Вавилонская башня

НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ…

На сей раз двигатель «Волги» заглох ажно на углу Ленинского проспекта. Выгрузившись, Скудин с ребятами на руках откатили машину на полсотни метров назад, чтобы водитель Федя мог запустить мотор и погреться. Топать до сгоревшей башни было километр с гаком.

— Ну, не скучай. Даст Бог, мы ненадолго…

Федя только вздохнул и вытащил из бардачка толстый журнал «100 новых сканвордов». Обложку украшала фотография Президента в горнолыжном костюме.

Погода продолжала творить чудеса. Вместо того чтобы сезонно изменяться во времени, она теперь повадилась меняться в пространстве. Там, где они оставили машину, уверенно держался кусочек осени. Со старинным золотом лип, вполне зеленой травой и прозрачным закатным небом, предвещавшим на завтра тихую благодать. А буквально через двести метров Скудин со спутниками ступили в добротно промороженный снег. Свет сразу померк, ноги обвили струи поземки, «Волга» скрылась во мгле, над крышами домов повисли мрачные войлочные облака…

— Дуба дам, дуба дам… — на одной ноте, церковным басом негромко затянул Глеб, а Женя принялся тереть кончики мигом побелевших, помороженных еще на Аляске ушей. Спецназовцы переглянулись и чисто из научного интереса отступили обратно. Осень послушно вернулась, на лобовом стекле оставленной за перекрестком машины заиграли розовые блики…

Иван Степанович нахмурился и быстрее зашагал вперед. Он даже начал жалеть, что не взял с собой никого из ученых. Им бы это наверняка было интересно. Пока шли до Бассейной, сезон сменился еще трижды. Они повидали весну, снова зиму и чуть ли не лето, причем на востоке явственно занимался рассвет… Времена года и суток настолько лихо сосуществовали в пространстве, что поневоле напрашивалась мысль: на протяжении плюгавых полутора километров вольготно уживались разные временные пласты.

«Кабы не выплыть в каком-нибудь будущем, — на полном серьезе забеспокоился Кудеяр. — Или, блин, в прошлом…»

При этом он все косился на Глеба. У Бурова вид был сосредоточенный, но не тревожный. Будь здесь какая-то опасность, он бы ее точно почувствовал. Иван в боевого товарища и его новые таланты верил непоколебимо.

Почему-то он даже не удивился, когда оказалось, что возле развалин царил тот же климат, что и в Гатчине: первый снег по колено, норовящий липким шматом свалиться с крыши на голову. Глеб и Женя, точно мальчишки, немедленно принялись лепить снежки и соревноваться в дальности броска. Глеб имел подавляющее преимущество в габаритах и рычагах, Гринберг брал отточенной техникой.

Иван же не торопясь зашагал вдоль стены, ограждавшей сгоревшую башню…

Заокеанский промышленный потенциал развернулся здесь во всей красе. Вокруг российской ограды — непрезентабельной, из серых бетонных плит, давно покрытых сомнительными рисунками, — американцы с хорошим отступом воздвигли свою, из высокопрочной сетки, а-ля федеральная тюрьма особо строгого режима. Намотали блестящую, с лезвиями, колючую проволоку, пустили по верху ток, завели дальнобойные прожектора… Мышь не проскользнет, муха не пролетит… разве что белая. Рядом с проволочной стеной сиротски притулилось заведение туалетчика Петухова. Один Бог в точности ведал, чего стоило майору Собакину уломать американскую сторону, чтобы не отчуждали сортир, не лишали последнего. Правду сказать, с этим делом оказалось все же попроще, чем с решением о взрыве. И все оттого, что не говнюки подобрались, как в заоблачных судьбоносных верхах, а хорошие люди, нужду ближнего понимающие. Помнится, участковый пришел с челобитной к Скудину, и тот посодействовал, помог, попросил экс-отца Брауна. И «товарищ негр» кроткому увещеванию внял, даже не пришлось, как тогда летом, в Заполярье, морды бить братанам во Христе. Последней же каплей, завершившей процесс убеждения, было надругательство над Шекспиром: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о закрытом туалете…» Кончив хохотать, расстрига Браун пообещал лечь костьми. И слово свое сдержал.

Вот и красовалось простое русское заведение чуть не в метре от границ зоны, на которую, без преувеличения можно сказать, с тревогой и страхом взирал весь остальной мир. А что? По России немножко поездить — еще и не такое увидишь.

…Скудин подошел вплотную к проволочной препоне, тронул пальцами обжигающе холодный металл, вздохнул. Теперь даже розу было толком не положить… Он резко повернулся и вприщур посмотрел на Бурова и Гринберга.

— Пойдете со мной? — И коротко мотнул головой в сторону закопченной руины. — Туда?

Спросил больше для порядка. Знал, что пойдут. Куда угодно. Хоть на край света. Да не на такой, куда приезжает на комфортабельном джипе рекламный мужик, а туда, где действительно — край. И чертовы зубы.

— Если ты туда, командир, то и мы пойдем, — без колебания ответил Глеб за себя и за Женю. — Одного мы тебя погибать не отпустим. За компанию ведь, сам знаешь, жид повесился… — При этом он с самым невинным видом смотрел мимо Гринберга. Тот отдарил его орлиным взглядом. — А вообще-то знай, командир, теперь оттуда возврата нет. Будет как у американцев.

Ясно, какие американцы имелись в виду. Те, от которых осталась лишь окровавленная веревка.

Глеб сплюнул и задумчиво смерил взглядом пятнадцатиэтажный огарок.

— Понимаешь, командир, там что-то есть. Ну, вроде маленькой червоточины, а из нее… лезет… Как дрожжи… Что-то чудовищной мощи, ни на что не похожее… Его нельзя осмыслить, логически понять, можно только ощутить, да и то… Я его чувствую, но не более. Оно со мной никаких дел иметь не желает, а уж слушаться и подавно. Как стихия, но некоторым образом организованная… Я для него — микроб, бессмысленная амеба.

Гринберг прицелился снежком в американский дальнобойный прожектор. Попал — и шкодливо засунул руки в карманы, изображая полнейшее «как вы могли про меня такое подумать?».

— Значит, микроб? Инфузория туфелька? — Скудин передернул плечами и вдруг, не сдерживаясь, на выдохе, что было силы пнул заокеанский, вбетонированный в землю столб, к коему крепилась сетка. Такими ударами человек убивается наповал, да еще патологоанатомы потом всерьез разбираются, не грузовик ли с кирпичами на него налетел. Но здесь была стена, к тому же сделанная на совесть. Сетка загудела, ухнула, заходила ходуном — и все. Наступила тишина.

— Ладно, пошли, — мрачно сказал Кудеяр. И пошагал к оплоту российской государственности, чьи окошечки светились у американской стены. — Поговорим. Вдруг что умное скажут.

В сортире было хорошо. Если вдуматься, в сортирах всегда бывает хорошо. Даже в самых неухоженных и непотребных. Потому что выходит оттуда человек с душевным облегчением, с весельем на сердце. Зря ли даже праздник установлен — международный день сортира, отмечаемый в конце ноября!

Похоже, в петуховском заведении именно к этому празднику и готовились. Если в первый визит Скудина здесь еще витал едва уловимый запах дерьма, то теперь его не было вовсе. Слишком давно скромный туалет, расположенный в покинутом жителями районе, не использовался народными массами по своему прямому назначению. Теперь он являлся скорее жилищем, и было в нем, как и положено быть в правильном жилище, тепло и уютно. А пахло — чем бы вы думали? — томлеными с салом, луком и зеленью питательнейшими диетическими яйцами. Это сам туалетчик Петухов, священнодействуя, жарил яичницу-глазунью по-украински с ветчиной. Майор Собакин резал хлеб, доставал из бочек капусту и огурцы, расставлял бутылки, гремел посудой, гоношил самовар…

Впрочем, со второго взгляда Кудеяр понял, что справляли здесь скорее поминки. На столе красовалась третья стопочка с прозрачной жидкостью, покрытая ломтиком хлеба.

И поскольку блистал своим отсутствием третий сортирный абориген, сантехник Евтюхов, сама собой напрашивалась мысль, что эта рюмочка предназначалась именно ему, вернее, его отлетевшей душе.

«Ох, до чего же некстати…» — мысленно застонал Иван. Несмотря на очень внятное предупреждение Глеба, он все никак не мог отказаться от мысли, что Василий Дормидонтович по-прежнему знал какую-нибудь лазейку в развалины. Мимо цепких щупалец дымки, мимо смертоносных ловушек, куда проваливаются живые люди и дорогостоящие кибернетические танкетки… По лестнице на седьмой этаж, где свисает с потолка жирными хлопьями сажа… Куда он столько раз взбегая в своих снах, до того реальных, что все тело поутру физически ныло…

— Что случилось? — спросил он, забыв поздороваться.

Петухов, маленький и морщинистый, похожий в своем ярком «Адидасе» на стареющего спортивного тренера, виновато вздохнул, развел руками и перекрестился. Не уберегли, дескать, душу ангельскую, аминь.

— Он, как услышал, что башню летом рвануть хотят, сам не свой стал, — хмуро доложил Андрон Кузьмич.

«Услышал? Что башню взорвут? Да еще именно летом? Откуда, интересно бы знать?..» — пронеслось в голове у Кудеяра. Он, при его-то допуске, сам это выяснил только сегодня, а если бы не компьютерный гений Борька, не знал бы и до сих пор.

— Он, сердешный, все тебя ждал, Иван Степаныч, уж ты не серчай, — подхватил туалетчик. — Чтобы, значит, ты «самому» все как есть разобъяснил про наши тутошние дела. Говорил, если, значится, взрыв сотворить, тут такие танцы пойдут, что проще сразу в гроб лечь и крышкой накрыться.

Иван вдруг представил себе большой лесной муравейник, от которого в разные стороны тянутся муравьиные тропки. Если аккуратно через них перешагивать, мимо муравейника можно более-менее нормально ходить. Можно даже — если знать как — перенести его в сторону, чтобы люди и муравьи не мешали друг другу. Американцы полагали, что взрыв возымеет эффект ведра с бензином и спички. Реально же… Скудин почему-то верил пророчествам сантехника Евтюхова гораздо больше, чем выкладкам ученых типа Опарышева, Кадлеца и Розенблюм. Так вот, по Евтюхову получалось, что человечеству скорее всего предстояло в этот самый муравейник усесться. Голой жопой. И это еще мягко выражаясь.

— Случилось-то что? — повторил Кудеяр. И мотнул головой в сторону бывшего «Гипертеха»: — Он что… туда ушел? И не вернулся?

— Не ведаем. — Майор Собакин снял фуражку, торжественно положил ее на стол и тоже перекрестился. — Подшлемник его на углу Новоизмайловского подобрали третьего дня.

Петухов вдруг принюхался, всплеснул руками — и, явив неожиданную для его тщедушного сложения силу, сдернул с печки-«буржуйки» необъятную, явно очень тяжелую сковороду, полную шипящей, пузырящейся благодати.

— Садитесь, что ли, помянем…