Ваше Величество Госпожа Рабыня

— 15 —

Переговорив по телефону с Гавриковым и Анисимовым, ровно в десять часов Геннадий Ильич входил в просторный кабинет полковника Зубова: все размышления следователя сводились к тому, что убийца опасен, и задерживать его необходимо немедленно, но, чёрт побери, ни одной улики! Очень опасен — и ни одной улики… Да, Брызгалов предположил, что жертвой следующего покушения явится, скорее всего, он сам, однако предположение — не факт. Особенно — если имеешь дело с сумасшедшим. А вдруг да при очередном "переключении" у него в мозгу образуются совершенно фантастические связи, все окружающие начнут казаться врагами и, достав "Браунинг", он учинит форменную бойню — паля без разбора в первых, попавшихся на глаза, прохожих? Да, такое развитие событий, скорее всего, маловероятно, но можно ли его полностью исключить?

Примерно, в этом русле, едва переступив порог и поздоровавшись, Брызгалов заговорил с полковником — напирая на потенциальную опасность преступника для окружающих.

— Постой, Геннадий Ильич, ты, собственно, о ком? — перебил слегка ошарашенный Зубов.

— Простите, Андрей Сергеевич. Со вчерашнего вечера я всё время думаю только о нём. До того прочно засел в башке, что для меня сделался как бы безымянным. Люмбаго, конечно. Всё сходится — вот послушайте…

Полковник в изумлении вскинул голову и пристально посмотрел на Брызгалова:

— Ты, надеюсь, Геннадий Ильич, не шутишь?! Имеешь серьёзные основания? А не одну только свою "картинку"? Выкладывай! Улики, доказательства — всё, что имеешь на прокурора!

— С уликами, Андрей Сергеевич, плохо. Гавриков сейчас в "Поплавке" и гильзу найдёт, надеюсь, но… гильза против Люмбаго… вряд ли! Улика далеко недостаточная…

— И это, майор, всё?! Гильза, которую надо ещё найти? Знаешь, если бы я не привык к твоим завихрениям… нет, Геннадий Ильич, обрадовал! Копался почти неделю и — нуте нате! Понимаю, что прокурор сидит у тебя в печёнках! Ещё с четверга! Когда нажаловался в Москву. А вообще, майор, — Зубову, кажется, пришла в голову забавная мысль, и он ехидненько ухмыльнулся, — Николаю Ивановичу поделом! Требовал у тебя "маньяка" — вот и получил его! Ха, ха, ха! Нет, правда, если бы не было так грустно, то было бы очень даже смешно! Маньяк Люмбаго — ха, ха, ха! Скорее, майор, женись. На Лидке. Зинка, я тут подумал, тебе всё-таки не подойдёт. Мало ли, что влюблена. А Лидка… ладно, майор, к делу! Знаю, что вчера вы с Анисимовым вышли на весьма любопытный фонд — ну, на "Надежду". Вот и трясите. И Долгова, и, особенно, Свиристянкина. И, конечно, гости долговского юбилея — это реально. Тем более — если Гавриков обнаружит гильзу. Но и без гильзы: что Сазонова застрелили именно в "Поплавке" — похоже на правду. Здесь, Геннадий Ильич, я с тобой согласен… Да, с Кузнецовым — учись, майор, у старших товарищей признавать свои ошибки! — я, кажется, малость промахнулся. Фонд "творческой молодёжи" — ну, деятели, ну, жуки! — думаю, будет поактуальней. А Долгов-то, Долгов! Старый хрен — а туда же! На "рабынях", видите ли, бизнес организовать собрался! Но если Сазонова застрелили в "Поплавке"… черт побери, не он же? Вернее, не по его приказу… значит, конкуренты?.. причём… да, майор, дело крайне запутанное… торопить не буду… конечно, в разумных пределах… сам понимаешь — Москва на контроле… так что, без спешки, но и тяни не слишком… а о маньяках и посмертной мистической связи мне больше не надо — договорились?

К подобному продолжению разговора Геннадий Ильич подготовил себя заранее — от полковника было бы смешно ждать другой реакции — и поэтому сразу же постарался зацепиться за слабое звено в рассуждениях Зубова:

— Смотря до чего, Андрей Сергеевич… Вы же сами видите, что в случае с Сазоновым конкуренты не лезут ни в какие ворота. А чтобы кто-то из гостей Долгова в тайне завидовал ему до такой степени — чушь! Застрелить Дениса Викторовича в "Поплавке" мог или профессионал экстракласса, или сдвинутый дилетант. Что маньяк — не настаиваю, но "сдвинутый" — да. Увидел — и выпалил. И что, Андрей Сергеевич, у нас получается? Бутов и Сазонов застрелены из одного оружия — значит, почти со стопроцентной вероятностью одним человеком. Который, заметьте, после первого убийства не избавляется от "засвеченного" пистолета, а продолжает его носить с собой. Зачем? Вот что, Андрей Сергеевич, мне жутко не нравится! Любой "нормальный" убийца этого бы себе не позволил!

— Ох, Геннадий Ильич, ты и въедлив! Видишь слабое место — и бьёшь! Конечно, то, что Сазонова и Бутова убили из одного оружия — настораживает, согласен. Наводит на мысль, что преступник несколько не в своём уме — тоже согласен. Но, ради Бога, причём здесь Люмбаго?! Был на юбилее Долгова и, значит, мог застрелить Сазонова? Но мало ли кто где был и что мог сделать — мотивы, чёрт побери, мотивы?! Да, на Бутова Николай Иванович зуб имел… пришлось-таки раньше времени уйти на пенсию… рабыни Игоря Олеговича его достали. Но… не до такой же степени? Чтобы слететь с катушек? Затеять, по твоим словам, форменную охоту на Бутова? Я же с ним разговаривал не далее, чем вчера! Совершенно нормален! Позвонил после учинённого тобой допроса и, знаешь, — Зубов запнулся, вопросительно посмотрел на Брызгалова и продолжил с гораздо меньшей уверенностью, — не жаловался… напротив — похвалил за упорство, настойчивость, трудолюбие… конечно, немножечко поворчал, что к нему старику у тебя не хватает почтительности — не без этого… но в целом…

— Вот, вот, Андрей Сергеевич! Это же первое, что вчера меня здорово насторожило в разговоре с Люмбаго! Да после того, как я съехидничал относительно его нравственных принципов и приглашённых Долговым голеньких официанточек, Николай Иванович должен был прямо-таки швырнуть телефонную трубку! Не швырнул. Почему? Ну, сразу-то я понял неверно: подумал, что прикрывает Долгова. Или ещё кого-то — мне неизвестного. А после: "Надежда" — которую, если честно, "раскопал" Анисимов — "собеседования" со Свиристянкиным, Пушкарёвым, Долговым, Аллой Анатольевной… И лишь поздним вечером, а вернее, ночью всплыла одна фраза. Люмбаго проговорился, что по понедельникам и четвергам обычно заходит в офис к Долгову. По-дружески — после рабочего дня. А Долгову в понедельник двадцать восьмого из Москвы позвонили как раз около семнадцати. И вскоре после этого он имел разговор с Сазоновым — ну, поручил музыканту съездить в Здравницу за документами. Так вот: Люмбаго вполне мог это слышать. Вряд ли, разговаривая с Денисом Викторовичем, Долгов особенно таился от друга — так сказать, не тот уровень секретности.

— Это, Геннадий Ильич, опять твои предположения? Или есть факты? Например, показания Долгова? А если не его — то, скажем, секретарши?

— Это, Андрей Сергеевич, моя уверенность. А факты… думаю, с ними будет не чересчур сложно… к сожалению — только в этом вопросе. Ведь Долгов наверняка не подозревает Николая Ивановича в убийстве Бутова. Конечно, адвокат очень хитёр и осторожен, но… если поаккуратнее… с какой стати ему скрывать, что в понедельник вечером прокурор заходил в его офис? И особенно не засиделся — ушёл, предположим, через полчаса?

— Допустим, майор, допустим… всё окажется так, как ты мне сейчас насочинял… но что из этого следует?.. а только то, что Люмбаго мог…

Телефонный звонок прервал рассуждения полковника. Зубов снял трубку и после короткого диалога с Гавриковым обратился к Геннадию Ильичу весьма потеплевшим голосом.

— Поздравляю, майор. Андрей Степанович, пользуясь твоими указаниями, гильзу таки нашёл… нет, чёрт! И как тебе это удаётся?! Какая-то фантастическая "картинка" — и, будьте любезны, вполне конкретный результат! Так ведь, глядишь, и грёбаным мистиком стать недолго! Поверить на старости лет в колдунов, астрологию, НЛО и прочие "загробные" прелести! Когда под твоим началом в звании майора милиции работает самый натуральный экстрасенс!

— Не экстрасенс, Андрей Сергеевич, а эйдетик. Мне тут на днях Кандинский долго разъяснял, что к чему. Просвещал, так сказать, тёмного сыскаря. По его словам — никакой мистики: нормальные художнические способности. И если рационально… я ведь вчера "Поплавок" осмотрел очень внимательно. Особенно там, где могли убить Сазонова… ну, в подсобке и вообще — на корме. И о гильзе, конечно, подумал сразу. Хотя — был почти уверен, что преступник её или захватил с собой, или забросил в речку. Значит, не проявил должного усердия. Но если бы даже и проявил… всё равно бы — вряд ли её нашёл… вам, Андрей Сергеевич, Гавриков что сказал?

— Что была за обшивкой. Лист там слегка болтается: ржавый — шуруп не держит. Ну, как у нас обычно: всё на матерке, честном слове и свинцовых белилах. И когда, значит, "Поплавок" качнёт или, по словам Андрея Степановича, "иное внешнее воздействие", лист сантиметра на полтора отходит. А потом возвращается… И как эту чёртову гильзу угораздило попасть именно туда?..

— Бывает, Андрей Сергеевич. И, между прочим, довольно часто. Порой случаются такие головоломные совпадения, что их не зря сваливают на нечистую силу. И вчера я вряд ли догадался бы, что болтается проржавевший лист. А вот потом, когда, рассредоточив внимание, получил "картинку"… но вот почему и как — это вам лучше спросить у Кандинского…

— Ладно, майор, — полковник перебил теоретические изыскания Геннадия Ильича, — верю! Убедил, что с нечистой силой не знаешься, душу дьяволу не продавал и вообще: по своей сути — материалист. Хотя и говоришь, что веришь в Бога. Прости, Геннадий Ильич, это я так — разбрюзжался по-стариковски… Ты мне лучше вот что скажи: Кандинский, по-твоему, психиатр дельный? Ты ведь с ним в субботу, кажется, имел долгий разговор?

— По-моему — очень дельный. И знающий, и, главное, увлечённый. Свои "тараканчики", естественно, есть, но те, которые вовсе без "тараканов", они же в лучшем случае лишь исполнители: "от" и "до". Что для врача… особенно психиатра…

— А не болтун?

— Вон вы куда, Андрей Сергеевич… стало быть, я вас всё-таки немножечко убедил?..

— Ничего ещё, Геннадий Ильич, не убедил… однако… нет, чёрт возьми! Что Люмбаго сошёл с ума — не верю! А вдруг?! Верю — не верю: в такие игры можно играть только с Господом Богом! Который, если Он есть, смотрит на них как на милые детские шалости. Совершенно необходимые для нормального развития ребёнка. А с сумасшедшим, вооружённым "Браунингом"… нет, чёрт побери! Рисковать не имею права! В данном случае обязан исходить из худшего. Что Николай Иванович, вопреки очевидности, действительно несколько не в себе. Что Бутов со своими рабынями "достал" его много сильнее, чем казалось мне до сих пор. И, знаешь…

Зубов на несколько секунд задумался и продолжил, внимательно всматриваясь в лицо майора.

— …если ты прав… в кого, по логике, в следующего — а какая-то своя, извращённая логика должна быть и у сумасшедшего — скорее всего, выстрелит Люмбаго?.. А ни в кого иного, Геннадий Ильич, как в следователя Брызгалова! Тебе самому это не приходило в голову?

— Приходило, Андрей Сергеевич. Ещё вчера. Вскоре после того, как я понял, кто убил Бутова и Сазонова. И, знаете… это, по правде, моя чуть ли не единственная надежда взять Николая Ивановича с поличным. Ведь на основании того, что на него имеется, никто не даст санкции не только на задержание, но даже на обыск. А доказательства, улики, свидетельские показания — какие, к чёрту?! По Здравнице — вообще глухо! А в "Поплавке"… там, если нам с Анисимовым дня два, три попотеть как следует, некоторые шансы есть… опять-таки: Люмбаго в лучшем случае окажется одним из трёх, четырёх серьёзно заподозренных. И если так — при вашем содействии — наш новый прокурор, вероятно, даст ордер на обыск. Но, баран его забодай, Люмбаго хоть и сумасшедший, но вовсе не идиот! Наверняка избавится от своего пистолетика. Там ведь всех дел: стёр пальчики — да в ближайшую урну: оружие-то не зарегистрировано. Хотя… нет! Не избавится! И что будет стрелять в меня, а не в случайного прохожего — очень на это надеюсь… взять Николая Ивановича с "Браунингом" в руках…

— Да ты, майор, в герои, никак, намылился?! По нашей излюбленной схеме: вызываю огонь на себя? Чёрт! Мне, знаешь, мёртвые герои вроде бы ни к чему. Люмбаго, должен предупредить, очень хорошо стреляет. Сам видел — в закрытом "генеральском" тире. И главное: быстро — навскидку. Нет, майор… так дело не пойдёт…

— А как пойдёт, Андрей Сергеевич? Риск, разумеется, есть, но, думаю, вы его сильно преувеличиваете… мало ли — что хорошо стреляет… разгадав его замыслы, я же предупреждён — и…

— Погоди-ка, майор?! А ты случайно — не этого? Не собираешься Николая Ивановича, так сказать, в порядке самообороны?

— Бога побойтесь, Андрей Сергеевич! За кого вы меня принимаете? Я — по-вашему — что: похож на американского киногероя? Который восстанавливает справедливость при помощи пистолета? По собственному почину карая зло? Нет, Андрей Сергеевич, правда… вы же меня не один год знаете?..

— Ладно, Геннадий Ильич, погорячился. Считай, что неудачно пошутил. Знаю, конечно… но… иметь дело с сумасшедшим… к тому же — вооружённым… неудивительно, что и у самого крыша слегка поехала. Значит так, Геннадий Ильич: сейчас, прямо от меня, пойдёшь на склад, получишь бронежилет и, как миленький, сразу его наденешь! Мёртвые герои мне действительно не нужны!

— Андрей Сергеевич, — взмолился Брызгалов: перспектива целый день париться в тяжёлом бронежилете его нисколько не вдохновляла, — бронежилет — согласен! Но зачем же — сразу? Вот когда пойду объясняться с Люмбаго, тогда и надену.

— Нет, майор — сразу! Получишь и сразу наденешь! Это приказ! А то, видите ли, когда "пойду объясняться с Люмбаго", - передразнил полковник, — а о том, что вдруг ему первому захочется "объясниться" с тобой, ты об этом подумал? Ведь сам же уверяешь, что он не в своём уме!

Отдав приказ, Зубов, словно спохватившись, что собирается идти на поводу у майора, открыл ящик письменного стола, рассеянно в нём покопался и, этим нехитрым действием будто бы разрешив многие мучительные сомнения, продолжил:

— Да… дела… и всё-таки, майор, не убедил… бредовая версия… совершенно бредовая… но игнорировать не имею права. Значит, так: сначала — Долгов. Свяжись с ним и уж, будь добр, как хочешь, но получи показания — ну, что Николай Иванович в понедельник вечером действительно был у него. И именно в то время, когда Долгов разговаривал с музыкантом! Ведь это же единственное — хотя, конечно, и косвенное — подтверждение твоего бреда. Вернее — может им стать. В том случае — если подтвердится. А то, понимаешь ли, "я уверен" — прямо, как гадалка по телевизору… вообще-то, Геннадий Ильич, с твоими фантазиями гнать бы тебя в три шеи, но… да, прежде чем ехать к Долгову — обязательно надень бронежилет! Кстати, ты с ним как собираешься разговаривать — лично или по телефону?

— Как, Андрей Сергеевич, получится. Долгов — это же персона будь здоров! Как его сиятельство соизволит.

— Всё ёрничаешь, Геннадий Ильич, а между прочим учти: без показаний Долгова я буду считать, что относительно Николая Ивановича тебе всё приснилось! И это, майор, ещё в лучшем случае. Нет… Люмбаго, Люмбаго… всё-таки, Геннадий Ильич, никак в голове не укладывается: прокурор — убийца… хотя… если слетел с катушек… так что — после Долгова — свяжись с Кандинским. Конечно, если Долгов подтвердит. А если нет — пеняй майор на себя! При первом удобном случае я тебе подброшу что-нибудь такое гнусное хозяйственно-финансовое — станут сниться не голенькие официанточки, а бухгалтерские книги! Чтобы впредь научился держать при себе свои очернительские фантазии! Разбрюзжался, Геннадий Ильич, прости… однако, знатный сюрпризец… ладно, чёрт с ним! Люмбаго, так Люмбаго! Действуй, майор!

Разница между сном и явью стёрлась для Николая Ивановича уже в четверг — через два дня после начала кризиса, когда усиливающиеся год от года параноидальные мессианские мотивы вдруг, будто расщепившись, освободили скрытую до того шизоидную компоненту его психоза. И душа распалась на две страдающие половины. Прежде, когда он знал "одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть", его душа не страдала. Напротив, постоянно одержимая какой-нибудь идеей — неотвратимости наказания, построения светлого будущего, полного искоренения преступности, борьбы с враждебной идеологией и, наконец, спасения России от всемирного масонского заговора — его душа, что называется, парила в облаках. Но… две пули выпущенные им лично в спину Бутова — и слом, разрыв, катастрофа!

(Вот если бы в девяносто восьмом году Бутова удалось отдать на растерзание уголовникам — тогда да! Тогда ликующая душа Люмбаго испытала бы не примитивный животный оргазм, а чистое блаженство, ангельский восторг! Увы, этого не случилось, и "вытесненное" в совершенно невероятном количестве "либидо" ударило, как говорится, в голову — донельзя обострив идею спасения России от дьявольского заговора. И ничего удивительного, что Бутов, избегший возмездия за свои отвратительные извращения, сделался в глазах Николая Ивановича жутко опасным, подлежащим уничтожению масонским агентом.)

Вообще-то, со стороны может показаться, что спасение России и ликвидация одного ничтожного извращенца вещи абсолютно несоизмеримые, но материалистическая диалектика, которую, впрочем, он знал также плохо, как и Священное Писание, научила Николая Ивановича видеть все события в их истинной, указанной начальством, взаимосвязи; и когда в конце восьмидесятых, начале девяностых некоторые из видных партийных идеологов заговорили о масонских мерзостях, Люмбаго сразу уверовал, что все беды России, начиная с татаро-монгольского нашествия, происходят от них, от мечтающих её погубить масонов: ну, а пристегнуть сюда Бутова — это уже его собственное творческое развитие принципов материалистической диалектики.

И вся эта невозможная мешанина потихонечку кипела в голове Николая Ивановича, ничуть не смущая его душевных ясности и спокойствия, до пятого марта двухтысячного года — когда по подсказке Сверху он отчётливо осознал, что призван спасти Россию, и первым шагом на этом славном пути должна стать ликвидация матёрого масонского резидента Бутова. И от пятого марта до двадцать восьмого августа — все пять с половиной месяцев, пока длилась Священная Охота на гнусного выродка — душа Николая Ивановича, просветляясь, воспаряла всё выше и выше. И когда Люмбаго, спрятавшийся за ёлочкой с "Браунингом" в руке, вслушивался в тяжёлые шаги приближающегося Мирового Зла, то его исполненная Светом душа ликовала уже в совершенно невозможных высях — сейчас свершится! Бутов поравнялся с засадой, сделал ещё один шаг — свершилось! В чёрное сердце масонского выкормыша впилась свинцовая молния! Встрепенулись древесные листики, громыхающий вблизи товарняк отсалютовал победным гудком!

Душа Николая Ивановича распалась на две половинки.

Но сразу он этого не почувствовал. Напротив — сразу после выстрелов хлынуло море Света без единого пятнышка Тьмы. И только через пятнадцать минут, когда фары старенькой прокурорской "Нивы" выхватили из ночи Сазонова, Николай Иванович впервые ощутил некоторую неловкость: музыканту здесь делать нечего! Он Бутова должен был ждать на станции, ибо имел приказ от своего Начальника — от Долгова. И это несоответствие — дерзкое неподчинение воле Начальника! — отозвалось в душе Люмбаго острой, почти физической болью. Тоже — впервые. Никогда прежде душа у Николая Ивановича не болела. Да, ненависть, зависть, ревность, обиду, гнев, злость душа его знала, но боль — никогда. Можно, конечно, сказать, что и ревность, и обида, и зависть доставляют душе страдания, но это — совсем не то. В большей или меньшей степени такие страдания знакомы каждому, душевная боль — немногим.

Первый приступ у Николая Ивановича оказался, по счастью, непродолжительным: дома, после щедрой порции коньяка, он быстро уснул, а проснувшись во вторник около десяти утра имел лишь смутные воспоминания об этом мучительном приступе — свои страдания не без основания приписав Дьяволу, который таким образом отомстил за посягательство на своего любимца Бутова.

(Во вторник разница между Богом и Дьяволом была для Люмбаго ещё вполне очевидна — вот только само слово "Дьявол" им уже мысленно писалось обязательно с заглавной буквы.)

Резкое, приведшее в конце концов к отождествлению этих противоположных Сущностей, смещение акцентов началось у Николая Ивановича в четверг — на следующий день после убийства Сазонова. Причём, мысленно объединяя совершенно разнородные — иногда противоположные, иногда просто не имеющие ничего общего — понятия и явления, на уровне "бессознательного" Люмбаго всё более "разъединялся": одна половина души Николая Ивановича, соединив Страдание с Добром, а Удовольствие со Злом, напряжённо работала над дальнейшим объединением этих понятий — когда уже и Добро, и Зло, и Страдание, и Удовольствие, и Бог, и Дьявол, и Жизнь, и Смерть ничем не отличаются друг от друга: всё едино и всё восхитительно — ликуй, стало быть, душа! Увы! Вторая, противящаяся этому вавилонскому смешению половина души Люмбаго представляла из себя одну сплошную Боль.

Впервые эта половина души заявила о себе в понедельник ночью, затем — в четверг и далее, начиная с этого ужасного четверга, хозяйничала всё бесцеремоннее и наглее. И Николаю Ивановичу попеременно хотелось то истреблять доведших его до такого кошмарного состояния масонов, то немедленно прыгнуть живьём в адский котёл.

В понедельник четвёртого сентября после бессонной ночи из всего множества мыслей, желаний, чувств у Николая Иванович Люмбаго осталось одно чувство: ненависти — и два страстных желания: как можно быстрее отправить в Ад масона Брызгалова и немедленно вслед за ним самому предстать перед пламенными очами Надзирающего Снизу. И если придётся кипеть в котле — да свершится Его Святая Воля. Ибо та боль, которой болела разодранная пополам душа, казалась невыносимее всех вместе взятых адских казней.

Получив на складе бронежилет — облачаться в эти вериги Брызгалов, естественно, не собирался — майор вернулся к себе и, переступив порог кабинета, был встречен Зиночкиным, неестественно звонким из-за сдерживаемой обиды голосом.

— Слышала, Геннадий Ильич, поздравляю.

— Что, Зиночка, слышала? С чем поздравляешь? — слегка опешив, переспросил майор.

(На мгновенье мелькнула мысль, что Озяйкина каким-нибудь образом узнала о "вычисленном" следователем преступнике, но тут же была отвергнута: нет! Вопреки всем вероятиям произойди такое, Зинаида Яковлевна ни в коем случае не проговорилась бы о своей осведомлённости.)

— Как — с чем? Ведь вы, Геннадий Ильич, женитесь? Правда? На Лидии Николаевне?

— И кто тебе, Зиночка, преподнёс сию пикантную новость? — Брызгалов попробовал скрыть своё замешательство шутливо построенной фразой.

(Чёрт! Откуда? Он ещё сам очень далёк от окончательного решения, а тут — будьте любезны! Уже женили! Или соседка? Марья Сергеевна? Которая в его отсутствии кормит Барсика? Заметив, что Лидочка осталась у него ночевать в "неурочное" время, дала волю своей фантазии? И, кажется, с кем-то из их конторы эта патологическая сплетница хорошо знакома? Ну, если так…)

— Кто, кто… сорока на хвосте… "бабский телефон" знаете, как работает?.. лучше любого Интернета! Так что, Геннадий Ильич — разве не правда?

Брызгалов задумался: с одной стороны ему очень не хотелось огорчать Зиночку, а с другой… сколько же, пользуясь влюблённостью в него Озяйкиной, можно играть в свои жестокие игры? Якобы добродушно её шпыняя, по сути — пытать надеждой? Ведь самоутверждение на причиняемых тобой страданиях — это и есть самый натуральный, ничем неприкрытый садизм! Да в сравнении с этой иезуитской пыткой бутовская плётка — невинная шалость! Ведь у Игоря-то Олеговича — добровольно! А у него? Зиночка влюблена, надеется, ждёт — а он сволочь?! Зная, что никогда на ней не женится, тем не менее постоянно подогревает её трепетные надежды! Одно слово — гад!

— Ох, уж эти женские языки… прости, Зиночка… не думал, что тебя это так заденет… ты же знаешь, с Лидией Николаевной у меня давно…

…слова подбирались с трудом — мешали раскаяние, стыд, злость как на самого себя, так и, увы, на Зиночку, — но объясниться было необходимо, и Брызгалов продолжал говорить, краснея и запинаясь будто шестнадцатилетний мальчишка:

— А насколько серьёзно… не знаю, Зиночка… похоже — серьёзно… но только жениться… честно скажу, пока не решил… это, наверно, Марья Сергеевна — соседка… как говорится, без меня меня женила… хотя… нет, не исключено… а вот поздравлять, Зиночка, рано… и вообще — с чем поздравлять?.. это ведь только вам женщинам кажется: была бы свадьба, а там хоть трава не расти… не всем, конечно, но большинству… подавляющему, я бы сказал, большинству… нас подавляющему — мужчин. Прости, Зиночка! Хотел пошутить, но чувствую, что несу какую-то обидную чушь… прости… вот так, Зинаида Яковлевна, стало быть, обстоят дела.

Кое-как дохромав до финиша, Геннадий Ильич зашуршал бумагами, Озяйкина устроилась за своим секретарским столиком — её глаза заволакивались слезами. Видя как больно ранили женщину его благие намерения, Брызгалов несколько по-иному взглянул на своё только что мелькнувшее в уме "самоедское" покаяние:

"Ох, уж эта жизнь! Опрокидывает любые схемы! Как же, "пытка надеждой" — жестоко, видите ли! А если женщина эту "пытку" готова сто крат предпочесть окончательной утрате иллюзий? Если это вообще для неё не пытка, а тоже — своеобразная эротическая игра? Да, немного болезненная, но в целом — приятная? Возбуждающая, волнующая и — главное! — дающая безграничный простор фантазии? Кто может поручиться, что Зиночка, в мечтах выстраивая с ним идеальную семейную жизнь, не жила этой жизнью куда полнее и ярче, чем это могло быть в самой распрекрасной действительности?"

Воздух в брызгаловском кабинете сгустился до такой степени, что мухи уже не могли летать и расселись по потолку и стенам, телефон не звонил, компьютер выдавал полную абракадабру, Зиночка, пытаясь сдерживать слёзы, хлюпала носиком в углу — словом, все признаки надвигающегося Конца Света и Страшного Суда. Если бы позволяло время, то Геннадий Ильич, борясь с этим вселенским ужасом, наверняка бы выпил бутылку водки — увы, время не позволяло: требовалось срочно звонить Долгову.

Разговор с умным, увёртливым экс-адвокатом сложился труднее, чем предполагал Брызгалов. Ни в коем случае не подозревая Люмбаго, Алексей Дмитриевич, тем не менее, отчаянно темнил: то ли в силу своей профессии, то ли просто из опасения случайно проговориться; не умея разгадать подоплёки следовательских вопросов, он имел к этому основания. Но всё же после двадцати минут взаимного телефонного "дипломатничания" Геннадий Ильич получил нужные сведения: да, двадцать восьмого в районе семнадцати часов Люмбаго заходил к нему в офис, да, долго не засиделся, ушёл минут через сорок, да, слышать его разговор с Сазоновым Николай Иванович мог… да, да, да — и в конце: а почему, Геннадий Ильич, это вас так интересует? Вы что, всех гостей моего юбилея собираетесь проверять столь тщательно? Так-таки — всех? Да, в этом случае вам не позавидуешь! Что ж, желаю удачи.

Закончив разговор, Брызгалов с каким-то надуманным поручением услал Зиночку в центральное управление — он сейчас не мог позволить себе роскоши смотреть в её отуманенные слезами глаза — и, прежде чем звонить полковнику, попробовал оценить сложившуюся на данный момент ситуацию.

"Зубов со скрипом, но — "за". На сколько процентов он верит в виновность Люмбаго, а насколько боится оставлять на свободе вооружённого сумасшедшего — не суть. Проконсультироваться у Кандинского?.. надо бы, но… время! время! Разве что полковник будет настаивать… чёрт! А если, действительно, всё это — мои фантазии? Недаром две ночи подряд снился какой-то дурацкий сон! И вообще: всё это дело — дурацкое! То рабыни, то двойники, то сумасшедший прокурор, то Зиночка с Лидочкой! Ничего себе — перспективы! Если сегодня не убьют, то завтра женят! Что, майор, дрейфишь? Ничего, назвался груздём — полезай в кузов! Стало быть, так: у Зубова получить "добро", а после показаний Долгова полковнику не открутиться, облачиться в бронированный жилетик и в гости к Николаю Ивановичу. Нет, одному нельзя… поди потом докажи, что я ему этот грёбаный "Браунинг" не подбросил… надо с собой взять Анисимова и Костенко… и что? Втроём — в гости? К одинокому, очень немолодому прокурору? Оно как-то вроде бы и не того… чёрт! Дурацкое дело! И никакого, конечно, суда не будет! Спятил Николай Иванович или не спятил, а дорога ему одна — в психушку. Если, разумеется, я не свалял дурака, и убийца — действительно — Люмбаго… нет… не свалял! Слишком уж всё сходится! Ладно, майор, "вшей" оставь на потом, а сейчас — действуй!"

Душа болела невыносимо. Принятые час назад три таблетки димедрола, три реланиума и четыре нозепама совершенно не действовали. Так же, как и коньяк, который Николай Иванович пил прямо из горлышка — каждые пятнадцать, двадцать минут прикладываясь к бутылке. Возможно, выпей он сразу литра полтора этой целительной влаги, то алкогольное отравление хотя бы на несколько часов оказалось сильнее терзающих душу Люмбаго демонов, но зажатый в пыточные тиски мирового масонского заговора мозг прокурора не мог видеть этого выхода: боль нарастала, разодранная душа Николая Ивановича беззвучно вопила, взывая попеременно то к Надзирающему Снизу, то — на всякий случай! — к Надзирающему Сверху. Тщетно! Масоны были сильнее Их обоих вместе взятых.

Противиться долгой, невыразимо мучительной пытке Люмбаго уже не мог и решил действовать не дожидаясь Сигнала. Брызгалов, через которого после нейтрализации Бутова масонский Центр ретранслировал волны ужасной душевной боли, наверняка в своём кабинете, и как ни трудно заставить себя выйти из дома, он, Николай Иванович, с этим справится — Россия будет избавлена от ещё одного масонского выродка.

Вставив в "Браунинг" полную обойму, Люмбаго подумал, не захватить ли ещё одну — запасную — но сразу отказался от этого намерения: незачем! Две пули в Брызгалова, одну в себя — и Надзирающий Снизу избавит его от этих невыносимых мук! Да, в этой жизни масоны оказались сильнее обоих Надзирающих — но Там! О, с каким наслаждением он станет подкладывать дрова под котёл, в котором будут кипеть и Брызгалов, и Бутов, и эти чёртовы потаскушки — бутовские рабыни!

Одевшись в чёрный костюм, Люмбаго переложил в боковой карман ключи от своей новенькой "Волги" и, захватив "Браунинг", с огромным трудом, собрав все свои душевные силы, взялся за ручку входной двери, как зазвонил телефон. Наконец-то! Сигнал!

Тревога Лидии Николаевны нарастала с каждой минутой — нет! Всё обойдётся! Геннадию Ильичу — её Геннадию Ильичу — не впервой участвовать в задержании опасного преступника!

(А что сегодня майору предстояло именно это — женщина знала вопреки всем его уверениям в противном.)

Проводив Брызгалова на работу — и дёрнул же её чёрт брезгливо поморщиться от предложенной с утра рюмки водки?! — Лидия Николаевна занялась уборкой и, увлёкшись, чуть было не переставила по своему усмотрению стол и кровать, но вовремя спохватилась: ей что? Недостаточно одной непростительно глупости? Как же, каждая женщина лучше любого мужчины знает из чего складываются уют и порядок в доме? Даже если этот мужчина — холостяк с многолетним стажем?

"Не дури, Студенцова, — обнаружив, что мысленно прикидывает, войдёт ли диван-кровать в нишу, занимаемую сейчас письменным столом, одёрнула себя Лидия Николаевна, — и займись-ка, голубушка, чем-нибудь другим!"

Но ничего другого, к сожалению, не находилось: за каких-нибудь два часа брызгаловская квартира была вылизана до блеска, а затевать возню с рассольником и пирогами на ужин — рано. И Лидия Николаевна, поставив тесто, устроилась перед телевизором — надеясь таким образом погасить тревогу, охватившую её вскоре после ухода Геннадия Ильича. Но телевизор с его бесконечными латиноамериканскими страстями не помогал — тревога продолжала расти. И вместе с тревогой увеличивался сумбур в голове женщины: мысли путались, перескакивали с одного на другое и, главное, становились всё занозистее и беспощадней:

"Только бы обошлось! Только бы не убили! Геннадия Ильича — Гену — Геночку! Её Геночку! И какие всё-таки мы бабы бываем стервы! Всё норовим по-своему! И всё — будто бы заботясь! Курить вредно! Пить вредно! А жить с нами — такими "заботливыми" — не вредно? Только бы не убили! Спаси его, Господи, и сохрани! Как же — борьба за здоровый образ жизни! Вот именно — борьба! Кто главнее! А без борьбы? Неужели нельзя? И что же? Если муж не держит в страхе жену — она садится ему на шею? А любовь? Только бы не убили! Её Геночку! А почему — её? Потому что — любит? И значит: любовь — деньги? На которые можно купить душу? Но тогда — какая же, к чёрту, это любовь? Это не любовь — это тирания любви! Ну, понесло бабу! Нет, мужу нельзя без плётки! Ведь женщине совершенно необходимо время от времени чувствовать себя рабыней! Но не только рабыней — госпожой тоже. Как Геночка — о, Господи, хоть бы его не убили! — когда я, озорничая, таскала его за волосы, в шутку взмолился: Ваше Величество Госпожа Рабыня… да, именно так! Чтобы всё вместе! О Боже, отведи от него все опасности! Пусть мимо пролетят все пули! Гена, Геночка — мой!"

Сумбур в голове, тревога в сердце — казалось бы, ничего хорошего, но… ждать, верить, любить, надеяться! Разве это не счастье? А в сравнении с той выжженной кавказской войной пустыней, которую душа Лидии Николаевны представляла прежде — счастье невообразимое. Такое — что женщина боялась верить в него… боялась… и всё-таки — верила! И была согласна благословить даже мучительную тревогу за жизнь любимого! И благословляла — веря, надеясь, любя, молясь: "Боже, отведи от него все опасности! Мимо пусть пролетят все пули!"

Зубов, узнав о положительном результате разговора Геннадия Ильича с Долговым, надолго задумался — минуты две, три в трубке слышались лишь далёкое попискивание, лёгкий треск да тяжёлое, с присвистом, дыхание полковника. Затем раздался его странно неуверенный, будто бы уже не "пред", а "послепенсионный" голос.

— Да, Геннадий Ильич, поназагадывал ты загадок… Люмбаго, Люмбаго… чёрт! Ведь даже для обыска — и то… долговских показаний явно недостаточно! Но… если ты прав… оставлять на свободе спятившего, вооружённого прокурора?! Чёрт! Ладно, майор! Под мою ответственность… но гляди… если ошибаешься — шкуру спущу! Как Игорь Олегович со своих рабынь! Возьму вот и откомандирую дня на три к Алле Анатольевне — чтобы она тебе показала где раки зимуют! — разряжая обстановку, попробовал пошутить полковник. Но, ничего не разрядив, шутка повисла в воздухе, и после новой продолжительной паузы Зубов заговорил по-прежнему неуверенно. — А ты, Геннадий Ильич, сам… имеешь какие-нибудь соображения?

— Имею, Андрей Степанович. Во-первых, что убийца — Люмбаго, после показаний Долгова я уверен на сто процентов. Во-вторых: оставлять его на свободе нельзя ни часа — ведь ясно же, что он не в своём уме! Ну, и, в-третьих: сейчас позвоню, договорюсь от вашего имени о личной встрече и, прихватив Анисимова и Костенко, нанесу ему, так сказать, визит. Чтобы на месте… исходя из складывающихся обстоятельств… а с Кандинским, думаю, после… сейчас нельзя терять время на консультации.

— От моего, говоришь, имени? Вот что, Геннадий Ильич, — брызгаловская уверенность передалась полковнику, и Зубов решил бразды правления взять в свои руки, — Люмбаго позвоню я сам, так будет лучше. И сам возглавлю нашу, с позволения сказать, операцию. Так и так — на меня все шишки. А присмотреть за тобой, чую, не лишне. И ещё: Костенко брать нельзя — дело, как ни крути, сомнительное, а у старлея язык хуже, чем у бабы. В общем, тебя с Анисимовым жду у себя через полчаса. Чёрт! Люмбаго, Люмбаго! Всё, Геннадий Ильич, отбой.

— Минутку, Андрей Сергеевич — бронежилет.

— Погоди, майор, ты его разве не получил?

— Вам, Андрей Сергеевич. Без бронежилета, — с елейным оттенком в голосе позволил себе "укусить" Брызгалов, — нельзя. Хоть отстраняйте от дела, но без бронежилета я вас к Николаю Ивановичу не возьму.

— Ну, ты и язва, майор! Чтобы потом "хвастаться", как три "бронированных шкафа" заявились к одинокому старому прокурору — да?! Но… не радуйся, не уел! Потому как — в данном случае прав. Чёрт с ним, что над нами после будет смеяться всё управление: лучше немножечко поиграть в "спецназ", чем получить пулю от сумасшедшего. Чёрт! Я же вчера говорил с ним — и ничего не заметил! Всё, Геннадий Ильич. Через полчаса.

Через час они трое совещались перед обитой чёрным дерматином дверью прокурорской квартиры.

— Неужели догадался? — в десятый раз в течение десяти минут нажимая на кнопку звонка то ли у спутников, то ли у самого себя спросил полковник. — И как какой-нибудь приблатнённый фраер пустился в бега? Да нет… чушь собачья!

— А в разговоре, Андрей Сергеевич? Сегодня, как и вчера, вы тоже не заметили ничего необычного? — ища лишнее подтверждение своей гипотезы, осведомился Брызгалов.

— Да нет… разве что… он, как правило, словоохотливый… а тут… будто бы ждал звонка — "да, приходи, буду дома". И попрощался, пожалуй, странно… как это?.. "до свиданья, Андрей Сергеевич. Сигнал принят". И повесил трубку. Какой, к чёрту, сигнал?.. да, Геннадий Ильич, похоже — ты прав… вот что… Юрий Викторович — давай-ка в ДЭЗ за ключами! От моего имени. Скажешь, что Люмбаго позвонил Зубову, пожаловался на сердце — однако не открывает.

В продолжение этого короткого монолога раздражение Геннадия Ильича нарастало — он чувствовал, что они непоправимо теряют время и, срывая досаду, всё энергичнее ударял кулаком по своей левой ладони, приговаривая: чёрт! чёрт! чёрт! После четвёртого "чёрта" Брызгаловский кулак опустился не на его ни в чём неповинную ладонь, а с маху впечатался в чёрный дерматин прокурорской двери — она поддалась. Мужчины переглянулись. Геннадий Ильич, получив молчаливое согласие полковника, толкнул дверь сильнее и, пригнувшись, стремительно юркнул в квартиру.

Николай Иванович Люмбаго полулежал, откинувшись на спинку массивного чёрного кресла: из-за опущенных штор в гостиной было почти темно, и чёрный костюм прокурора совершенно сливался с фоном — белели только лицо да узкая полоска сорочки между разъехавшимися бортами не застегнутого пиджака.

Щёлкнув выключателем, Зубов зажёг люстру — первое, что в ярком электрическом свете бросилось в глаза Брызгалову, это безмерное удивление, застывшее на лице покойника. Невольно мелькнула мысль, что в последний миг — миг Перехода — загробный мир открылся Николаю Ивановичу совершенно не таким, каким он ему представлялся прежде.

Из состояния "философической" созерцательности майора вывел вопрошающий голос Зубова.

— Геннадий Ильич, скажи по честному… ты рассчитывал на такой исход?

Брызгалов задумался: — По честному, Андрей Сергеевич?.. нет… но… как бы это… не исключал. В субботу Кандинский закатил мне такую лекцию о самоубийствах… так что — не исключал. Но — по честному — меня ведь волновало совсем не это! Как собрать доказательства его вины, а главное, что сошедший с ума Люмбаго может представлять опасность для окружающих — вот что меня беспокоило…

— Так, значит, майор, в сумасшествии Николая Ивановича ты уверен?

— Уверен. Я, конечно, не психиатр, но… Кандинский, думаю, со мной согласится.

— Говоришь, Кандинский? Дай-то Бог… Заключение известного независимого психиатра нашей конторе очень даже не повредит…

…переменил направление разговора Зубов — пристально разглядывающий выпавший из левой руки Люмбаго маленький никелированный пистолетик.

Сияющие радостью глаза Лидии Николаевны вознаградили Брызгалова за все хлопоты и треволнения сегодняшнего бессолнечного сентябрьского понедельника. И ещё: встречая его в прихожей, женщина произнесла всего два слова: "Геночка… Жив…", - но как она их произнесла! Они прозвучали дороже всех мыслимых и немыслимых объяснений в любви, всех клятв в вечной — до гроба — верности! Услышав эти два слова, Геннадий Ильич почему-то вспомнил шуточный прогноз Яновского и сразу подумал: "Нет, Андрей Игоревич ошибся. Моей холостяцкой жизни наступает, похоже, решительный конец. Надолго ли? Ну, это — как Бог даст…"

За ужином, за вкуснейшими пирогами столь возвышенный строй мысли удержаться не мог, и в Брызгаловской голове замелькали, перемежаемые милой болтовнёй с Лидочкой, беспорядочные обрывки мыслей:

"А бабский-то телефон — а? Ох, Марья Сергеевна, Марья Сергеевна! А Зиночка?.. ничего — ей Яновский "нагадал" принца… и Люмбаго, Люмбаго… интересно, что ему открылось в последний миг?.. нет! Не сейчас!"

Мысли о прокуроре и о завершившемся расследовании настолько не гармонировали с Лидочкиной прозрачной радостью, что Брызгалов всеми силами гнал их от себя. Впрочем, и самому — сегодня нет: ни об Игоре Олеговиче, ни о Васечкиной с Олудиной, ни о Сазонове, ни о Люмбаго — ни о ком из не хотелось думать сегодня. Завтра — другое дело. А сегодня… болтовня с Лидочкой, бутылка купленного им по дороге "Рислинга", мягкий свет старой настольной лампы — и всё! Более на сегодня ему ничего не надо!

Что он незаметно для себя рассказал Лидии Николаевне обо всех перипетиях завершившегося расследования, Брызгалов обнаружил, только услышав её неожиданный комментарий:

— Бедненький… Как он, наверно, страдал…

— Кто — бедненький?

— Прокурор… Николай Иванович…

— Лидочка?!

Геннадию Ильичу хотелось возразить, что гораздо большей жалости, чем убийца-прокурор заслуживают его жертвы, но, вспомнив о душевном заболевании Люмбаго — а приглашённый полковником Кандинский подтвердил, что, по всей вероятности, прокурор был-таки отягощён каким-нибудь психозом — не стал возражать Лидии Николаевне, а все свои противоречивые мысли и чувства выразил в одном восклицании: Лидочка!

— Вот уж воистину женская логика! Но, Лидочка, знаешь… я её хоть и не понимаю, но чувствую: ты права. И всё-таки… Запад есть Запад… а женщина есть женщина! И чтобы её понять…

— А зачем её понимать, Геночка? Её не понимать надо, а принимать! Если, конечно, любишь. Всю — со всеми её противоречиями, со всей, если хочешь, стервозностью. Ведь женщина — это… это… помнишь, вчера?.. когда мы ласкались?..

— Ну да! Выдрала меня за волосы, а теперь — "ласкались"! У-у, Лидка! У-у, негодница!

Геннадий Ильич потянулся, чтобы обнять и расцеловать Лидочку, но женщина его остановила:

— Погоди, Геночка. Дай доскажу. Так вот, когда мы ласкались, — лукаво поведя глазами, повторила Лидия Николаевна, — ты ко мне обратился в шутку: Ваше Величество Госпожа Рабыня. А сегодня, знаешь, я вдруг вспомнила, и мне показалось, что это совсем не шутка. Каждой женщине хочется, чтобы перед ней преклонялись — Ваше Величество. Каждая женщина мечтает повелевать — Госпожа. И каждой женщиной необходимо командовать — Рабыня. Вот и всё, Геночка — никакой особенной женской логики. Только — чтобы всё сразу. И обязательно — с большой буквы: Ваше Величество Госпожа Рабыня.

Январь — Ноябрь 2001 г.

Ноябрь 2006 г.