Ваше Величество Госпожа Рабыня

— 8 —

В город Брызгалов смог попасть только за полночь — с помощью одного из умеющих водить охранников Аллы Анатольевны.

Лидочка, убрав в квартире и не дождавшись звонка майора, ночевать не осталась, что в настоящий момент не слишком разочаровало Геннадия Ильича: суета, алкоголь, нервное напряжение — мысль о "постельных подвигах" он бы сейчас не назвал удачной. Перекормленный Барсик — а Лидия Николаевна, подлизываясь к наглому котяре, в отсутствии майора потчевала его нисколько не сообразуясь с медицинскими показаниями — лишь лениво приоткрыл левый глаз и, самодовольно мурлыкнув, заснул опять, по-хозяйски развалившись на единственном мягком кресле.

Утром, опохмелившись двумя рюмками водки, Брызгалов первым делом связался с Андреем Степановичем Гавриковым — упросив эксперта пожертвовать выходным днём и съездить в Дубки на вскрытие. Затем набрал номер Анисимова — говорил ли он сам с костенковскими свидетелями, и что предпринято для поисков музыканта? Оказалось, что сам Юрий Викторович ни с Прохоровым, ни с Кондратьевым — почётными потомственными гражданами-алкоголиками их богоспасаемого Града — не имел чести вести беседу, однако лицезреть их скоро надеется, ибо Виктор Костенко обещал сих хануриков доставить в управление к десяти часам: трезвыми и, по возможности, побитыми не сильно. А вот с Сазоновым — хуже. Костенко свидетелей его возвращения из Здравницы обнаружил в общем-то случайно — допрашивая официантку в ресторане "Золотой якорь" — и как ни заторопился, понимая значение своего открытия, но пока их нашёл (более мычащими, чем разговаривающими), доставил в своё линейное отделение милиции, с помощью холодной воды и, увы, кулаков немного отрезвил, пока пробовал разыскать Сазонова, рабочий день давно кончился. Так что к нему, к Анисимову, старший лейтенант обратился в районе двадцати часов: плюс, минус десять минут.

Переговорив с Анисимовым, Геннадий Ильич сварил кофе — есть после вчерашних возлияний ему совсем не хотелось — и, накормив Барсика, отправился в райотдел. В нерабочий день в их непритязательном двухэтажном строеньице было, как всегда по выходным, малолюдно и тихо. Прежде, чем пройти в свой кабинет, майор завернул в соседний, где временно разместился откомандированный из прокуратуры следователь Анисимов.

В неофициальной "табели о рангах" Юрий Викторович считался вторым, после Брызгалова, "сыскарём" в их городе. Хотя, если бы не авторитетное мнение полковника Зубова, большинство из причастных к розыску на первое место поставило бы, конечно, Анисимова: за логически ясный ум, знание всех новейших достижений криминалистики, предсказуемость и понятность действий. Поэтому неудивительно, что между лучшими городскими "сыскарями" существовало негласное соперничество: кто кого обойдёт — кто успешнее справится с чем-нибудь особенно заковыристым.

Отчасти из-за соперничества, но, главным образом, потому что для ведения одного дела объединять усилия двух лучших следователей было бы непозволительной роскошью, в последние три года Брызгалову с Анисимовым совместно работать пришлось всего два раза — и в обоих случаях не без серьёзных трений: помимо профессиональной ревности, методы и приёмы каждого совмещались с большим трудом. Однако оба раза их объединение дало блестящие результаты, и потому, что в случае убийства Бутова полковник решился на такое нерациональное использование способностей своих подчинённых, можно было судить, насколько важным для него является раскрытие этого преступления.

В занимаемом Анисимовым кабинете Геннадия Ильича ждал небольшой сюрприз: кроме Юрия Викторовича возле обшарпанного письменного стола на жёстком казённом стуле помещался полковник Зубов — собственной персоной. Несколько грузноватый, совершенно седой, добродушно, но и не без ехидцы посматривающий на собеседника сквозь очки близко посаженными карими глазами.

Переступив порог, Геннадий Ильич поздоровался с присутствующими и сел на свободный стул — напротив полковника и вполоборота к Анисимову. Зубов быстро перевёл взгляд с одного следователя на другого, так, будто этого мгновенного движения зрачков ему хватило, чтобы получить согласие каждого, и заговорил нарочито по-простецки:

— Вы уж, орлы-майоры, не обессудьте, что тереблю в нерабочий день. Сами понимаете, дело первостатейной важности, да и Москва, — ехидный взгляд в сторону Брызгалова, — на контроле. Что с Сазоновым? Насколько, по вашему мнению, он может оказаться причастным? Сперва, Юрий Викторович, ты.

— Я, Андрей Сергеевич, так я. Хотя, по справедливости, надо бы Геннадию Ильичу — он ведь ведущий следователь. А я что, я, по поручению майора Брызгалова, в основном по архивной части. Но поскольку начальству всегда виднее…

— Стоп, Юрий Викторович. Вот что, господа сыскари, — в голосе Зубова звякнуло нечто металлическое, — своё остроумие друг на друге оттачивайте, пожалуйста, после работы. За кружкой пива. И вообще — оба ершисты, знаю! — о всяком соперничестве на время этого расследования забудьте напрочь. Ишь, петухи ливенские! Ладно, майор, продолжай.

— По Сазонову, Андрей Сергеевич, — я вам свои соображения высказал ещё вчера. Как только узнал от Костенко об исчезновении музыканта. Более — никаких новых фактов; а я, как вы знаете, солидаризируясь с Ньютоном и Гавриковым, гипотез не измышляю. Возможно, после допроса Прохорова и Кондратьева появятся какие-нибудь дополнительные соображения… Зато есть интересный материал по деятельности производственно-коммерческой фирмы "Лотос". И если хотите…

— Минуточку, Юрий Викторович. У тебя, Геннадий Ильич, понятно, по Сазонову вряд ли что может быть, а по Дубкам? Ты всё-таки вчера вертелся там целый день. До позднего вечера. И, кроме того, что теперь понимаешь толк в свинье с апельсинами, разведал чего-нибудь? Даже — на уровне сплетен? Но, разумеется, таких, которые можно проверить?

— Не в свинье, Андрей Сергеевич, а в баранине. На рёбрышках.

Брызгалов знал, что, однажды прицепившись к им же самим выдуманной "свинье с апельсинами", ехидина-полковник уймётся не скоро и решил повести свою, не совсем честную (пользоваться болезнью противника — чего уж! — приём грязноватый) игру.

— Но апельсины, Андрей Сергеевич, в этом блюде не главное. Главное, я расспросил у Танечки, — начал вдохновенно врать Геннадий Ильич, — брусника. Обыкновенная мочёная брусника, но, конечно же, есть некоторые секреты. Танечка мне сказала…

— Ври, Геннадий Ильич, да не завирайся. Я же тебя насквозь вижу. Думаешь, что у старого язвенника сейчас потекут слюнки, начнёт выделяться желудочный сок — а вот дудки тебе, майор! Не потекут! Я сегодня позавтракал отменной паровой телятиной с отварной картошечкой — со своего участка! А вот у тебя, могу поспорить, кроме рюмки водки да кружки крепкого кофе во рту ещё ничего не было! Так что свой психологический садизм лучше прибереги для подследственных!

— Простите, Андрей Сергеевич, — покаянно извинился уличённый и внутренне порозовевший от стыда Брызгалов, — мои кулинарные изыски… и ваша язва… действительно — садист… вынужден согласиться с Фрейдом… а также — с Яновским… с которым вчера… Нечем, Андрей Сергеевич, — сам себя перебил майор, — мне по Дубкам похвастаться! Ничего — даже на уровне проверяемых сплетен. И более: вчера — до поездки — я серьёзно подозревал Яновского, однако, поговорив с ним… Впрочем, судите сами.

Геннадий Ильич вкратце, но не упустив ничего существенного, рассказал полковнику о своих подозрениях относительно друга Бутова, подчеркнув, что хотя теоретически — исходя из времени, которое необходимо, чтобы попасть из Дубков в Здравницу — у Яновского была возможность совершить это убийство, однако возможность — не доказательство.

— Говоришь, Геннадий Ильич, что Яновский сам пошёл тебе навстречу? Едва ты намекнул ему на возможность пешей прогулки в Здравницу?

— Сам, Андрей Сергеевич, — и весьма охотно. Расписал мне маршруты своих пробежек. А заодно очень картинно поведал о жуткой грозе, которая будто бы застигла его на просеке.

— Да… Яновский или необыкновенно хитёр, или действительно — непричастен. Жаль, майор, красивая версия: привидение в спортивном костюме… Хотя, Геннадий Ильич, я тебя знаю не первый год — ты, прежде, чем приблизишься к сути дела, с десяток выдумаешь таких же красивых. Ладно, майор, не обижайся — нисколько не критикую. Главное — чтобы дело. Надеюсь, из-за ловкого хода Андрея Игоревича подозревать ты его не перестал?

— Нет, конечно. Однако — не более, чем других. Из главного подозреваемого он, если так можно выразиться, разжалован в рядовые. А тут ещё вдруг — Сазонов! Ей Богу, Андрей Сергеевич, до вашего вчерашнего звонка я его держал в глубоком резерве! И надо же… никак не ожидал от Костенко подобной прыти! Я же его перебросил на Кузнецова. Вчера ещё — утром. А он, значит, не прекратил копать по Здравнице…

— Ладно, майор, победителей не судят. Тем более…

Договорить полковнику не удалось. После короткого стука дверь распахнулась, и на пороге нарисовалась жердеобразная, едва ли не во всю высоту дверного проёма, фигура старшего лейтенанта.

— Привет, Юра, — в своей обычной манере начал было Костенко, однако, заметив полковника, поспешил поправиться: — Здравия желаю, Андрей Сергеевич. Старший лейтенант Костенко прибыл в ваше распоряжение. Задержанные доставлены. Оба пока внизу. Куда их, Андрей Сергеевич?

— Задержанные, говоришь, Виктор Иванович? — с едва заметной иронией переспросил полковник. — Если не секрет, по подозрению в чём? Или уж сразу — по обвинению?

Однако смутить Костенко ехидными замечаниями было не просто — он или действительно не понимал скрытой иронии, или притворялся, что на него, потомственного "механизатора от сохи", интеллигентские штучки ничуть не действуют — и на вопрос полковника ответил без малейшей запинки:

— А в чём хотите, Андрей Сергеевич! Можно — за распитие. Можно — за появление в общественном месте в не трезвом виде. За мелкое хулиганство. А если надо подольше — за сопротивление при задержании. Вы же знаете: был бы человек…

— …статья найдётся? Знаю, Виктор Иванович! Вот и получается, что у нас все СИЗО, все тюрьмы под завязку набиты или мелкой шушерой, или вообще — невинными! А те, кому действительно надо сидеть — разъезжают на "Мерседесах"! Зато милиция при деле: задерживает, пресекает, ловит, передаёт в суды. Ладно, старший лейтенант, это я так — к слову. Сам — тоже не без греха. Очень даже не без греха… — с горечью покаялся Зубов. — Но ты, Виктор Иванович, вот что подумай: после твоей "обработки" какие, к чёрту, из этих двух алкашей свидетели! Или будут держаться вчерашнего, или такого понапридумывают!

— Какая "обработка", Андрей Сергеевич?! Есть у нас некоторые — знаю! Завидуют, распускают слухи! Что будто Костенко и подследственных, и свидетелей бьёт, чуть ли не смертным боем! Но это, Андрей Сергеевич, полная клевета! Ну да, иногда бывает. Гаду какому-нибудь — не удержишься! — двинешь слега по морде, а он, паразит, сразу же хипиш, что Костенко из него чуть ли не жилы тянет! Хотя их, сволочей, надо вообще давить! Как тараканов! Но свидетелей этих, Прохорова и Кондратьева, я, товарищ полковник, поверьте, пальцем не трогал! Вчера отрезвил немножечко, чтобы вякать могли хоть что-то — и всё! Ведь про Сазонова мне узнать, сами понимаете, необходимо было?! А ханурики эти, когда их взяли, оба вусмерть! Лыка не вяжут, блеют — вот и пришлось водичкой! Холодненькой привести их в чувство! А больше чего — ни-ни! А что рожи слегка побиты — так ведь с обеда пьянствовали! Тамарка в "Золотом якоре" мне сказала. А по пьянке-то — ничего удивительного! Или друг с другом поцапались, или такие же алкаши-приятели немножечко им накостыляли. Да вы, Андрей Сергеевич, сами у них спросите! Станут они жаловаться на Костенко?

— Высказался, Виктор Иванович? Всё? Или добавишь что-то?

Безразлично-вежливым голосом, словно преподаватель безнадёжного двоечника, переспросил полковник.

— Всё, Андрей Сергеевич. Так задерживать мне этих деятелей? Или, — кивок в сторону Брызгалова и Анисимова, — под их ответственность?

— Под их, Виктор Иванович, под их… Значит, так: Прохорова сейчас к Геннадию Ильичу, а Кондратьева — к Юрию Викторовичу. Пусть наши знаменитые сыскари с ними один на один помаются. А мы с тобой — пока в коридоре. Подождём… Побеседуем… Геннадий Ильич, Юрий Викторович, не торопитесь — допрашивайте сколько надо. А я тем временем — ориентировку на Сазонова. Свяжусь с типографией, чтобы сегодня же растиражиривали его физиономию и передали по всем постам. В областной розыск.

Пожелав — не без подковырки — удачи Анисимову, Брызгалов прошёл в свой кабинет и, достав бланк, выписал повестку Прохорову Алексею Александровичу — чтобы после не отвлекаться на формальности. Введённый Костенко свидетель остановился у самой двери, робко, но и с надеждой поглядывая на майора — вечный вопрошающий взгляд русского простолюдина в любом присутственном месте: как, мол, сразу по морде или разговорами истомят сначала? Поэтому, встречая такой беззащитно покорный взгляд, Геннадий Ильич всякий раз чувствовал себя неуютно и, соответственно, не любил — несколько даже терялся! — когда ему приходилось допрашивать человека из простого народа.

(Настоящих уголовников — или "блатных" — к простонародью Брызгалов не относил, несмотря на их самое что ни на есть крестьянское или пролетарское происхождение. Хищник он и есть хищник, а кто были его папа с мамой — дело десятое.)

За подчёркнутой предупредительностью скрыв лёгкое замешательство, майор вежливо попросил Прохорова сесть не свободный стул:

— Алексей Александрович, вы, поймите, свидетель. Скрывать не буду — важный свидетель. Поэтому о вашей встрече с Сазоновым расскажите, пожалуйста, подробнее? Всё — что сможете вспомнить? Во что был одет? Как разговаривал — взволнованно или спокойно? Действительно — сел ли в Здравнице? Вообще, Алексей Александрович, — любую мелочь. Очень прошу.

Звучало казённо, нестерпимо воняло фальшью, Геннадий Ильич чувствовал, что, разговаривая так, он не сможет расположить к себе свидетеля — увы! С Аллой Анатольевной, с Яновским — да даже с Пушкарёвым! — он мог находить общий язык; с прохоровыми — не получалось. Что сразу же, как только заговорил свидетель, подтвердилось самым печальным образом: ничего нового к своим вчерашним показаниям Алексей Александрович добавить или не смог, или не захотел. Кроме наивно демагогического выпада в сторону власти: мол, рабочего человека в милиции бьют всегда — хоть при Брежневе, хоть при Ельцине. Вот при Сталине — да! Было другое дело! Рабочий класс тогда уважали!

Брызгалов, чувствуя пропасть между собой и Прохоровым, не стал уточнять, откуда сорокалетний Алексей Александрович знает, как рабочему человеку жилось при Сталине, а думал только о том, каким образом ему победить вполне оправданное недоверие свидетеля к следователю — чтобы получить от Прохорова хоть самую капельку дополнительной информации: ибо — кто знает! — вдруг эта капелька окажется более ценной, чем всё, собранное со вчерашнего дня?

Увы, думалось неважно: после вчерашней выпивки сегодняшние две рюмки здоровье поправили ненадолго — тяжесть на сердце, головная боль и общая душевная муть требовали ещё лекарства, а тут (как назло!) свидетель. Которого, исхитрившись каким-то образом, необходимо вызвать на откровенность. А исхитрись, попробуй, когда голова разламывается на части!

"У Прохорова, кстати, тоже, — неожиданно пришло на ум майору, — и поболее, пожалуй, чем у меня! Сколько говорится красивых слов о любви к ближнему, а когда доходит до дела — всегда находятся отговорки! — Мигом пронеслось в брызгаловской голове, дополнившись по пути ещё одной, вытекающей из этого соображения, мыслью: — А ведь мы сейчас с Прохоровым оба, того не желая, мучаем друг друга?! Мешаем опохмелиться! Он — мне, я — ему! Какого, спрашивается, чёрта?!", - Геннадий Ильич, кажется, нашёл неожиданное — хотя абсолютно традиционное! — решение проблемы взаимопонимания интеллигенции и народа: из тумбочки письменного стола демонстративно достал бутылку водки, два гранёных стакана и несколько купленных по дороге в булочной пирожков с капустой.

— Простите, Алексей Александрович, я к вам с вопросами… хотя, если по делу, сначала необходимо поправиться… и вам, и мне… так что — будем!

Произнеся это сакраментальное слово, майор лихо выпил свою порцию и сунул в рот вкусный капустный пирожок. Прохоров недоверчиво, с заметной робостью взял стакан, через стол пододвинутый ему Брызгаловым, и всё его содержимое как-то странно — почти незаметно! — втянул в себя. Разломил пирожок, понюхал и, откусив крохотный кусочек, стал не спеша жевать.

Выпив, Геннадий Ильич почти сразу почувствовал как водка, совместно ими употреблённая, размывает вековые барьеры между властью и угнетаемым ею простым народом. Прохоров, вероятно, почувствовал то же самое: во всяком случае, заметно оживившись после второй порции алкоголя, он вспомнил несколько интересных подробностей вечера понедельника.

Во-первых, что Сазонов сел именно в Здравнице, он утверждать не может. Время было позднее, электричка почти пустая, а музыкант подошёл к ним в Малиновке. А почему тогда показали, что в Здравнице? А чёрт его знает! Наверное, потому, что обычно в Малиновке никто не садится — деревушка в три дома… А если раньше? Допустим — в Слониках? Оно, конечно… но только для этого Сазонову надо было или долго курить в тамбуре, или перейти из другого вагона. Непонятно зачем — когда вся электричка почти пустая… Но всё-таки? Ведь и он, и Кондратьев почему-то да показали, что Сазонов сел именно в Здравнице? А кто его знает… Музыкант им об этом, наверное, сам сказал…

Далее по ходу непринуждённого (под хмельком) допроса выяснилось, что ничего необычного в поведении Сазонова он, Прохоров, не заметил — материл, правда, грёбаную грозу, но в тот вечер её материли все. Ведь из-за сучьего ливня электричка тогда опоздала на полчаса!

Ещё из длинной — почти часовой — беседы Геннадию Ильичу удалось выудить несколько незначительных, но любопытных подробностей. Сазонов, оказывается промокшим не был — хотя зонта при нём Прохоров не заметил. (Да и вообще, грозища была такая, что никакой бы зонтик его не спас!)

— Не-е, зонта точно не было. Данька же кейс открывал при нас, когда доставал бутылку красненького. Вообще-то, красненькое — для баб, и я его, как мужик, не уважаю, но когда угощают…

— Алексей Александрович, вспомните, пожалуйста, кроме бутылки вина, вы в кейсе у Сазонова видели что-нибудь?

— А чего, Геннадий Ильич, я там не видел? Нос по чужим вещам совать не приучен.

— Ну, Алексей Александрович, может быть так, случайно?

— Книжка, кажись, была… И свёрток… В газетку рекламную что-то такое было завёрнуто… Ну, знаешь, Геннадий Ильич… я его почему заметил? Данька, когда доставал бутылку, переложил его — не мешал чтобы, значит. А больше, не буду врать, ни х… я не видел. Как, Геннадий Ильич, ни спрашивай.

Брызгалов уже подумывал закругляться — водка в бутылке кончилась, воспоминания Прохорова пошли по второму кругу — как вдруг, хлопнув себя по лбу, Алексей Александрович поспешил поделиться своим "открытием":

— Совсем, бля, забыл! Штанина у Даньки мазутом была запачкана! Левая! Ниже колена! Чёрная полоса такая! Теранулся, видать, обо что-то!

— А Кондратьев? Он тоже? Или, Алексей Александрович, заметили только вы?

— А х… его знает… Мы об этом с Петькой вроде бы не базарили… Я ведь и сам… Не знаю — почему вспомнил… А так-то: запачкана у мужика штанина — ну, и запачкана… Это если бы у девки — тогда, конечно… Все бы тогда заметили. А так — не знаю… Ты, Геннадий Ильич, сам лучше спроси у Петьки…

Вспомнив эту деталь, Прохоров, чрезвычайно довольный собой, пустился было по третьему кругу пересказывать подробности своего возвращения, однако майор, видя, что источник уже иссяк, остановил свидетеля:

— Спасибо, Алексей Александрович. На сегодня — хватит. Вот — прочитайте и распишитесь.

Отметив повестку, Геннадий Ильич сказал Прохорову, чтобы тот в вестибюле на выходе дождался Кондратьева — одного, дескать, его дежурный не выпустит. Затем, попрощавшись с Алексеем Александровичем, запер свой кабинет и прошёл в соседний — к Анисимову. Где, прочитав показания Петра Кондратьева, — ага, о запачканной штанине в них ни полслова! — Геннадий Ильич, спросив позволения у Анисимова, задал на эту тему вопрос свидетелю.

Пётр Адольфович, оторванный от решения куда более важной задачи — где взять денег на опохмелку? — подумав несколько секунд, неуверенно вспомнил, что, кажется, да: была запачкана.

Слегка раздосадованный Юрий Викторович — Брызгалов на сей раз его таки обошёл! — внёс это показание в протокол и, дав расписаться Кондратьеву, отпустил свидетеля. Затем, чтобы сравнять счёт, Анисимов затеял с Геннадием Ильичём обмен мнениями о судьбе исчезнувшего Сазонова — демонстративно избегая разговора о документах по "Лотосу" — однако вошедший Зубов не дал затянуться этой игре в "девушку и дипломата".

— Стало быть, господа офицеры, так: с типографией я договорился, портрет Сазонова напечатать и разослать обещают к четырнадцати часам. А вы мне пока — вкратце — что свидетели? Насколько им можно верить? А с тебя, Геннадий Ильич, "за применение недозволенных методов в ходе дознания", спрос особый. Так что, милок, отчитывайся.

— Каких ещё недозволенных методов? — изумился Брызгалов — или?..

— Вот именно! Сам слышал, как Прохоров хвастался Кондратьеву, что следователь ему попался — мужик что надо! И опохмелиться налил, и сам с ним выпил! Уважает, значит, рабочего человека. А теперь, Геннадий Ильич, подумай: ведь ты сейчас не можешь знать насколько показания Прохорова и Кондратьева окажутся важными? А вдруг это, — распекая майора, Зубов одновременно пробегал глазами протокол допроса, — насчёт запачканной мазутом штанины, будет в конце концов решающей уликой? Да хороший адвокат, прицепившись к тому, что эти сведения ты получил от Прохорова предварительно его напоив, камня на камне не оставит от обвинения!

— Виноват, Андрей Сергеевич, не подумал. Учту. Впредь, обещаю, не повторится, — казённо, по долгу службы извинился Брызгалов: понимая, с одной стороны, обоснованность упрёков полковника, а с другой — собственную правоту. — А по Прохорову… не врёт… уверен… особенно — сличив его показания с показаниями Кондратьева… и насчёт штанины — тоже… такое не выдумаешь.

Однако главным, по мнению следователя, было сейчас не уточнение показаний Кондратьева, а поиски музыканта: сама по себе поездка в Здравницу могла быть случайной, но последовавшее за ней исчезновение Сазонова — это уже серьёзно. Настолько, что… и далее Брызгалов подробно рассказал о возникшем у него плане поисков музыканта.

— Что ж, Геннадий Ильич, одобряю. Вполне. — Согласился полковник. — А ты, Юрий Викторович? Если ничего существенного в связи с допросом свидетелей и планом по розыску Сазонова не имеешь, то, пожалуйста — "Лотос". Что там такое у них стряслось? Только, конечно, вкратце. Сам понимаешь: главное — музыкант. С ним, в отличие от "Лотоса", время не терпит.

Но узнать, что Анисимов раскопал в документах производственно-коммерческой фирмы не удалось и на этот раз. В соседнем брызгаловском кабинете надсадно зазвонил телефон. Одержимый нехорошим предчувствием Геннадий Ильич, извинившись, прошёл к себе и снял трубку. И сразу же в барабанную перепонку ударил панический вопль Пушкарёва:

— Вера! Верочка! Отравилась!

— Насмерть?! — уверенный, что насмерть, всё-таки машинально переспросил Брызгалов.

— Нет! Жива! Славу Богу, Геннадий Ильич, жива! И говорят — вне опасности! Но почему?! Почему, Геннадий Ильич, скажите?!

Успокоенный тем, что не насмерть, майор перевёл дух и заговорил почти будничным голосом:

— С этим вопросом, Фёдор Степанович, надо обращаться не ко мне — к Кандинскому. А мне объясните лучше, как Вере Максимовне это удалось? Ведь вы же вчера сказали, что она надёжно связана санитаром из психиатрической клиники? И более: что будто бы тот же санитар остался при ней дежурить? Или я что-нибудь напутал? Вчера вас неверно понял?

— Верно, Геннадий Ильич, связана! Но санитар этот хренов! Верочка сегодня утром попросилась в туалет — и он, падла, развязал! С судном не захотел возиться! Ну, это и я, конечно! Недоучёл! Что для таких дел надо сиделку! Женщину! Что мужику — не всякому! Но и Кандинский — тоже! Должен был подсказать! А туалет у нас с ванной. При спальне. А в ванной — аптечка. Так, всякая ерунда. Но и снотворное. Нозепам. Почти целая упаковка. 50 таблеток. А этот говнюк сам с Верочкой в ванную не пошёл. Дверь только велел — чтобы не закрывала. Ну, и она, улучив момент, когда этот р… считал ворон! А долго ли! Нозепам — он, знаете, в таких стеклянных штучках! Пластмассовую крышечку сковырнула — и в горсть! А потом, будто бы умываясь, выпила! А этот паразит ничего не заметил!

— А вам — Фёдор Степанович? Кто вам сказал об этом?

— Охранник, кто же ещё! А этот козёл-санитар — совсем уделался! Понимает, падла, что я ему пасть порву!

— Фёдор Степанович, вам обязательно подавай виновного — понимаю, взволнованы, хочется кого-то растерзать! — но ведь и сами? Вспомните? Ну да об этом — после. А пока — попробуйте по порядку. И без сведения счётов с ближними: "козлы, падлы, суки" — фи, Фёдор Степанович! Вы же солидный предприниматель, интеллигентный человек — неудобно, знаете ли.

— Простите, Геннадий Ильич. Действительно — переборщил. Достали. Но ведь Верочка! А если бы умерла?!

— Если бы да кабы, Фёдор Степанович! Успокойтесь. Нозепам, насколько я знаю, мало опасно. Нет, можно, конечно, но — трудно. При особом стечении обстоятельств. И вы, Фёдор Степанович, лучше думали бы не о том, кто виноват, а поблагодарили Бога, что в вашей аптечке не оказалось чего-нибудь похуже! А то: "санитар, санитар", а что с Верой Максимовной что-то не так — он ведь, небось, обратил внимание?

— Да, Геннадий Ильич, он. И скоро. Когда Верочку после ванной связал опять — говорит, через десять минут… Она вдруг какая-то не такая сделалась. Лицо покраснело, дыханье прерывистое, возбуждена, что-то нечленораздельное бормочет, но — в то же время! — будто бы засыпает. Ну, санитар — мужик тёртый — сразу сообразил. Кинулся в ванную, в открытой аптечке увидел пузырёк из-под нозепама — и к Верочке. Развязал, крикнул охранника, велел ему позвонить в скорую, а сам — промывание. А когда приехала скорая, санитар связался с Кандинским. Ну, а Кандинский — опять со скорой. Чтобы Верочку отвезли не в обычную больницу, а в психиатрическую — к нему, значит.

— И всё это, Фёдор Степанович, вам рассказал охранник?

— Нет, не только. Когда позвонил охранник — у меня, знаете, прямо-таки остановилось сердце. Подумал даже: сейчас загнусь. Совсем, как вчера Лисовский. Ведь — Верочка! А охранник — балда! Бухнул мне первым делом, что отравилась! А что с ней ничего опасного — после! Ну, я — когда отошёл немножечко — сразу позвонил Кандинскому. И все эти подробности узнал от него. И ещё, Геннадий Ильич… Кандинский — опять. Выразил желание встретиться с вами. Почему я и позвонил с утра. Сначала домой, а затем — сюда.

Пообещав Пушкарёву сразу же, как только немного освободится, связаться с Кандинским, Геннадий Ильич попрощался с бизнесменом и, заперев свой кабинет, поспешил в соседний: попытка самоубийства Сидоренко резко меняла все планы на сегодня.

Андрей Сергеевич, когда Брызгалов пересказал свой, только что состоявшийся разговор с Пушкарёвым, помрачнел лицом, задумался и, помолчав две, три минуты, неожиданно начал с извинения:

— Меня, старика, Геннадий Ильич, прости. Ну, за моё ехидство в четверг. Когда ты мне сказал об осиротевших рабынях Бутова — а я тебя, не подумав, высмеял. В общем-то — по-дурацки. Да… дела… ничего не скажешь… и в голову не могло прийти… выходит, товарищ Люмбаго копал не зря?.. выходит, в экспериментах Бутова содержалось что-то такое глубоко запрещённое?.. не законами запрещённое — здесь прокурор дал промашку — а самой человеческой сущностью?.. да, Геннадий Ильич, дела… Хочешь не хочешь, а теперь я с тобой должен согласиться — бутовские рабыни! К ним сейчас необходимо самое пристальное внимание. И в этой связи, майор, будь добр, поделись своими соображениями? А также, если имеешь — планами?

Брызгалов, довольный, что к попытке самоубийства Веры Максимовны полковник отнёсся серьёзно, предложил на сегодня поиски музыканта полностью передать Анисимову, а самому, не откладывая, встретиться с Кандинским. На высказанное Зубовым опасение, не боится ли майор, что пока он будет консультироваться у доктора, ещё какая-нибудь из рабынь попробует свести счёты с жизнью, Геннадий Ильич ответил отрицательно:

— Нет, Андрей Сергеевич, не боюсь. С Пушкарёвым — особый случай. А Бутова и Долгов — "нормальные рабовладельцы". Уверен, их подопечные скованы сейчас так, что ни рукой, ни ногой пошевелить не могут. Какие уж тут самоубийства.

На этом обмен мнениями завершился; Анисимов, прихватив Костенко, поехал на квартиру к Сазонову; полковник, вздохнув, что к огорчению супруги на выходные придётся остаться в городе, отправился домой; Геннадий Ильич, созвонившись с Кандинским и выслушав от него множество комплиментов, спустился во двор — к своему, терпеливо дожидающемуся хозяина, "жигулёнку".