Ваше Величество Госпожа Рабыня

— 4 —

В ярком электрическом свете Васечкина казалась Спящей Царевной. На мраморном столе больничного — ещё дореволюционной постройки — морга покоилось обнажённое тело двадцатипятилетней женщины. Ощущения смерти не было: совершенное по пропорциям и формам всех его членов тело Ирины Антоновны представлялось прекрасной античной статуей, а никак не трупом.

Помучив своё воображение едва ли не десять минут, но так и не получив вожделенной "картинки", Брызгалов накрыл тело простынёй и обратился к эксперту:

— Андрей Степанович, ваше мнение? Вам не кажется, что Васечкина не очень-то походит не рабыню?

— А вы, Геннадий Ильич, что же? Думали увидеть незаживающие язвы от оков и глубокие — "до мяса" — борозды от кнута? Или дистрофическую — от голода — худобу? И разочаровались — не обнаружив ничего подобного? Нет, какие-то игры с плёткой у них случались… вы не переворачивали, а там, сзади, на теле Ирины Антоновны намёки на это есть… но, уверяю вас, в физическом отношении совершенно безобидные игры. И версия, что Васечкина была доведена до самоубийства жестоким обращением и побоями в суде, я думаю, сторонников не найдёт. Разве что дело попадёт к Патрикеевой, которая априори во всяком мужчине видит потенциального алкоголика, развратника и маньяка. И если бы кого помельче… А Лисовского… Нет, с Лисовским даже и у неё не выйдет.

— А несчастный случай? Нечаянная передозировка могла иметь место?

— А как вы это себе представляете? Васечкина чем-то возбуждена, мучается всю ночь бессонницей, под утро не выдерживает и принимает тройную дозу морфия? Через минуту — забыв — повторно? И так несколько раз? Причём — в течение очень короткого времени? Ведь морфий это не элениум и не реладорм — действовать начинает быстро. Или, что правдоподобнее, она всю ночь в одиночку пьянствует и в конце концов, уже не соображая что к чему, вместо коньяка выпивает весь свой запас? Который — непонятно с какой стати — у неё образовался? Нет, Геннадий Ильич, уверяю вас: типичный суицид. При вскрытии мы, конечно, и на алкоголь, и на наркотики — всё проверим. Однако… Суицид — никаких сомнений… Я, Геннадий Ильич, почему сразу позвонил вам? Потому что Васечкина была рабыней у Бутова… А так… Стопроцентный, Геннадий Ильич, суицид.

Слово "суицид", за короткое время трижды произнесённое экспертом, становилось Брызгалову — с каждым повтором! — всё ненавистней. Казалось, оно обезличивает Ирину Антоновну много больше, чем сама смерть, превращая её из прекрасной — неважно, что уже неживой — женщины в ничего не значащий объект медицинских исследований.

"Уж лучше бы Гавриков говорил "самоубийство" — звучало бы почеловечнее, — мелькнуло на миг в голове майора, но тут же сменилось другим, критически направленным на себя: — Что за чушь! Как ни скажи, а Васечкина мертва! И прошляпил её ни кто иной, как ты! Следователь Брызгалов!"

Обвинение явно несправедливое: ведь если даже считать, что, обнаружив Ирину Антоновну в составленном им недавно списке, майор должен был обеспокоиться и принять какие-то меры — поздно: Васечкина к этому времени уже умерла. Почему? Что явилось причиной трагедии? Геннадий Ильич чувствовал: пока он не найдёт ответа на эти вопросы — его совесть не успокоится. И в смерти Ирины Антоновны он, вопреки очевидному, всё равно будет укорять себя. Ибо слова Пушкарёва: "Если хозяин ей приказал, то — свято", - сейчас, в контексте самоубийства Васечкиной приобретали страшную двусмысленность. Свято — до какой степени? Если хозяин прикажет рабыне покончить с собой — она покончит? Если кого-то убить — убьёт?

В свете этих соображений сексуально-социальные эксперименты Игоря Олеговича начинали выглядеть почти зловеще. Действительно, в какой мере ему удалось овладеть волей своих рабынь? Судя по их показаниям в девяносто восьмом году — в мере весьма значительной. Но всё-таки — до какой степени? И — на данный момент главное! — эта власть над женщинами перешла к их новым хозяевам? Полностью?

Да, господин Бутов, поназагадывал ты загадок! А что если — вот уж всем гримасам судьбы была бы гримаса! — тебя застрелила одна из твоих бывших рабынь? По приказу её нового хозяина? Та же — Васечкина? Застрелила и отравилась. Тоже — по приказу? Необязательно. Со смертью Игоря Олеговича "кодировка" могла закончиться и она, "разблокировавшись" и ужаснувшись содеянного, уже по своей воле решила свести счёты с жизнью…

Направляясь к Лисовскому, Брызгалов знал только одно, но твёрдо: на этот раз никаких "собеседований"! Официальный допрос — с протоколом, с предупреждением об ответственности за дачу ложных показаний — и точка!

Вообще-то Геннадий Ильич не любил начинать с официального допроса — такое начало настораживает подозреваемых, заставляет их внимательнее относиться к своим словам — но сейчас по-другому майор не мог: смерть Васечкиной переполнила чашу его терпения. А ну как, пока он, разгадывая психологические кроссворды, попусту тратит время, ещё одна из бутовских рабынь выкинет какое-нибудь коленце?! Самоубийство Ирины Антоновны будто кричало Брызгалову: Бутов умер, но дело его живёт! И побеждает! Тебя побеждает, майор Брызгалов! Самонадеянный горе-следователь! И пока не поздно, похерь свой интеллигентский психологизм и попросту: хватай, не пущай, держи!

Понимая, насколько вредна такая острая вспышка антиинтеллектуализма, Геннадий Ильич пробовал с ней бороться — увы, не слишком успешно. Пожалуй, единственный не совсем отрицательный результат — это пришедшее по дороге решение возвратиться к "классике". От попыток разобраться в хитросплетениях судеб и взаимоотношений окружавших Игоря Олеговича людей вернуться к древнеримской ясности: "Кому это выгодно"? То есть: кто в смерти Бутова мог быть заинтересован настолько, чтобы решиться на убийство? А идя торной дорогой, шагать, как правило, начинаешь в ногу: отсюда решение не проводить никаких "собеседований" с Лисовским — официальный допрос, и точка!

Однако в таком настроении допрашивать умного, хорошо владеющего собой человека…

… неудивительно, что через полтора часа возвратившийся в свой кабинет майор был даже более зол, чем по дороге к Лисовскому. Конечно, всегда, а особенно в наше время, могут убить из-за куда меньшей суммы, чем 50 тысяч долларов — но кто? Бомж, начинающий грабитель, отморозок из рэкетиров, но не заимодавец своего должника. К тому же — исправно выплачивающего по процентам. Правда, Лисовский, вводя Геннадия Ильича в курс своих финансовых отношений с Бутовым, сделал оговорку, что это не для протокола: и заём, и проценты — всё будто бы под честное слово… и во избежании неприятностей с налоговой инспекцией… Брызгалов пообещал — и эта часть показаний осталась не запротоколированной. Однако сама, случившаяся ближе к концу допроса, не вынужденная откровенность Лисовского — с какой стати? Из опасения, что узнается так и так? Замаскированная издёвочка: мол, наплевать, майор, мне на твои подозрения? Или, напротив, от понимания: в данной ситуации подобная откровенность работает на него? Особенно — учитывая то, что в основной, касающейся Ирины Антоновны части допроса Лисовский был куда более сдержан: отвечал скупо, по существу — только факты и никаких предположений.

Геннадий Ильич курил, перечитывал составленный им список подозреваемых и злился всё больше: бизнесмены, мать вашу за ногу! "Хозяева жизни"! Мало вам дач, автомобилей, любовниц — рабыни, видите ли, потребовались! Которым если что-то прикажешь, то — свято!

Непродуктивная злость мешала, попытки с ней справиться Брызгалову не удавались — "расплачиваться", как часто бывало в подобных случаях, выпало секретарше.

— Зиночка, шесть уже, знаю, но, пожалуйста, задержись немного, хочу с тобой посоветоваться.

Польщённая Озяйкина с радостью согласилась: — Конечно, Геннадий Ильич, Юрка сегодня с мамой, я не спешу: сколько надо — настолько и задержусь.

— Да нет, Зиночка, ненадолго. Тут, понимаешь, такое дело… Мне сегодня и Пушкарёв, и Лисовский оба доказывали, что для некоторых женщин быть рабынями — счастье. Только вот… Веру Максимовну я сегодня видел… "косит" под шестилетнюю девочку — и рада… ну, "косит" — это скорее так, для красного словца, а в действительности… не знаю. Но выглядит — да: довольной на сто процентов. А по словам Лисовского, Ирина Антоновна — это его рабыня — своим положением тоже была довольна. Только — чёрт побери всех этих "рабовладельцев"! — взяла вот и ни с того ни с сего приняла смертельную дозу морфия. И — будьте любезны! Так вот, Зиночка, с твоей, с женской точки зрения — привлекать господина Лисовского или не привлекать? Мог он довести Васечкину до самоубийства? Притом, что — уверен! — никаких показаний против него не будет. И охранники, и прислуга, и просто знакомые — все подтвердят в один голос, что Лисовский для Ирины Антоновны был "заместо отца родного".

— Обязательно привлекайте, Геннадий Ильич! Если даже посадить этого гада не сможете, то хоть крови ему попортите! А то — понахапали наших денежек и думают: им всё можно!

— Зиночка, что-то ты сегодня больно уж кровожадная. Мне же — не ради мести. Нет, чего я к тебе пристал: очень хочу понять, может ли женщина — не сумасшедшая, не доведённая до отчаяния — взять и ни с того ни с сего покончить с собой… Ты, конечно, меня прости: я понимаю, Зиночка, такие вопросы не тебе задавать, а Господу Богу, но… запутался, понимаешь ли. А знать очень важно. Ведь после Бутова осталось не меньше восьми "бесхозных" рабынь… Нет, формально-то они при хозяевах — кто горничной, кто секретаршей служат, но… со смертью Игоря Олеговича — чувствую, а понять не могу! — что-то оборвалось. Распалась какая-то важная связь… Ты, Зиночка, только представь себе: Васечкина — начало… А дальше — одна за другой… Восемь самоубийств — не слабо?! А может — и больше! Я ведь только "идейных" рабынь считаю… Представляешь, Зиночка, какой в этом случае в нашем ведомстве хай поднимется? Да и просто — по-человечески… я Ирину Антоновну видел сегодня в морге… красивая… как живая… кажется, что не умерла, а спит… но ведь — мёртвая! Взяла вот и отравилась…

— Геннадий Ильич, не надо. Пожалуйста, не переживайте так! Из-за какой-то дурочки ненормальной! Я, Геннадий Ильич, бочку качу на Лисовского да на Пушкарёва (правильно, сволочи!), но ведь и эти — тоже. Никто их в рабство не продавал — добровольно шли. Сами напрашивались. Нет, я бы, конечно, таких, как Бутов…

— Отстреливала, Зиночка? Или всё-таки — колотила скалкой? Как, например, меня?

Заметив, что туча прошла и майор повеселел, Озяйкина тоже перестроилась на шутливый лад:

— Не передёргивайте, Геннадий Ильич! Вас — вовсе не скалкой, вас бы — шумовкой… А лучше, — глаза Озяйкиной на миг приобрели отстранённо мечтательное выражение, — плёточкой. Вам бы, ей Богу, пошло на пользу.

— Зиночка, да ты оказывается готовая "клиентка" для Игоря Олеговича! То-то так на него набрасываешься! И на рабынь! Жаль, не успела — убили бедненького…

Смутившаяся Зиночка ответила обычной в подобных случаях банальностью:

— Да ну вас, Геннадий Ильич, скажете тоже…

Завершившийся на шутливой ноте разговор с Озяйкиной, разумеется, ничего не прояснил для майора, да и не мог прояснить — Брызгалов его затевал вовсе не для этого. Тем не менее, отпустив секретаршу, Геннадий Ильич почувствовал, что настроение его заметно улучшилось и текущее расследование видится уже не в таком безнадёжном свете. Самая болезненная заноза если и не была извлечена, то мучила уже не особенно: действительно, массовое самоубийство бутовских рабынь — плод его больного воображения и только! А Васечкина? Приободрённый разговором с Зиночкой майор чувствовал, что способен думать о ней, уже не испытывая острого чувства вины. В самом деле: погибла красивая, молодая женщина — жалко, конечно! — но при чём здесь он? Мог он предотвратить это самоубийство? Не мог! Так стоит ли попусту изводиться? Другое дело, понять, в чём причина трагедии — по своей ли воле Васечкина ушла из жизни? Не подтолкнул ли кто? Если так, то — да: в этом последнем случае найти и привлечь виновного майора обязывала профессиональная гордость.

Словом, ничего после короткого разговора с Зиночкой не прояснилось, но чувство вины рассеялось, горизонт очистился, раздражение улеглось и склонности к самоедству у Брызгалова больше не было. Во всяком случае — на данный момент. И он наконец-то смог составить более-менее чёткий план предстоящих действий. Во-первых: Алла Анатольевна и Яновский — жена и друг — родные и близкие, как это ни печально, в большинстве случаев оказываются причастными к свершившейся трагедии. Во-вторых: деловые связи Игоря Олеговича — строго по документам: работа тяжкая и, скорее всего, бесперспективная, однако необходимая. И далее: выстрел в Бутова и самоубийство Васечкиной — есть ли (в реальности, а не в его фантазиях!) какая-нибудь связь между этими двумя смертями?

А кроме? Ведь всё, сформулированное сейчас, худо-бедно, но им уже отрабатывается. Музыкант? Не зря же он возглавляет список? Будто бы нет причины? Мало ли… А подсознание ошибается очень редко… И что-то, когда он выписывал фамилию Сазонова, вело его руку? И всё же…

…всё же, поводя итог прошедшему рабочему дню, Геннадий Ильич был недоволен. Отрабатываемые очевидные версии, две, три весьма фантастические гипотезы, приступ душевного самобичевания — не впечатляет! Серость, рутина, мазохистские судороги, а допрос Лисовского, так и вообще — провал! Совершенно необходим новый взгляд, но… прозрения не случаются по заказу! А посему — довольно! На сегодня хватит! Домой!

Дома Геннадия Ильича, кроме Барсика, дожидалась Лидочка. По средам и субботам убирающая брызгаловское холостяцкое жильё, тридцатитрёхлетняя уютная женщина. Светловолосая, сероглазая, начинающая полнеть — из беженок. Официально, вернее — из вынужденных переселенок. Из зоны грузино-абхазского конфликта. Молчаливая, очень не любящая вспоминать ничего из пережитого на родине. Единственное, что за год знакомства Брызгалову удалось у неё узнать: ой, Геннадий Ильич, лучше не надо! Что те, что эти! Грабят, насилуют, убивают — даже своих! А уж русским-то! Слава Богу, вырвалась! Жива осталась! Как маму похоронила — сразу в Россию. В которой, вы уж простите, тоже пришлось не сладко. Поначалу-то я ведь считалась беженкой — с территории иностранного государства. Ни с работой устроится, ни с жильём. Как кормилась — не спрашивайте. По всякому. Вспоминать не хочется. Но всё-таки — повезло. Пристроилась в вашем городе.

Узнав по своим каналам, что Студенцова Лидия Николаевна за уголовным розыском не числится, более любопытства Геннадий Ильич не проявлял: захочет — скажет сама. Не захочет — не надо. Лишь бы справлялась со своими обязанностями. А домработницей Лидочка оказалась прекрасной. И не только домработницей.

Сблизились они — одинокая молодая женщина и холостой мужчина — достаточно скоро: месяца через два после начала работы Лидии Николаевны. Хоть и без особенной страсти, но по обоюдному влечению — что Геннадия Ильича более чем устраивало. "Страстей" — и с женой, и с некоторыми любовницами — ему перепало лишку. Явный перебор со "страстями" — при ощутимом недостатке уюта, тепла, спокойствия. И это при сыщицкой — хотя и любимой, но по сути собачьей! — службе.

Брызгалов, разумеется, предполагал, что в тайне, подобно прочим его любовницам, Лидочка мечтает занять (и в сердце, и на ложе) более прочное место — пусть даже без официальной регистрации. Но — в отличие от этих прочих — Студенцова, прошедшая через черноморский ад, никак не проявляла внешне своих заветных желаний: за все десять месяцев их интимной близости не только ни одного упрёка, но ни разу даже ни тени досады. Всегда довольная тем, что есть и не претендующая на большее — да о такой женщине Геннадий Ильич мог только мечтать! Хотя, конечно, понимал: природа своё возьмёт — через полгода, год, в крайнем случае, через два Лидочка, отойдя от шока, ревнивой и требовательной сделается наравне с другими: всеми, бывшими у него прежде любовницами. Но это — когда ещё… а пока — можно сказать, идеальная возлюбленная. До того идеальная, что Брызгалов, потихонечку распутав старые связи, не помышлял о новых.

Ревнивый Барсик, сверх своего обычного лакомства слопавший целый антрекот, индифферентно лежал на стуле, всем своим видом давая понять майору, что женщины приходят и уходят, а полноправным хозяином в брызгаловской квартире является только он — Барсик. К подобным выходкам своего кота Геннадий Ильич привык и обычно не обращал на них внимания, но сейчас, в связи с бутовским делом, задумался как-то по-новому: ох, уж это пресловутое "право собственности"! И ладно бы — на неодушевлённые предметы: деньги или имущество — так ведь нет! Мужу на жену, жене на мужа, родителям на детей, государству на подданных постоянно хочется закричать: это — моё! Моя жена, мой муж, мои дети, мои рабы! Даже бессловесная тварь — и то… по-своему, но — предъявляет… на него, на Геннадия Ильича…

Вообще-то подобные аспекты человеческих взаимоотношений Брызгалова раньше если и интересовали, то с чисто утилитарной точки зрения: "не попасть под каблук" — то есть сохранить необходимый и для работы, и для душевного комфорта минимум свободы. Однако сейчас, по ходу расследования тесно соприкоснувшись с добровольными рабынями Игоря Олеговича, майор о таких аспектах не мог не задуматься всерьёз — и посему, вопреки обыкновению в разговорах со Студенцовой не касаться отвлечённых тем, на этот раз (между ужином и постелью) изменил себе:

— Лидочка, прости, пожалуйста, но мне надо по работе. Очень важно. Я знаю, что там у вас на Кавказе на женщину смотрят как на рабыню. А сами женщины? Они себя рабынями чувствуют?

Студенцова задумалась и после небольшой паузы стала отвечать не вполне уверенно:

Ну, Геннадий Ильич, — Геной или Геночкой Лидия называла майора только в постели, — Кавказ большой. У армян — одно, у грузин — другое, у абхазов — третье… Вообще — у мусульман строже. Особенно у многоженцев… Но ведь и как у нас — когда жена лезет на место мужа — тоже ведь ничего хорошего. Сплошные разводы… А сами женщины — чувствуют ли они себя рабынями?.. Ей Богу, Геннадий Ильич, не знаю… Ведь у них так сложилось… Испокон веку… Если и чувствуют — то не жалуются. По крайней мере — я не слыхала. Что пьют, что бьют — иногда да. Но это ведь и у русских. Причём — много чаще. А что они рабыни, нет, Геннадий Ильич, таких жалоб я не слыхала… Хотя, конечно, если на них посмотреть по-нашему…

Брызгалов понял, что ничего существенного по интересующему его предмету Лидочка сказать не способна и поцелуем оборвал её спотыкающийся монолог.

Утро четверга началось со звонка полковника:

— Геннадий Ильич, знаю, что похвастаться тебе нечем. Но я, как видишь, не тороплю, вхожу в положение. Так что — вкратце — твои соображения по Бутову? С подозреваемыми — как?

— Андрей Сергеевич, — почти взмолился Брызгалов, — побойтесь Бога! Два дня всего, а вам уже подавай подозреваемых! Поручили бы это дело Костенко — он вам не за два дня, а за два часа не то что подозреваемого, а и преступника предоставил бы. Какого-нибудь бомжа-бедолагу.

— Майор, ты это брось — особо не задирайся. Знаешь, что ценю — и пользуешься. Мало того — обижаешь некоторых. Не меня, разумеется. Но и на меня — рикошетом. Нашему заслуженному прокурору грубостей наговорил вчера, а он, между прочим, дошёл до генерала. Даром, что на пенсии, а старые связи у него — будь здоров. Пожаловался, что есть, дескать, майор Брызгалов, который ни в грош не ставит ценные советы старших товарищей. Зазнался сверх всякой меры. Ну, а мне генерал позвонил домой — будто бы по-дружески…

— Вот старый хрен! Простите, Андрей Сергеевич, он ведь чего удумал! На даче у Бутова — срочный обыск. С собаками. На предмет обнаружения расчленённых тел. Он и всегда-то был — вы знаете. А сейчас и вовсе уже оборзел. Повсюду маньяки чудятся! Нет, если бы можно, я бы детям и пенсионерам триллеры запретил смотреть. Особенно — американские.

— Не оправдывайся, майор, не оправдывайся! Знаешь ведь, что Люмбаго демагог ещё той закваски — а всё равно! Язык придержать — ума не хватило! Прокурор — он ведь хитрый: свой бред о маньяках и расчленёнке выдал только тебе. А генералу сигнализировал, что, мол, убит известный в нашем городе предприниматель, а следователь Брызгалов, как говорится, мышей не ловит. Мало того — демонстративно игнорирует ценные советы старших товарищей. А между тем — широкая общественность возбуждена и недовольна. Конечно, сейчас влияние у прокурора не то, что прежде, но всё равно — перестраховаться любят у нас всегда! — дело об убийстве Бутова поставили на контроль в Москве. И хоть Бутов для Москвы так, мошка по их масштабам, но раз попало на контроль, теребить меня будут точно… ладно, майор, не съем! Ты мне сейчас формально: планы, зацепки, версии — придираться не буду, понимаю, что за два дня ни хрена путного не нароешь. А для отмазки — надо. Чтобы уж если гнать туфту, то красивую. Наверху, знаешь, в крапинку да в цветочек любят.

Брызгалов, вкратце доложив полковнику о ходе расследования, поделился также своими опасениями относительно бутовских "идейных" рабынь — по своей инициативе он бы этого делать не стал, но если появилась возможность подстраховаться, то почему бы ей не воспользоваться? Однако на эту гипотезу майора Андрей Степанович отреагировал достаточно неожиданно: беспощадно высмеяв брызгаловские соображения о якобы возможной "мистической" связи между Бутовым и его рабынями.

— "Со смертью Игоря Олеговича жизнь для его рабынь утратила всякий смысл", - ехидно передразнил полковник. — Надо же до такого додуматься! Нет, Геннадий Ильич, прокурору до тебя далеко! Больше, чем на маньяка — не тянет! Ты же — эка куда хватил!

Выслушав сию ироническую сентенцию, Брызгалов не обиделся — как ни крути, а повод он дал, лучше не надо! — и, дождавшись пока Зубов выпустит пар, ввернул самым невинным образом:

— А конкретней, Андрей Степанович, у вас по ходу расследования есть какие-нибудь соображения? Поделились бы — а? Дело-то — сами видите… Да и Москва — опять же…

— Хитёр, Геннадий Ильич, хитёр… конкретнее… чтобы в случай чего свалить на меня же… конкретнее… Алла Анатольевна — зря ты, по-моему, ею пренебрегаешь.

— Так ведь, Андрей Степанович, у неё почти стопроцентное алиби. Во время убийства Бутова она была у себя на даче. Я, конечно, перепроверю, но зачем ей врать? Или вы что-нибудь другое знаете? Так поделитесь?

— Нет, майор, определённого — ничего. Всего лишь — старые связи. Отец у Аллы Анатольевны — в девяносто четвёртом инвестиционный фонд "Аркадия", помнишь? Ещё демонстрацию тогда разъярённые бабуси устроили, будь здоров? А Кузнецов — один из тайных организаторов этого фонда. Ну, дело тогда кое-как замяли, и Кузнецов с той поры всё больше по заграницам. Однако, если Алла Анатольевна вздумала избавиться от мужа, для её папаши — не проблема. Вот тебе и алиби…

— Ох, Андрей Степанович, недаром я ещё во вторник почуял: гиблое дело! Удружили — называется! Да ведь если Кузнецов — это же глухой висяк! Мертвей не бывает!

— Напрасно, Геннадий Ильич, — бывает! Сам знаешь. А Бутов — я тебе и во вторник, и сейчас говорю — не висяк. С девяносто четвёртого-то — сколько воды уже утекло! Кузнецов теперь далеко не в той силе, что прежде.

Ещё раз напомнив, что дело об убийстве Бутова на контроле в Москве, полковник повесил трубку. Брызгалов по окончании разговора несколько минут приводил в порядок свои, сбившиеся с толку, мысли. Он, вообще-то, планировал с утра познакомиться и провести "собеседования" с Галушкиной, Олудиной и Ковальчук — наследием, так сказать Игоря Олеговича. Однако после разговора с полковником планы пришлось несколько скорректировать, и Геннадий Ильич, предупредив Зиночку, что вернётся к четырнадцати часам, с нелёгким сердцем отправился в Дубки. Разговор с бутовскими "идейными" рабынями ему представлялся куда более срочным, чем допрос Аллы Анатольевны — по возвращении Брызгалов узнал, что предчувствие его, к сожалению, не обманывало. Но это — по возвращении, а пока, выруливая на загородное шоссе, майор утешался тем, что на даче Игоря Олеговича он, кроме вдовы, поговорит с Лидией Александровной, которая тоже ведь из бутовских "идейных" рабынь. Тем не менее, беспокоящий червячок не унимался: Завалишина, по его мнению, вполне могла подождать — и в Дубки Геннадий Ильич приехал в далеко не радужном настроении.

Допрос Аллы Анатольевны поначалу не представлял интереса: да, и в понедельник, и во вторник она была на даче; мужа в последний раз видела в понедельник утром; разговаривала с ним по телефону — вечером; когда точнее — она не помнит, надо спросить у секретарши; о смерти Игоря Олеговича узнала во вторник — от него, от Брызгалова; её показания могут подтвердить и Завалишина, и охранники, и горничная, а относительно вечера понедельника — ещё и Яновский: он заходил, пили чай, разговаривали — был у них примерно от восьми и до полдесятого вечера; нет, подозревать кого-то — она не подозревает; да, вероятней всего — убийство связано с профессиональной деятельностью; а бутовские рабыни? — не зря же: ищите женщину? нет, с какой стати! во-первых: строго добровольно, а во-вторых — все воспитанницы Игоря Олеговича пристроены более чем удовлетворительно, по нынешним временам абсолютное большинство женщин может им только позавидовать; а деньги? ведь не секрет, что, устраивая на работу своих воспитанниц, Игорь Олегович брал, скажем так, очень приличные комиссионные; ну и что? в деловом мире без комиссионных нельзя, поймут превратно; и из-за комиссионных на Игоря Олеговича могла иметь зуб только налоговая полиция; а она, насколько известно Алле Анатольевне, пока ещё подозреваемых не отстреливает? или — уже отстреливает? когда не может собрать доказательств для обвинения, то — без суда и следствия? недаром же — в масках?

Заговорив о рабынях, вдова Игоря Олеговича занервничала. Правда — едва заметно. Если бы не опыт и профессионализм майора, фальшивые нотки в голосе Аллы Анатольевны вполне бы могли остаться незамеченными — женщина прекрасно владела собой. Однако Брызгалов, знающий цену заминкам и оговоркам, насторожился и перевёл разговор в русло неудобное для вдовы:

— Алла Анатольевна, я понимаю, вам тяжело, но в интересах следствия я просто обязан расспросить вас подробнее. Поверьте — не из пустого любопытства. Вы уже, вероятно, знаете: вчера умерла Васечкина Ирина Антоновна. Скорее всего — самоубийство. Да, будто бы нет оснований связывать её смерть с гибелью вашего мужа, но… она ведь из "школы" Игоря Олеговича! Из его лучших воспитанниц! Из убеждённых, что рабство — естественное состояние женщины! И где гарантия, что её примеру не последуют некоторые другие из бывших рабынь вашего мужа? Так вот, в целях предотвращения возможных трагедий, мне очень важно понять насколько тесной была духовная связь между Игорем Олеговичем и его воспитанницами. Только не отсылайте меня к Завалишиной или кому-нибудь ещё. Я уже разговаривал с Верой Максимовной Сидоренко и понимаю: к самим рабыням с подобными вопросами обращаться бесполезно. Они, на мой взгляд, женщины с крайне смещённой психикой. Нет, я не обвиняю вашего мужа, что это он их так "сдвинул" — ведь ни психотропных средств, ни наркотиков, как следствие установило ещё в девяносто восьмом году, Игорь Олегович не применял. Алла Анатольевна, поймите меня правильно, я читал в архиве следственные материалы девяносто восьмого года, так вот меня, в отличие от Люмбаго, совершенно не интересуют пикантные подробности процесса "воспитания": за что сёк? часто ли? какой плёткой и по каким частям тела? заковывал ли в цепи? по сколько дней держал на воде и хлебе? вступал ли с рабынями в половые сношения? — если женщины соглашались с таким обращением, то, как бы наш прокурор ни возмущался, с точки зрения закона Игоря Олеговича судить нельзя. А с нравственной? Здесь у него только один судья — вы, Алла Анатольевна. Ну, и Господь, конечно, но это, простите, уже не по моему ведомству. Так что, играй ваш муж со склонными к этому женщинами в элементарные садомазохистские игры, я, поверьте, нескромными вопросами вас бы не донимал. Но ведь у него — другое. Насколько я понимаю, идея, что женщина может стать духовно свободной только в том случае, если физически она пребывает в рабстве, полностью владела Игорем Олеговичем. Иными словами: путь к духовному просветлению проходит через послушание, самоограничение, физические лишения и страдания. Идея, конечно, почтенная, почти церковно-христианская, но всё-таки очень сомнительная — однако я сейчас не о том. До какой степени, проникшись ею, воспитанницы вашего мужа утрачивали свою волю? Действительно ли, в чём меня убеждал Пушкарёв, всякий приказ хозяина для рабыни свят? Алла Анатольевна, если можете, пожалуйста, помогите! Ведь от того пойму я или не пойму Игоря Олеговича зависит, возможно, жизнь нескольких молодых женщин! Пожалуйста, Алла Анатольевна, расскажите об увлечениях вашего мужа всё! Как, когда и при каких обстоятельствах им овладела такая, на мой взгляд, крайне сомнительная, идея?

Почти на одном дыхании произнеся столь длинную тираду, Геннадий Ильич пододвинул пепельницу, повертел в руках предложенную ему сигару, понюхал её и положил обратно в коробку. Достал из кармана мятую пачку "Явы", ловко выщелкнул в рот белый цилиндрик и, закурив, обернулся лицом к окну — будто бы из вежливости, дабы выдыхаемый дым ни в коем случае не коснулся женщины.

Пауза затягивалась. Алла Анатольевна взяла было бокал с вином, поставила его обратно на столик, в большой пузатый фужер налила коньяка и, словно водку, выпила в три крупных глотка. Встала, подошла к зеркалу, поправила причёску, вернулась, закурила тонкую сигарету, села в кресло и, затянувшись подряд два раза, обратилась к Брызгалову:

— Вы, Геннадий Ильич, не спросили — но ведь хотели, правда? — как я терпела такого мужа? С его, скажем так, весьма эксцентричными увлечениями? С его постоянными — чего уж, с рабынями он в половые связи вступал, конечно! — изменами? Спасибо, что не спросили, но я всё равно скажу.

Слова вдове Игоря Олеговича давались нелегко: она то глубоко затягивалась, то отпивала глоток вина или сока — однако, решившись говорить, более не останавливалась, и в её монолог майору с трудом удалось вставить короткую реплику.

— Алла Анатольевна, извините, перебивать невежливо, но ваше отношение к мужу — вовсе необязательно. Не развелись — значит, как-то мирились. Конечно, если считаете нужным, говорите, о чём хотите. Но, повторюсь, личное ваше — интимное, пережитое — вряд ли поможет мне понять взаимоотношения Игоря Олеговича с его воспитанницами.

— Не знаю, Геннадий Ильич, что и насколько вам поможет, но раз уж спровоцировали меня на откровенность — терпите. Теперь, когда Игорька убили, — Алла Анатольевна как-то по-детски шмыгнула носом, — а ведь у нас — любовь. Вам это, наверно, странно, но — до сих пор. И сейчас. Завтра его хоронят, а я о нём как о мёртвом думать всё ещё не могу. Вздрагиваю от каждого телефонного звонка: всё кажется — он. Хочет посоветоваться, спросить о чём-то. Это ведь только внешне Игорёк выглядел таким сильным и самоуверенным. А в действительности — мало кто знает — постоянно мучался всяческими сомнениями. И это его — с рабынями — от низкой самооценки. Да, Игорьку многого удалось добиться — но ведь каким трудом! Ещё с института. Компьютеры, штанга, английский, бокс: а рядом — блестяще одарённый от природы его товарищ — Яновский. Который, если бы так не разбрасывался, мог стать хоть знаменитым спортсменом, хоть выдающимся математиком. Даже музыкантом — вы бы послушали, как он играет на скрипке! И на Сазонова он сначала обратил внимание. Я уже после и, конечно же, под его влиянием.

Алла Анатольевна говорила перескакивая с одного на другое — сбиваясь, с повторами — уследить за её мыслью было трудно, и, чтобы не пропустить что-то важное, Брызгалову пришлось до предела напрячь внимание.

— А особенно неуверенно Игорёк чувствовал себя с женщинами. Отсюда: ранняя женитьба, развод — но всё равно, когда мы с ним познакомились в ноябре восемьдесят восьмого, он был по-юношески неловок. Поначалу-то — неудивительно — я увлеклась Яновским: остроумным, блестящим, светским. И вдруг — любовь. К Игорьку. Почему — не спрашивайте. Почему и откуда берётся любовь — никто никогда не знает. А что Яновский одновременно с Игорьком сделал мне предложение — сплетни. Яновский — убеждённый холостяк. И после нашего недолгого увлечения мы с ним — друзья. А с Игорьком… Только не думайте, если любовь, то обязательно — счастье. Особенно — в браке. Года через три у нас с Игорьком начались серьёзные трения. И к девяносто третьему — к тому времени, когда он начал проповедовать, что женщина рабыня по своей природе — мы были на грани развода. Так что всем этим проповедям я тогда не придавала значения. Злилась, ссорилась — я, знаете, иногда бываю ужасной стервой — но продолжала любить. А жили мы в основном врозь. Игорёк тогда, как построил эту дачу, так на ней и остался. А я — в городе. И что здесь у него завелись девицы — это мне "по-дружески" шепнула жена Пушкарёва. Сразу-то я взбесилась, бросилась учинять жуткий скандал, но по дороге на меня будто бы снизошло озарение: зачем?! Или всё перемелется и мы вновь обретём друг друга, или уже окончательно разойдёмся. Разумеется, не логично, но ведь — любовь… которая продолжала быть. Несмотря на все наши ссоры и завихрения. И я при наших нечастых встречах старалась не подавать вида: будто бы — ничего не знаю. Но главное — с Игорьком. Он стал меняться. Нет, никакой грубости, а тем более хамства — только внутренняя собранность и какая-то почти неуловимая властность. Что женщинам нравится. Разумеется — в меру. Но мера у каждой разная. И если некоторым без меры — ничего удивительного. Хотя… я, например, никак не могу представить себя рабыней… Скорее — напротив. Грешу стремлением повелевать. И Игорьку со мной поначалу было непросто. Почему, наверное, шло к разводу… Знаете, Геннадий Ильич, его эксперименты с девицами… как это ни дико звучит… но, если честно… только благодаря им мы сохранили семью! А что в доме теперь рабыни… ревную, конечно, но совсем не так, как ревновала бы к обыкновенным любовницам! А в быту — удобно. Никогда никаких возражений, всё немедленно и беспрекословно — да о такой прислуге можно только мечтать! Ведь не из страха — хотя Игорёк их наказывает порой сурово — а по зову сердца… Всё, Геннадий Ильич, более ничего не могу сказать. А если вас интересует теоретическая сторона дела — обратитесь к Яновскому. Они с Игорьком по этому поводу много спорили. Да, чуть не упустила: Пушкарёву не верьте.

— Почему, Алла Анатольевна?

— А его высказывание, "если хозяин прикажет, то для рабыни свято" — чистейшее фанфаронство. Неужели вы не почувствовали? Какой хозяин? Игорёк бы — возможно. Да и то… Вы вот хотите знать — до каких пределов? Насколько рабыни живут не по своей воле? Трудно сказать, но во всяком случае, приказать покончить самоубийством или кого-то убить — уверена — не получится. Даже у Игорька — приди ему эта глупость в голову — вряд ли бы получилось… А уж у Пушкарёва-то — смешно! Какая, к чёрту, ему Вера Максимовна рабыня?! Прекрасная горничная, избалованная любовница, капризная "дочка" — у неё же инфантильность природная, Игорьку в своё время, чтобы справиться с её "детскостью", много пришлось помучаться — но не рабыня. Ну да, Пушкарёв её иногда ремешком постёгивает: легонько — как маленькую девочку. Но это, знаете, даже не настоящие садомазохистские игры, а, как бы это сказать, игры в "садомазохистов". А он — рабыня! Вообразил себе! Вот помяните моё слово, но не пройдёт и года, как Пушкарёв женится на Вере Максимовне! То-то для его Зульфии Эльдаровны будет сюрпризец!

Последнюю фразу Алла Анатольевна произнесла с плохо скрываемым злорадством, и Брызгалов понял, что давнее "дружеское" участие жены Пушкарёва в бутовских семейных отношениях не забыто.

Яновского в Дубках не было, а разговор с Лидией Александровной майор, торопящийся возвратиться в город, решил отложить до другого раза. Распрощавшись с хозяйкой, напомнившей ему о завтрашних похоронах, Геннадий Ильич сел за руль своего верного — но и капризного! — "жигулёнка".

Всю дорогу до города в голове Брызгалова то так, то эдак прокручивался разговор с Аллой Анатольевной — будто бы в магнитофоне нетрезвым хозяином то и дело переключаемом с перемотки на воспроизведение и обратно.

"Госпожа Бутова, стало быть, убеждена, что ни убийства, ни самоубийства рабыне "заказать" нельзя… Ой ли, так-таки — убеждена?.. Во всяком случае, в отношении своего покойного мужа весьма и весьма сомневается…

Да, Игорь Олегович, поназагадывал ты загадок… Робкий с женщинами, у Аллы Анатольевны бывший едва ли не под каблучком — взял вдруг, да и восстал. Женщина это рабыня — и точка! И такой — взбунтовавшийся — Алле Анатольевне до того понравился, что она даже согласилась терпеть твои связи с "воспитанницами"! Почище, чем у Уэллса — в рассказе, где мелкий предприниматель, накушавшись мухоморов, ставит на место свою чересчур расшалившуюся супругу! Но мне, Игорь Олегович, не это… мне бы понять, до какой всё-таки степени тебе удалось вышколить своих рабынь?.. хотя бы некоторых — "идейных"… на что, соответственно, они способны?"

На въезде в город, поймав себя на том, что мысленно разговаривает с покойником, Брызгалов выругался и сосредоточил внимание на дороге — к чему, собственно, обязывал изменившийся ритм движения.