объявление с запретом делать то-то и то-то!

Кстати, об отбросах. Участок с пожарищем, разумеется, не единственный заваленный отбросами, только обычно они приземляются не на частную, а на общественную территорию. В Испании повсеместно принято, если не предписано, валить мусор прямо на улицу перед домом, обычно без всякой упаковки (не как у нас, в металлические контейнеры), поэтому можете представить себе удовольствие прогуливаться утром по улочкам густонаселенных кварталов! Не исключение в этом отношении и узкая, извилистая и оттого кажущаяся еще более длинной Калье-де-Эльвира — бывшая главная улица Гранады, которая тянется вдоль самого подножия горы параллельно Гран-Виа, проложенной позднее. Только не думайте, что мусор остается на месте до скончания веков. Подобно тому, как повсюду в Испании улицы убирают тем самым способом, который я наблюдал в маленьком приморском городке, точно так же существует и уборка мусора, которой за ничтожное вознаграждение занимаются частные лица.

Особенно грандиозны достижения гранадского муниципалитета в сфере градостроительства. Свидетельство тому — внушительный проект дальнейшего продолжения Гран-Виа. Несколько лет назад был снесен старый почтамт (в 1961 году он еще значился у Бедекера в плане города) и другие здания, стоявшие на предполагаемой трассе улицы. Беда только в том, что в то же самое время у всех на глазах один строительный спекулянт преспокойно воздвиг как раз за почтамтом, на продолжении трассы, неуклюжую высотную махину частью жилого, частью делового назначения — конфуз, над которым смеется весь город! Самое щекотливое в этой истории то, что владелец новостройки, желая избежать высокого налогообложения, оценил ее в налогоуправлении всего в 350 тысяч песет и, следовательно, при экспроприации должен получить лишь эту сумму, тогда как в действительности здание стоит 1,4 миллиона песет. Экспроприировать богача, не выплатив ему полной компенсации, — нет, не для этого стоит у власти генералиссимус и его наместник.

Не подумайте только, будто в прекрасной Гранаде больше нет почтамта, — он есть и стоит в самом центре, правда один-единственный почти на двести тысяч жителей. Так как большинство его окошек открывается от силы на четыре часа в день, вполне естественно, в нем творится что-то невообразимое. У окошка, где продаются почтовые марки, всегда, в любое время дня, стоит очередь. Руководителям учреждения, которое является полным монополистом в своей области, не надо ломать голову над обременительным девизом современности: «Все для клиента». Впрочем, — это уже из особой любезности — у окошка с марками установлен ящик для срочных писем.

Если же вам нужно отправить обычное письмо, приходится огибать почтамт, а он довольно-таки длинный. Вот, наконец, и ящики. По принятому во всем мире обычаю на них крупными буквами выведены надписи: «Город и провинция Гранада», «Испания», «Заграничная корреспонденция», «Авиапочта» и т. д. К сожалению, старушке, одетой, как большинство старых испанок, в пыльное, безрадостно-тусклое черное платье, эти надписи мало помогают. С конвертом в руках она всковыляла на три ступеньки, ведущие к ящикам, и в недоумении стоит перед ними, затем с облегчением поворачивается к нам и спрашивает, где ящик для заграничных писем. Она не умеет ни читать, ни писать; письмо, которое она отправляет своему сыну, работающему — слава богу — за границей, написал за нее сын соседа. В гражданскую войну у нее умерли три сына (она не сказала «пали» или «были убиты»), но младший, Педро, жив и каждый месяц посылает ей деньги.

— Я старая женщина, — говорит она, — много ли мне надо? Но перед смертью мне хочется увидеть Педро.

К счастью, Гранада — это не только городское и провинциальное управление. За те немногие дни, что я в ней пробыл, я познакомился с разными людьми — хорошими, посредственными, дурными. Но все они стараются как можно меньше думать о государстве и режиме. Возможно, одни, точнее, люди с деньгами, и считают, что сам по себе он полезен, другие же просто не знают, каким образом от него избавиться. Они уходят в личную жизнь, чтобы только было чем дышать, как страусы, прячут головы перед всем, что делается в стране, иной раз прямо-таки напоминают сурков в зимней спячке.

Вот дон Антонио А. П., старый, удивительно толстый спекулянт с длинным носом и туго набитым бумажником, хотя никто толком не знает, чем он торгует. Изо дня в день он ходит, нет, не в клуб, а в «Швейцарское кафе» напротив почтамта, единственное большое кафе во всей Гранаде наряду с бесчисленными мелкими барами. Правда, официально оно давно уже именуется «Кафе Гранада», однако посетители продолжают называть его по-старому. В «Швейцарском кафе» дон Антонио встречается с другими спекулянтами, которые провертывают там свои делишки друг с другом и за счет друг друга, а также с адвокатами, которые ведут за донов процессы, когда они друг друга надувают. Там продают различные продукты с Веги[4], имения, дома и земельные участки, распределяют подряды на строительные и другие работы, открывают под высокие проценты и взыскивают кредиты, занимаются спекуляциями на бирже, составляют и оспаривают завещания. Нет такой законной или незаконной сделки, которую там так или иначе нельзя было бы заключить. Ни у дона Антонио, ни у его, как правило, более подбористых дружков нет своей конторы — ее более чем полноценно заменяет кафе.

Сеньор Мартинес — тоже старый мошенник, хотя его следует искать не в «Швейцарском кафе», а в убогой, наверное меньше чем в два квадратных метра бакалейной лавочке на реке Дарро. Это худощавый человек с удивительно массивным, похожим на свеклу носом. В автомобильной катастрофе он потерял ногу и ходит на костылях. Однако дела его отнюдь не хромают. Лавка не единственный источник его доходов, он владеет еще и несколькими жилыми домами, которые сдает внаем. Родился он в бедной семье, но много лет назад выиграл в лотерею два миллиона песет. Он не промотал их, а роздал под краткосрочные закладные на недвижимость с высоким процентом, роздал мелким землевладельцам, нуждающимся в деньгах, а еще лучше — оказавшимся на финансовой мели. Когда должник, как он и рассчитывал, пропускал срок уплаты процентов, Мартинес требовал возврата ссуды и, если тому не удавалось быстро найти нового кредитора, безжалостно требовал аукциона, на котором и скупал имущество должника за ничтожную сумму залога. Не удивительно, что хромой Мартинес пользуется не очень-то доброй славой среди тех, кто его знает.

Достопочтенный судья И. нравится мне значительно больше, хотя, конечно, за свою роскошную квартиру в старом феодальном дворце он платит не из одного только жалованья. Он хороший, добросовестный юрист, у него солидная библиотека, в которой не только книги по специальности, но и художественная, и историческая литература, его погреб отлично укомплектован винами и горячительными напитками, которыми он при случае с чисто испанским гостеприимством потчует своих посетителей. Он старый приятель Хосе по деревне и принимает его очень сердечно, хотя ему отлично известно прошлое и политические взгляды моего друга. Разумеется, он не говорит о политике, да и к чему говорить? Мало-помалу до меня начинает доходить, что есть два сорта испанцев: те, которые славословят Франко, — их немного, — и те, которые в разговоре с иностранцем вовсе не упоминают его имени, — их большинство.

Особенно сердечно приветствует Хосе еще один, на этот раз более молодой с усами человек, воздерживаясь, впрочем, от всякой аффектации, — как-никак, мы все-таки на улице. Этот бледный человек пишет стихи и новеллы, на гонорары с которых он не может прокормить свою семью. Вот почему он счастлив, что может сотрудничать репортером в гранадской фалангистской газете «Родина», хотя газета эта, издающаяся тиражом всего в три тысячи экземпляров, никак не может порадовать его жирными гонорарами. (Другая провинциальная газета, католический «Идеал», выходит тиражом в двенадцать тысяч экземпляров, хотя и это не бог весть какая потрясающая цифра.)

— Этот парень себе на уме, — сказал мне потом Хосе. — Он остерегается высказывать в своей газете собственное мнение, за что впоследствии, быть может, придется отвечать. Он сообщает факты или берет интервью. Он чует, что придет время, и все в Испании переменится. По этой же причине он старается быть со мной в хороших отношениях.

Тетушка Кармен с утра до вечера заправляет своей чуррерией на улице Кармен, и можно только гадать, слыхала ли она хоть раз в жизни что-нибудь о политике, так гордо, вне потока времени, стоит эта полнотелая с высокой грудью женщина за сковородкой, на которой скворчат в масле чуррос — особый вид толстой, короткой вермишели. Любители этого блюда жуют тут же стоя. Чуррос были и при монархии, свободно продавались и при республике, а у фашистов совсем другие заботы. Возможно, добрая женщина думает, что коммунисты, если они придут к власти, захотят есть ее чуррос бесплатно. Ну а если они будут платить, она, разумеется, будет за милую душу продавать чуррос и им. Она рада, что ее сын работает за границей, там он зарабатывает гораздо больше. Хосе привез ей от сына конверт, в нем банкнота — это-то всегда пригодится!

Женщине в окне на одной из улочек Альбаисина — окне, мимо которого Хосе подозрительно охотно прогуливается — приходится туже, чем тетушке Кармен (которая, кстати сказать, ему никакая не тетушка). Ранним утром, прежде чем отправиться на работу, — как утверждает Хосе, на фабрику, хотя выходит она удивительно поздно даже для Испании, — эта женщина высовывается из окна своей комнатушки на первом этаже — у нее красивая головка, только что уложенные волосы в бигуди — и особенно приветливо здоровается с Хосе.

— Ей не повезло в жизни, — рассказывает Хосе. — Ее муж, какой-то торговец, тайком смылся в Южную Америку и оставил одну без денег, с тремя детьми. На свой заработок их ей не прокормить. Она получает вспомоществование от церкви, поэтому для нее имеет смысл ходить изредка к мессе и на исповедь. Не думаю, что этого ей хватает, и иной раз спрашиваю себя, уж не промышляет ли она на улице. Жалко мне ее, и я бы помог ей, чем только могу.

Кажется, чем меньше Хосе пробудет в Гранаде, тем лучше. Теряют голову и люди постарше!

Среди обитателей города Альгамбры встречаются несомненно колоритные личности. Первым делом я вспоминаю шарманщика. Со своим до крикливости пестро размалеванным ящиком на маленькой тележке, запряженной ослом, он ежедневно обходит наиболее оживленные площади и улицы города. Он порядком стар, очевидно, пенсионер, не могущий прожить на пособие. И вот он вертит ручку своего инструмента, который громко, с какой-то просветленной печалью выдает мелодии знакомых пасодоблей, танго и самб. Какая-то крепкая женщина, ненамного моложе старика, идет за ним на костылях — вероятно, он берет ее с собой лишь потому, что у нее нет ноги, ведь это всегда действует на определенную часть публики. После концерта она ковыляя подходит к слушателям с корзинкой и не без юмора просит: «Ослу, пожалуйста, на фураж ослу!» И сердечно благодарит, пусть даже вы положили в корзинку всего несколько мелких монет. Случается, старик на минутку предупредительно останавливает шарманку и уступает поле деятельности своему конкуренту. Как ни странно, тот следует за ним по пятам. Это более молодой, чем он, и, по-видимому, совершенно здоровый мужчина с аккордеоном, на котором он с грехом пополам исполняет несколько модных мелодий. На нем форменная фуражка, какие приняты в армии спасения, но он не член армии спасения: спереди на шапочке красуются крупные буквы: «МРА». Я интересуюсь, что означают эти буквы. «Musica Popular Ambulante», — гордо поясняет он, что значит: «бродячая народная музыка», ни более, ни менее. Он придумал это название сам и является единственным членом «капеллы». Гранада город ничего, милостиво соглашается он, но сам-то он скоро вернется в Кордову, такой монтильи (сорт белого вина), как там, он больше нигде не пробовал.

Колоритны и цыгане, они толкутся на старой площади поблизости от собора, болтают, продают обмедненную посуду (выдавая ее за утварь из сплошной, чистой меди) и прочее барахло, проворачивают какие-то необыкновенные махинации, которыми, по-видимому, можно жить. Они колоритны уже своими темными лицами резко выраженного восточного типа. Колоритны и одежды цыганок — они, правда, по большей части сидят с детьми в своих пещерных жилищах наверху, на горе Сакромонте (святой горе), господствующей над Альбаисином.

На этой нечестиво святой горе на нас без числа набрасываются цыганята и просят подачки. На это толкают их родители, это уже вошло у них в привычку. Мы объясняем, что, если мы дадим кому-нибудь желанную песету, к нам сбежится вся гора, и тогда всем придется дать по песете, а столько песет у нас просто нет. К моему изумлению, наша аргументация как будто доходит до грязных, исцарапанных, но в общем чудесных малышей, однако они продолжают доверчиво бежать рядом с нами и показывают путь. Две девочки школьного возраста рассказывают нам, что они уже немного зарабатывают, танцуя по вечерам в фольклор-кабаре для иностранцев, и показывают несколько фигур незамысловатого хоровода, с которым они там выступают. Они знакомят нас с двумя просто, но опрятно одетыми двадцатилетними парнями, которые идут навстречу. Парни очень вежливы и рассудительны. Они тоже танцуют, объясняют они, солистами в ночном баре. В Гранаде, по их словам, живет от десяти до двенадцати тысяч цыган. Что почти все они живут исключительно мелким торгашеством и попрошайничеством, достойно сожаления, и, вероятно, этому придет конец, когда за работу будут как следует платить. Но работать, как остальные испанцы, и все равно голодать — поймите, это просто не придет цыгану в голову!

Цыганки, стирающие у единственного на всю округу источника, — глядя на их талии, не скажешь, чтобы они уж очень голодали, — оказываются менее скромными, чем их потомство. Они сразу же начинают вымогать кто пять, а кто и десять песет, а в случае отказа грозят не пустить дальше.

Еще немного об испанцах. Вполне вероятно, в Гранаде есть кое-какие мелкие заводы — я не видел ни одного. Зато существует множество мелких ремесленных мастерских, в них работают постольку, поскольку позволяет наличный инструмент. К таким заведениям относится и столярная мастерская Фернандо, расположенная на одной из узких, растянутых, но оживленных и не сказать чтобы неуютных улочек в центре города. В длину мастерская не больше четырех метров, но в заказах недостатка нет. У Фернандо, мускулистого, стройного мужчины, один рабочий и один подмастерье. Фернандо старый друг Хосе, республиканец, после победы Франко много лет просидел в тюрьме. Как только мы у него появились, он, не снимая коричневого халата с метром в кармане, повел нас в один из многочисленных трактирчиков по соседству. Все равно уже настал час аперитива, время, когда Фернандо, так сказать, автоматически встречается со своими друзьями. Двое из них уже поджидают его. Это могучего сложения каменщик и довольно полный низенький человек, посредник по сбыту какого-то продукта, оба антифашисты, как и Фернандо, о чем Хосе сразу же ставит меня в известность.

Ах, эти народные кабачки в Испании! В этот час все они полны людей, большей частью стоящих вокруг стойки, так как сидячих мест мало. Есть ли в кабачке музыкальное сопровождение, нет ли, в нем всегда невероятно шумно — люди спорят друг с другом, ведь они как-никак испанцы! Вы пропускаете стаканчик вермута, рюмку обыкновенного, но вовсе не дрянного красного или белого вина, почти сто граммов за одну-единственную песету. По словам Фернандо, такое может позволить себе даже рабочий, если только один стаканчик не превратится в четыре или пять. К этому без доплаты полагается «тапита» — несколько фаршированных оливок, сарделька, морской моллюск, кусочек колбасы, ложка картофельного салата и тому подобное, а за небольшие деньги можно заказать раков, каракатиц и другие яства. Стойка, как правило, довольно чиста, хотя нельзя сказать того же о поле — каждый бросает на паркет, прямо перед стойкой, не только обрывки бумаги, газеты и окурки, но и панцырь от раков и раковины моллюсков, рыбьи кости, колбасную кожицу и кожуру от фруктов, так что приходится брести буквально по колено в отбросах. Табачный дым и острый запах рыбы и раков смешиваются с неким весьма недвусмысленным запашком. Нередко над всем сборищем висят чучела голов больших черных быков, которые, надо полагать, на арене бросали куда более огневые взгляды, чем здесь, своими стеклянными коровьими глазами.

А посетители не только болтают, но и шутят, смеются.

— Видите, испанцы по натуре веселый народ, — говорит Фернандо, — андалузцы-то во всяком случае. Когда вот так сходишься вместе, встречаешь коллег и пропускаешь стаканчик, то забываешь обо всем, пока снова не придешь домой! Ведь вообще-то в Испании живется худо, я хочу сказать рабочему человеку. Разумеется, почти у каждого есть крыша над головой, пусть это будет хотя бы пещера. У каждого есть костюм, хотя, как правило, единственный, или по крайней мере рубашка. Мы позволяем себе стаканчик вина, но на еду у нас не хватает!

Я спрашиваю, почему народ борется тут так вяло, неужели здесь ничего не слыхали о забастовках в Астурии.

— Как не слыхать, — отвечает он. — Газеты, конечно, об этом не писали, но все, кто мог, слушали передачи заграничной радиостанции. Только знаете ли вы, сколько забастовщиков исчезло в тюрьмах? И потом, Испания это не Астурия. Испания это вот! — Он складывает руки и на мгновение опускается на колени, закатив глаза. — Испания молится, вместо того чтобы бороться! У нас это не так просто, у нас попы.

Бравый Фернандо, кажется, настроен глубоко пессимистически. Но мы непременно встретим других, не потерявших надежду людей, если не в Гранаде с ее парализующей мелкобуржуазной атмосферой, то где-нибудь еще!

Загрузка...