Ваше Величество Госпожа Рабыня

— 9 —

Городская психиатрическая больница находилась на самой окраине — ехать пришлось через центр. Трамвайные пути, светофоры, пробки, бестолковые пешеходы — дорога полностью поглощала внимание. Для мыслей о чём-нибудь постороннем места в голове совершенно не оставалось — лишь выехав на широкое и по движению относительно упорядоченное шоссе Моторостроителей Геннадий Ильич позволил себе немного задуматься.

Смущающие комплименты Кандинского — об огромном, данном ему природой таланте психолога — майор постарался на время забыть, дабы, возгордясь собой, не упустить из вида докучные "мелочи": необходимость, к примеру, заниматься расследованием убийства какого-то там Игоря Олеговича — бизнесмена средней руки и самодеятельного теоретика "неорабовладения" постмодернистского толка по совместительству.

Приложив значительное усилие, Брызгалов заставил себя размышлять именно об этом убийстве. Однако поначалу мешало желание охватить всё разом: Аллу Анатольевну с Лидией Александровной, ночные пробежки Яновского, страсть Пушкарёва к Вере Максимовне, смерть Лисовского, бред прокурора, исчезновение Сазонова. Поэтому, чтобы зря не растратить силы в бесплодных обобщениях, майор намеренно сузил угол зрения: показания Прохорова и Кондратьева — нельзя ли, внимательно их проанализировав, сделать хоть какой-нибудь вывод о судьбе музыканта?

"Сазонов промокшим не был, зонтика при себе не имел, материл грозу, со случайно встреченными знакомыми пожелал распить бутылку вина, которую вёз с собой, хотя ни выпившим, ни возбуждённым свидетелям не показался. С большой долей вероятности — сел в электричку в Здравнице. Между двадцатью тремя пятнадцатью и двадцатью тремя сорока — что легко уточнить. Левая штанина запачкана чем-то чёрным, скорее всего — мазутом", - вспоминал Геннадий Ильич.

"И что нам это даёт? Промокшим не был — значит, от двадцати двух пятнадцати до, примерно, двадцати трёх находился под крышей. Причём — под надёжной. Гроза-то была — ого! Ни ёлочки, ни шалашики ему бы не помогли. Равно, как и зонтик, которого к тому же он, скорее всего, не имел. Под крышей — и что? Если Бутова застрелил всё-таки он — допустим, где-нибудь в 21.30 — времени, чтобы до грозы найти укрытие, у него оставалось вполне достаточно. Ладно — проехали — дальше. Застрелив ближнего, чувствовать себя Сазонов был должен как? Скверно! Нервы у музыканта вряд ли железные. И то, что Сазонов возбуждённым не выглядел, будто бы говорит в его пользу… но… только — в среднем. У десяти из ста, впервые совершивших убийство, реакция может быть самой парадоксальной: от глубочайшего раскаяния — до полного равнодушия. И что у Сазонова проявилось именно так — исключать нельзя. Однако главное, что настораживает — исчезновение музыканта. Если поиски у родственников, друзей, знакомых в ближайшие несколько часов не дадут результата — тогда… а что — тогда?"

Ни что в голове у Геннадия Ильича ни во что хоть сколько-нибудь оформленное не складывалось: мысли кружились по замкнутому кругу — дорога всё-таки отвлекала. Но и тупое пережёвывание в уме свидетельских показаний от дороги — тоже. Не заметив, майор проскочил поворот на ведущую к больнице улицу Бехтерева и вынужден был, чертыхаясь, почти три километра катить вдоль сплошной разделительной полосы, пока она наконец-то — аж за мостом — не перешла в спасительный пунктир. Лихо развернувшись почти под носом у допотопного "КРАЗа", Геннадий Ильич уже без приключений добрался до места.

Больница от последних городских построек отделялась глубоким узким оврагом — по дну которого весело пробегал зловонный ручей. Переехав по дамбе эту топографическую несообразность, Геннадий Ильич оказался перед железными двухстворчатыми воротами в сплошном бетонном заборе.

Следуя инструкции Кандинского, майор дал три коротких гудка — из будки высунулся охранник и, не удосужив взглядом водителя, впился глазами в номер его автомобиля. Попялившись несколько долгих секунд, скрылся и что-то там у себя нажал: створки ворот, слегка повизгивая и слабо погромыхивая, поползли в разные стороны — брызгаловский "жигулёнок" без промедления скользнул в образовавшуюся дыру. Попетляв по аллеям чахлого больничного парка, майор отыскал трёхэтажное унылого вида строение — корпус номер семнадцать, "вотчину" Владимира Моисеевича Кандинского.

Высокий лоб в обрамлении седеющей львиной гривы густых волос, пышная щётка усов под носом, полные губы, волевой подбородок, пытливый взгляд тёмно-карих глаз — чёрт побери, ещё двойник! "А не многовато ли? — мелькнуло в уме Геннадия Ильича, пока он, здороваясь, пожимал протянутую руку Кандинского. — Алла Анатольевна и Лидия Александровна, Владимир Кандинский и… Альберт Эйнштейн! Ничего себе — шуточки! Можно подумать, что Бутов действительно продал душу дьяволу, и теперь, получив своё, сатана изгаляется над следствием!"

Конечно, внимательно всмотревшись в лицо Владимира Моисеевича, Брызгалов обнаружил, что сходство психиатра с великим физиком не столь уж и велико, но тем многозначительнее и ехиднее оно представлялось. Сравнивать несравнимое, проводить фантастические параллели — да это впору самому обращаться к доктору! "А что, — в сопровождении психиатра поднимаясь по лестнице на второй этаж, продолжал размышлять майор, — расскажи я Кандинскому о своей "картинке", он, чего доброго, смотреть на меня начнёт как на будущего пациента!"

В кабинете, усадив Брызгалова в кресло, Владимир Моисеевич, чтобы быть на равных, не прошёл за стол, а, пододвинув стул, устроился сбоку, напротив майора, в полутора шагах от него — оптимальная дистанция для непринуждённой дружеской беседы.

— Польщён, Владимир Моисеевич, очень даже польщён. Но всё-таки, — отвечая на комплименты, выслушанные по телефону, первым заговорил Брызгалов, — чего особенного было в моём совете? Ну, относительно Веры Максимовны? Когда я велел Пушкарёву её связать?

— А чем, Геннадий Ильич, вы располагали, давая этот совет? Одно самоубийство, один несчастный случай — и всё! Но главное — даже не это. Из массы бутовских женщин выделить тех, кого вы назвали "рабынями по убеждениям" — далеко не всякому психиатру пришло бы такое в голову!

— Но ведь, Владимир Моисеевич, это же совсем по другому поводу. Просто я проверял одну из версий: ну, что убийца Игоря Олеговича — человек с крайне неустойчивой психикой. Причём — из его хороших знакомых. А где, спрашивается, искать таких, как не среди бутовских рабынь? Ну, вот я и проверил список. Благо, в девяносто восьмом году прокурор постарался. Ох, как постарался! Допросил едва ли не шестьдесят свидетельниц. Он, правда, упорно именовал их "потерпевшими"… Но это его проблемы…

— …извините, Геннадий Ильич, было бы очень любопытно взглянуть на этот список. А то ведь я знаю только по газетам, в которых печатались лишь одни ядовитые глупости…

— Хотите, Владимир Моисеевич, я вам из "прокурорского досье" перепишу на дискету? Со всеми показаниями — которые товарищ Люмбаго вытянул у бутовских женщин? Чтобы лечить ту же Веру Максимовну — вам ведь очень не помешают её показания в девяносто восьмом году?

— Ещё бы, Геннадий Ильич! Ведь это же динамика процесса за два года! Иметь возможность сравнить то, что она говорит сейчас — с тем, что Люмбаго записал тогда! Да для психиатра это — знаете!

— Наверно, Владимир Моисеевич… только те показания… они ведь весьма специфичны… под определённым углом… ведь нашему прокурору — что?.. насилие, принуждение, побои, наркотики… особенно — наркотики… всё остальное было ему до лампочки…

— Конечно, если бы тогда с ней побеседовал не прокурор, а психиатр — было бы лучше. Но и так… Большое, Геннадий Ильич, спасибо — надеюсь, обещанная вами кассета мне очень поможет… А кстати? В девяносто восьмом? Серьёзной психиатрической экспертизы бутовских рабынь тогда, как я понимаю, не проводилось? Не можете сказать — почему?

— Действительно — почему?.. Я ведь, Владимир Моисеевич, этим делом тогда не занимался. У меня, если можно так выразиться, несколько другой профиль. В основном — умышленные убийства. Да — и помимо. Скажу по секрету: я, как в наше время всякий толковый сыщик, подрабатываю частными расследованиями и как раз в мае — июле девяносто восьмого по просьбе одного нашего великореченского предпринимателя занимался загадочной смертью художника Гневицкого и таинственным самовозгоранием его картины. Так что мне тогда было не до прокурорских фантазий, и я вам — сугубо предположительно… Как я понимаю, судьба бутовских рабынь — а тем более их настоящие, а не выдуманные проблемы — товарища Люмбаго интересовала мало. Ему главное было прищучить Игоря Олеговича… А вообще, Владимир Моисеевич, это уже история. Давайте лучше поговорим о Вере Максимовне? Её инфантильность, это, Владимир Моисеевич, по-вашему — что? Серьёзное психическое расстройство или игра?

— А вы бы, Геннадий Ильич, спросили чего полегче. Явный невроз… но вот его характер… некоторые симптомы истерии — да, наблюдаются. В первую очередь — желание во что бы то ни стало быть в центре внимания. А также — провоцирование окружающих на соответствующее обращение с ней, ну, чтобы — как с маленькой девочкой. Однако диагноз "истерия" я бы ей не поставил… Во-первых — отсутствуют многие характерные симптомы, а во-вторых… сама эта раздвоенность… на грани расщепления личности… что много серьёзнее… попахивает, так сказать, шизофренией. Да вдобавок — стремление отказаться от своей воли… которое свидетельствует о наличии в её психики параноидальных мотивов…

— Но, Владимир Моисеевич, — подал реплику внимательно слушающий Брызгалов, — это же, по-моему, у всех "идейных" рабынь Игоря Олеговича. Стремление отказаться от своей воли — это же в их поведении главное. Что у Веры Максимовны, что у Лидии Александровны.

— Однако, Геннадий Ильич, вероятно, у Веры Максимовны и Лидии Александровны это стремление проявляется по-разному? Вообще-то, желание отказаться от своей воли — это у очень многих. Ведь некоторые социальные институты — армия, церковь, а иногда и всё государство в целом — требуют от своих членов отказа от собственной воли. И очень многие с радостью и охотой следуют этим демагогическим призывам. И Бутов, экспериментируя, шёл тем же путём. Но! Очень, Геннадий Ильич, важное "но": в некотором смысле фельдфебеля, монаха, прокурора можно рассматривать, как невротика — однако попробуйте им это сказать! Разорвут, отлучат, посадят! Что — хотя данное утверждение звучит несколько парадоксально — свидетельствует об их душевном здоровье. Разумеется — очень относительном здоровье. И когда-нибудь, когда социальную паранойю станут рассматривать как болезнь… простите, Геннадий Ильич, сел на своего конька. Массовая психология — моё давнее увлечение. Ещё со студенческих лет. Так вот, возвращаясь к Вере Максимовне: о ней, что она душевно здорова — сказать не могу. Даже — с большими натяжками. У неё же не просто отказ от своей воли. Нет, на лицо явная регрессия…

— Владимир Моисеевич, а её попытка самоубийства? Она ведь со смертью Бутова как-то связана?

— Ну, Геннадий Ильич, что Вера Максимовна действительно хотела покончить с собой — я не уверен. Она же не цианистый калий, не мышьяк и даже не морфий выпила… Причём, зная, что находится под наблюдением…

— А во-вторых, Владимир Моисеевич, — перебил Брызгалов, — эту мою идею вы считаете совершенным вздором? Допустим. Действительно — дилетантский бред. Но вы, как профессионал, могли бы категорически утверждать, что будь у неё в аптечке мышьяк или морфий, Сидоренко бы их не выпила?

— Что вы, Геннадий Ильич, считать вашу идею бредом — ни в коем случае! Я, знаете, очень далёк от того, чтобы уровень профессионализма измерять по наличию соответствующего диплома. Ваш природный психологический дар, поверьте, стоит многих тупо "высиженных" дипломов. А насчёт Веры Максимовны… морфий, скорее всего бы, выпила. Мышьяк — очень сомневаюсь. Цианистый калий… нет, уверен больше чем на 99 процентов — не стала бы.

— То есть, Владимир Моисеевич, вы хотите сказать, что, выпив морфий, Сидоренко могла быть уверена, что её спасут? В случае с мышьяком такой уверенности у неё бы не было? Ну, а цианистый калий — здесь никаких сомнений! — верная смерть? А почему в таком случае вы всё-таки подстраховались? "Зарезервировали" один процент?

— Геннадий Ильич, вы же не хуже меня знаете, что на сто процентов прогнозировать ничего нельзя. Это, однако, общее, а если конкретно… с Верой Максимовной всё не так просто, как я вам только что схематически обрисовал. Она же — почти бессознательно. Эдакий детский протест: ах, вы меня сторожите — так вот вам! Всё равно будет по-моему! Но, Геннадий Ильич, подчёркиваю: это не рациональный выбор. Мыслей подобных той, что я сейчас высказал, у Сидоренко, конечно, не было. Действовала она безотчётно — на границе между сознанием и подсознанием. Однако сказать, что в тот момент она полностью не контролировала свои поступки — тоже нельзя. Контролировала. Но не так, как вы или я. К выговору, к наказанию — да — бессознательно она стремилась. К смерти — уверен! — нет. Но, почему я и "зарезервировал" один процент, когда решения принимаются на бессознательном уровне — результат может получится самый непредсказуемый. Вероятность того, что, не отдавая себе отчёта, Вера Максимовна выпила бы цианистый калий, окажись он в аптечке, полностью исключить нельзя…

— Владимир Моисеевич, вы меня, кажется, совсем запутали. Знала и не знала, хотела и не хотела — это же тёмный лес! Сплошные предположения! Ничего конкретного! Ведь так, на уровне домыслов и догадок, рассуждать может каждый!

— Каждый-то каждый, Геннадий Ильич, но… действительно! Рассуждать не трудно. А вот когда лечить… Увы, Геннадий Ильич, психиатрия до сих пор остаётся едва ли не самой тёмной областью медицины. Даже — диагноз. Особенно — в случае невроза… Мы вот сколько уже говорим о Вере Максимовне, а я вам до сих пор ничего конкретного так и не сказал. И вряд ли скажу. Она не здорова — да. Скорее всего — психоневроз. Сложный и достаточно тяжёлый. Однако — какой конкретно?.. Девять психиатров из десяти, не мудрствуя лукаво, стали бы лечить её большими дозами нейролептиков. Это же просто: не надо мучаться с диагнозом, что-то изобретать, а главное, не надо брать на себя ответственность. Подозрение на шизофрению, попытка самоубийства: амитриптилин, галоперидол — это я вам самое распространённое — да в слоновьих дозах! А невроз — что! Да при таком лечении от любого невроза через две, три недели не останется уже никаких симптомов!

— Так, Владимир Моисеевич, в чём проблема? То есть, особенный вред? Ну, кроме того, что в слоновьих дозах даже и водка вряд ли полезна? — попробовал пошутить Брызгалов.

— Водка? Не знаю, — увлёкшийся Кандинский не принял шутку майора, — еда, питьё, воздух — всё в той или иной степени содержит вредные для здоровья вещества. Не говоря уже об алкоголе, табаке, наркотиках. И нейролептики — далеко не самое худшее в этом роде. Но вот из лекарств… не знаю… есть, наверно, и более опасные, однако — не много…

— И вы, значит, считаете, что глушить Веру Максимовну нейролептиками — не обязательно? Что есть выбор?

— Уверен, Геннадий Ильич, что есть. Однако — очень нелёгкий. Ведь отказаться от нейролептиков — взять на себя большую ответственность. Конечно, не в административном смысле: нет, её попытка самоубийства — насколько бы несерьёзной она ни выглядела — тем не менее, игнорировать её нельзя. Да, один раз — несерьёзно… но — где гарантия? Что в следующий раз к проблеме своего существования она не подойдёт много ответственнее? Не станет хвататься за первое, что подвернётся под руку? Или просто — обстоятельства по-другому не сложатся? Ведь, в конце концов, можно отравиться и нозепамом… И, не дай Бог, следующая попытка ей удастся? Можете представить, Геннадий Ильич, как в этом случае я себя буду чувствовать?

— А остальные, Владимир Моисеевич? Три оставшиеся? Вы не думаете, что их — тоже? Следовало бы поместить к вам в клинику?

— Но, Геннадий Ильич, вы, кажется, говорили, что они очень надёжно связаны?.. И совершить самоубийство — не в состоянии физически?..

Неуверенно, словно бы сомневаясь в своём решении, возразил Кандинский.

— Говорил… да… однако — со слов их хозяев… сам-то — насколько надёжно — я ведь не проверял… Однако, Владимир Моисеевич, не могут же они постоянно находиться в цепях? Ведь им же надо есть, пить — и прочее… И потом — главное! — время. Алла Анатольевна мне говорила, что Бутов, наказывая рабынь, более трёх суток не держал их в цепях. И вряд ли у новых хозяев строже… Или, Владимир Моисеевич, вы — из деликатности не признавшись! — всё-таки считаете эту мою гипотезу бредом? Досужим вымыслом свихнувшегося милиционера?

— Нет, Геннадий Ильич, не бред. Комплиментов вашим психологическим способностям я наговорил достаточно, поэтому — к сути. Да, гибель Бутова — здесь я с вами согласен полностью — несомненно, явилась шоком для его воспитанниц. Как смерть всякого божества для его поклонников. А Бутов для тех восьми женщин, которых вы остроумно назвали "рабынями по убеждениям", был, разумеется, божеством. Как, например, глава религиозной секты или экстремистской политической партии.

— А почему именно экстремистской? — переспросил Брызгалов.

— На языке психиатров, Геннадий Ильич, это называется "сверхценные идеи". "Истинная сущность женщины", "чистота расы", "гегемония класса", "рай на земле", "рай на небе" — причём только Я (божественный вождь!) могу приобщить вас к "высшему неземному блаженству" — вот что объединяет Бутова со всяким сектантским пастырем, со всяким главарём экстремистской партии… Так вот: со смертью Бутова — да: его рабыни испытали сильнейший стресс. Однако — чтобы уже невозможно жить — сомневаюсь… Васечкина — да, допускаю… А чтобы Олудина… нет, с Олудиной, скорее всего, действительно несчастный случай… Так что, Геннадий Ильич, вашу пессимистическую гипотезу разделяю далеко не полностью. Хотя в целом — не примите это за лесть — восхищён вашей прозорливостью.

— То есть, Владимир Моисеевич, вы считаете, что вероятность самоубийства "идейных" рабынь Игоря Олеговича не многим больше вероятности самоубийства всякой, потерявшей возлюбленного, женщины?

— Да, Геннадий Ильич, не многим… Но… знаете… с самоубийствами всё очень не просто… У нас до сих пор считается, что совершать их могут только психически нездоровые люди… Так — проще… Чувство вины, которое могут испытывать родные и близкие самоубийцы, этим снимается. Если не полностью — то в значительной степени… Вообще-то людей, добровольно решившихся перейти черту, считать психически нездоровыми — сравнительно новое. В большинстве случаев до сих пор ещё работает куда более древний механизм защиты: во всех, случившихся с человеком бедах, винить самого пострадавшего. Даже — когда ураган, потоп или землетрясение… дескать, за грехи покарал Всевышний…

— Однако, Владимир Моисеевич, эка вы куда хватили… Очень любопытно… Признаться, под таким углом я никогда не смотрел на эту проблему… но вы… я, честно сказать, так и не понял, сами вы считаете или не считаете самоубийц психически больными?

— Как вам сказать… исключая единичные случаи, когда внешние обстоятельства объективно — я подчёркиваю, объективно — становятся невыносимыми…

— Единичные? Простите, Владимир Моисеевич — перебил. Вы, значит, думаете, что объективно решиться на роковой шаг обстоятельства подталкивают человека крайне редко?

— Да, Геннадий Ильич — крайне редко… тут вот ведь какая хитрость… или, если угодно, парадокс… да, парадокс человеческого сознания… когда внешние обстоятельства — нищета, голод, война, репрессии — казалось бы, прямо-таки диктуют: чёрт с ним с этим миром, он ужасен, несправедлив, жесток — откажись от его кровавых соблазнов, ибо даже небытие привлекательнее стократ! — человек сопротивляется всеми силами. Мучается, страдает, гибнет на войне, умирает от голода, гниёт в концлагерях, принимает страшную казнь, но терпит. Словно бы бросает миру вызов: ты меня гнёшь, ломаешь, а я стою! А с другой стороны, во времена относительно вегетарианские и (главное!) объективно, казалось бы из-за пустяков: не сложившаяся карьера, неразделённая любовь и прочий подобный вздор — вздор, разумеется, относительно — ежегодно десятки тысяч наших с вами сограждан добровольно отказываются от этой, будто бы сносной, жизни…

Далее у Брызгалова с Кандинским затеялся долгий, увлекательный разговор, в котором, с разных точек зрения рассмотрев проблему самоубийств вообще и Васечкиной в частности, они также коснулись пресловутой брызгаловской "картинки" — в связи с компенсаторными механизмами в человеческой психике. И в данном контексте сделанное Кандинским интересное обобщение душевных особенностей следователя, натолкнуло Геннадия Ильича на любопытную мысль:

— Владимир Моисеевич, а бутовские рабыни?.. ну, это… их стремление в рабство?.. то есть, к отказу от своей воли… это тоже, наверное, можно рассматривать как своеобразную компенсацию?

— Разумеется, Геннадий Ильич! Право жаль, что с таким психологическим даром вы в своё время не пошли в медицинский ВУЗ. Схватываете, что называется, на лету. Разумеется — компенсация! Отказаться от своей воли — это же для значительного большинства людей самый универсальный способ примирить все душевные противоречия. Избавиться от мучительного для психики выбора! А иногда, как, думаю, в случае с бутовскими "идейными рабынями", заодно удовлетворить некоторые из своих специфических социально-эротических потребностей. Подчёркиваю: социально, а не сексуально — если бы сексуально-эротических, то их бы вполне устроили обыкновенные садомазохистские игры. Хотя… с другой стороны… сексуальное и социальное не разделены пропастью… и порой образуют самые неожиданные и причудливые сочетания…

Вести неспешный, увлекательный разговор с Кандинским Геннадию Ильичу чрезвычайно нравилось, ему было важно знать мнение опытного психиатра об экзотических экспериментах Бутова, но… время! Да, интересно, захватывающе и, вероятно, полезно — но время идёт! Мало того, что относительно убийства Игоря Олеговича нет ещё никаких конкретных зацепок, — пропал Сазонов! Единственный на пока кандидат в свидетели!

"Да, конечно, возможные самоубийства бутовских осиротевших воспитанниц — это серьёзно; но он — чёрт возьми! — не ангел-хранитель, а следователь. Сыскарь при исполнении. Прав был полковник: необходимо как можно скорее Завалишину, Галушкину и Ковальчук передать каким-нибудь образом под опеку Кандинского, а самому, наконец-то развязавшись с "пансионом благородных девиц", все силы отдать расследованию. Только вот сам Владимир Моисеевич… он что-то, как я и предполагал, не горит желанием сих интересных дам заполучить в качестве пациенток? Во всяком случае — поместить их в клинику. А-а… горит — не горит! Он, а не я психиатр, в конце концов! И как бы наш обстоятельный, интересный трёп на психо-социально-сексуально-философские темы ни занимал меня — пора расставлять точки над "i"! Как человек умный, Кандинский, думаю, не обидится".

— Владимир Моисеевич, простите, пожалуйста, с огромным удовольствием говорил бы с вами хоть до самого вечера — увы. Время. Заботы о судьбе воспитанниц Игоря Олеговича меня, к сожалению, не освобождают от поисков его убийцы. И, если сочтёте возможным, хотелось бы услышать от вас что-то конкретное… ну, относительно этих женщин?..

— Да, Геннадий Ильич, понимаю… увлеклись… я, вернее, увлёкся… а вам — действительно… понимаю… Что же, Геннадий Ильич, вы со своей стороны сделали всё (и даже несколько больше) того, что не долг — ведь заниматься бутовскими воспитанницами вы не были обязаны ни в коей мере! — а самая взыскательная совесть могла бы от вас потребовать. Теперь — моя очередь… Из нашего разговора у вас, Геннадий Ильич, могло сложиться впечатление, будто бы я, так сказать, несколько индифферентен. Не проявляю должного интереса к судьбе этих женщин. Это моя вина — простите. В действительности — совсем не так. Проявляю. И просто по-человечески, и, разумеется, как профессионал. Сейчас же созвонюсь с Аллой Анатольевной и с Долговым — я, кстати, с ними с обоими немного знаком — и сегодня же посещу их подопечных. Посмотрю, побеседую — и тогда, надеюсь, станет понятнее… надо ли их лечить и как — если надо.

На этом завершилась долгая, увлекательная беседа следователя и психиатра. Кандинский проводил Геннадия Ильича до самого выхода и, прощаясь, вместо обычного "до свидания" медленно, с расстановками, будто слегка гипнотизируя, произнёс:

— Геннадий Ильич, считаю, что, как психиатр… должен вам сказать… если, вопреки моему прогнозу, какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство — ни в коем случае не упрекайте себя… вспомните, чтобы не допустить этого, вы сделали всё… а винить себя в том, что не совершил чуда — это, знаете ли, чревато… насколько бы ваша психика ни казалась стабильной.

Если, уповая на свои гипнотические способности, Кандинский надеялся таким образом освободить майора от чувства тревоги за судьбу "идейных" рабынь Игоря Олеговича, то он сильно ошибся. А вот если хотел намекнуть, что не вполне уверен в стабильности брызгаловской психики, то преуспел. Во всяком случае, это его прощальное напутствие оказалось той ложкой дёгтя, которая значительно подчернила мёд всего предыдущего разговора.

"А может, и к лучшему, — думал на обратном пути Брызгалов. — А не то выходило до жути приторно: обоюдная предупредительность, комплименты, полное взаимопонимание — будто, чёрт побери, не следователь поговорил с психиатром, а Чичиков с Маниловым обменялись любезностями! Когда же всё вместе — мёд с чернотой и горечью — это по-нашему! Можно верить!"

Однако по-настоящему Геннадия Ильича тревожил вовсе не скрытый намёк на нестабильность его психики, а беспокоила суеверная боязнь "сглаза". И хотя Брызгалов был суеверным весьма умеренно, но, услышав от доктора, — если какая-нибудь из бутовских рабынь всё-таки совершит самоубийство, — мысленно перекрестился. Ибо, вопреки не только логике обстоятельств, но и просто здравому смыслу, майор продолжал чувствовать себя ответственным за жизни Завалишиной, Галушкиной и Ковальчук…

Вернувшись в свой кабинет, Геннадий Ильич достал папку с бутовским делом — возбуждение, оставленное разговором с Кандинским, мешало сосредоточиться непосредственно на расследовании, и, чтобы успокоить нервы, Брызгалов посчитал за лучшее заняться канцелярской работой. Перетасовка бумаг, попытки сгруппировать их — по тематике, степени важности, а то и просто по внешнему виду — казалось бы, глупейшее времяпрепровождение, но это, как посмотреть: майора оно, обыкновенно, успокаивало. Иногда такая внешне вполне идиотская возня с бумагами одаривала Брызгалова каким-нибудь симпатичным открытьицем: то прежде несоединимое начинало образовывать устойчивые сочетания, то, напротив, распадались будто бы очевидные связи.

Однако на сей раз документы оказались расположенными только по тематике — ни по степени важности, ни по каким-нибудь иным признакам майор их сгруппировать не успел: раздался телефонный звонок — Анисимов.

— Геннадий Ильич? Наконец-то! Третий раз за… — после секундной заминки (пунктуальный Анисимов, вероятно, сверился с часами) ровный голос, обыкновенно, невозмутимого следователя, — час семнадцать минут. Первый — в тринадцать двадцать. Сразу, как обнаружил, попробовал созвониться с вами.

— Сазонова?!

— Мёртвого, Геннадий Ильич. В морге у речников. Вчера его прибило почти к самому "Поплавку". Мыс там за пляжем, знаете? А возле — течение. Ну, и утопленников выносит обычно туда. Сейчас-то уже не купаются, а летом — часто. Сторож на пляже — некий Курников. В милиции его звонок зарегистрировали в восемнадцать сорок. Приехали быстро, там рядом — предположительно: огнестрельное ранение в спину. Документов при нём никаких, и вообще ничего такого, что позволяло бы опознать. А почему доставили в морг при "Клинике водников", а не к нам, к Гаврикову — пока не выяснил. Те, которые выезжали вчера по вызову, сейчас выходные — созвониться не удалось.

Слушая обстоятельный отчёт Анисимова, Геннадий Ильич произносил про себя энергичный, густо приправленный крепкими словечками монолог: "Вот…! Так и знал! После звонка полковника! Сразу почувствовал — …! Что этого грёбаного музыканта живым ни… не найти! Как же, господин Гавриков, "спонтанное убийство"!… тебе, а не спонтанное убийство! Какая-то падла… ишь как обрубает концы! Ну, ничего… этот у меня дождётся! Получит… по полной программе!"

Перекипев, Геннадий Ильич подробно расспросил Анисимова обо всём, что следователю удалось выяснить на данный момент. Оказалось — не много: суббота, иные на дачах, иные пьянствуют, опознание и то организовать не просто. Жены у Сазонова нет, мать и сестра в деревне, друзья-музыканты — кто где. Да, конечно, Зубов уже оповещён, а вообще-то, по мнению Анисимова, опознание трупа — формальность. Он, Анисимов, уверен, что потерпевший — Сазонов. Тело в воде пролежало не так долго — чтобы не узнать. И потом: на наружной стороне левой штанины — примерно посередине голени — узкая чёрная полоса. Скорее всего — мазут.

Сообщение Анисимова было до того исчерпывающим, что Брызгалов переспросил только одно:

— А Курников? Со сторожем удалось связаться?

— Нет, Геннадий Ильич. Жена говорит — на участке. Картошка у них за городом, а при ней — будочка. Ну, знаете, такая — мастерят из контейнеров. Это вообще-то недалеко, но кроме Костенко — суббота же — послать некого. А он, думаю, здесь нужнее. Впрочем, ты сейчас главный — решай.

— Некого, говоришь, Юрий Викторович?.. Что ж, посылай Костенко. Сторож… его показания… это важно. Особенно — относительно места. Знаю я тот мысок… А водники? С их службой связаться пробовал?

— Пробовал, Геннадий Ильич. Но у них там сейчас только дежурный патруль: координатор и трое на катере — помочь обещали, да, но только, если конкретно. А так — координатор сказал, что раз тело вынесло у мыса, то в воду оно попало ниже излучины: или в бухте, или уже на пляже. Но это я и так — знал без него. Полагаю, что в бухте, но пляж тоже не исключается. Хотя…

— Вот именно, Юрий Викторович! Мы с тобой можем только гадать, а это, знаешь ли… Зарплату нам не как ясновидцам платят. Не за экстрасенсорные способности. Так что Костенко — давай за сторожем. Посылай немедленно. И ещё раз свяжись с речниками — в бухту надо на катере. Попроси их, чтобы подкинули. А то, если по берегу, там же сам чёрт ногу сломит. Всё, Юрий Викторович, остальное на месте. Буду у тебя через… — Брызгалов на пару секунд задумался, — минут тридцать пять, сорок. Мне ещё надо сделать один звонок.

О том, что он обещал Пушкарёву позвонить сразу же после визита к Кандинскому, майор едва не забыл и по окончании разговора с Анисимовым нажал пальцем на рычаг и, не вешая трубку, набрал дубковский номер.

Фёдор Степанович оказался на месте: вчерашняя выпивка, смерть Лисовского, несчастье с Верой Максимовной настолько выбили его из колеи, что, как бизнесмену ни хотелось попасть в город, он не мог осуществить это своё желание. С тем большей жадностью, услышав в трубке брызгаловский баритон, Пушкарёв "набросился" на майора: как Верочка? Что говорит Кандинский? Что о её состоянии думает сам Геннадий Ильич? Словом, множество заданных второпях вопросов.

Переждав этот словесный шквал, Геннадий Ильич сообщил предпринимателю, что физически с Верой Максимовной всё в порядке, а о её психическом состоянии лучше спросить у самого Кандинского. Который — по поводу Завалишиной — скоро будет в Дубках у Аллы Анатольевны. И Пушкарев, встретившись с доктором, расспросить его сможет лично. А он, Брызгалов, конечно, сочувствует, но вряд ли способен помочь чем-то ещё. Он ведь, что Фёдору Степановичу хорошо известно, специалист совсем в другой области и сегодня, увы, жутко занят по своим служебным обязанностям. А посему дико извиняется и вешает трубку — ибо дела, дела…

Зачем он выстрелил в музыканта — это оставалось большой загадкой. И мучило, начиная с четверга — со следующего дня после убийства. Нет, внешние объяснения находились легко: алкоголь, гром пушек на пляже, треск и разноцветные всполохи над головой, жалкая, корчащаяся в мучительно рвоте фигурка недочеловека — рука сама потянулась к "Браунингу". Но всё-таки: почему он её не остановил — свою карающую десницу? Позволил ей достать маленький выпуска 1938-го года бельгийский пистолетик и совершить — что? Возмездие? Вряд ли… Ведь музыкант почти ни в чём не виновен. Устранение опасного свидетеля? А вот это — вздор. Если Сазонов даже и видел проехавшую мимо старенькую "Ниву", то наверняка не связал её с убийством Бутова. И уж тем более — ведь почти ночью — он не запомнил ни цвета, ни номера проехавшего мимо автомобиля. Да даже и марку — вряд ли. Легковушка, в крайнем случае, маленький "джип" — не более. Другое дело, что он отчётливо увидел Сазонова, выхваченного фарами из тьмы на пересечении бетонки с пешеходной дорожкой, но ведь — он Сазонова, а не музыкант его… Вот и не верь в судьбу… после таких-то многозначительных совпадений… А ведь Денису Викторовичу было ясно сказано, чтобы Бутова он дожидался на станции, а не шастал в ларёк за водкой! И если кто-то ослушивается приказа начальника… значит? Виновен! Хотя бы в том, что является, в сущности, недочеловеком! Ибо человек — ну, тот, который звучит гордо — свято чтит своего начальника, безукоризненно и беспрекословно выполняет любые его приказы. А если, по лени или небрежности, что-нибудь напортачит, то с радостью примет самое суровое наказание, которое сочтёт нужным наложить на него вышестоящий товарищ. И, стало быть, нарушив приказ начальника, Сазонов, несомненно, виновен.

Подобные софизмы в какой-то степени утешали, в их свете убийство музыканта принимало видимость наказания — увы, ненадолго. Проходил час, в лучшем случае два — и всё начиналось по новой: правая, потянувшаяся к пистолету рука начинала видится отнюдь не карающей десницей, а своевольной пятипалой преступницей. Заслуживающей, соответственно, быть отлучённой от тела посредством топора. Однако проблема состояла в том, что эта преступная рука была, как ни крути, своей. И отсекать её что-то не хотелось. Конечно, строгому моралисту легко требовать отсечения негодного члена, когда ужас узаконенного убийства приходится переживать не ему — "добропорядочному" гражданину — а сочтённому вредным "члену". А вот когда требуется оттяпать не голову и даже не руку, а хотя бы палец — но свой! — всегда найдутся причины, чтобы удержатся от крайних мер.

И он находил их, и вина Сазонова становилась всё несомненней… вот только постоянное насилование ума и воли давалось ему всё трудней…