Вавилонская башня

СЕМЁН ПЕТРОВИЧ ТИБЕРИЙ

Исход академика Опарышева из Санкт-Петербурга отчасти напоминал финал злого волшебника Сарумана из «Властелина колец». Помните, конечно? Когда этот могущественный маг пал от ножа собственного приспешника, которого слишком усердно шпынял, его душа покинула тело в виде плотного серого тумана. Бесплотная тень сперва грозно нависла над поселением хоббитов, но, разрастаясь, все более разреживалась, а потом с запада (благой, по Толкину, стороны света) налетел ветер и развеял ее без остатка.

Вот и тут произошло нечто подобное, с той только разницей, что Опарышев, в отличие от Сарумана, никогда в жизни своей не был добродетелен и велик. Да и противостояли ему далеко не хоббиты, а публика куда более грозная.

Тема спасенных архивов возникла в телевизионных новостях еще раз. Видимо, молодые журналисты оказались настоящими профессионалами, не склонными сразу выкидывать из памяти «отработанные» сюжеты. А может, их обоняния вновь ненавязчиво коснулся тот же ветерок, что в свое время так оперативно донес запах ореховского пожара? Как знать…

На сей раз ситуацию комментировал сам «Саруман».

— Я бесконечно благодарен пожарным, ведь они рисковали своей жизнью ради вороха старых бумаг, которые многие на их месте приняли бы за ненужные черновики, приготовленные для растопки…

Судя по антуражу, дело происходило в Публичке или иной столь же серьезной библиотеке, в реставрационном отделе, куда простых смертных не допускают по определению, а телевизионщиков с камерами — под большим нажимом и ненадолго.

— А уж как бы ты радовался, если бы приняли, — прокомментировал Шихман, вместе с Львом Поликарповичем сидевший у телевизора. — Жалеешь небось, что сам давным-давно на растопку не употребил!

Опарышев улыбался, но хорошо знавшие его видели, какова цена была этой улыбке. Московский академик смотрел не в объектив и не на девушку-журналистку, державшую микрофон. Взгляд сквозь толстые линзы был сфокусирован в некоторой точке пространства справа внизу. Да и цвет пухлого, с размазанными губами лица более не соответствовал лежалому тесту, скорее это был колер подгнивающего лимона. Или так падал свет, отраженный зеленоватыми стенами?

— …И специалистам-реставраторам, которые взялись безвозмездно обследовать, скопировать и обработать каждый листок…

Веня, Алик и Виринея, торчавшие за спинами научных руководителей, дружно покатились со смеху. Не всякий день увидишь по телевизору великомученика, благодарящего за добротный костер.

— …В особенности потому, что спасены оказались не только мои личные рукописи, но и часть архивов моего незабвенного дорогого учителя, академика Иосифа Юрьевича Добродеева. А также материалы некоторых наших совместных работ…

На этом мажорном аккорде, в котором явственно слышался шорох бросаемой куда надо соломки, сюжет завершился.

— Как вы думаете, что с ним теперь будет? — спросил Алик, выключая телевизор.

Лев Поликарпович пожал плечами.

— Для начала, наверное, уберется в Москву… Втянет щупальца. Кстати, сегодня с утра Пересветов проявился, Валентин Евгеньевич. Говорил, звонили ему аж оттуда. — Звягинцев ткнул пальцем в направлении потолка. — Спрашивали о здоровье и очень мягко интересовались, как он насчет немедленного возвращения к обязанностям. Так дело пойдет, чего доброго, и нас из отпуска вызовут!

«Хоть из нелегального положения выйдем, — добавил он про себя. И спустился с неба на землю: — А зарплату выплатят, интересно?..»

— В Москву, — хмыкнул Алик. — А там в него тыкать пальцами не начнут?

— Да кому оно нужно, — отмахнулся несостоявшийся нобелевский лауреат. — Они там все с ним повязаны. Кто двадцать лет потемкинские деревни строил по связям с производственными объединениями и научными институтами? Кто всенародные почины плодил и грандиозные программы придумывал? Одна «Интенсификация-90» чего стоила. Там попробуй только ниточку потяни, такие клубки зашевелятся, что никому мало не будет. Не-ет, если я что-нибудь понимаю, это дело тихо замнут, а потом он еще тише отойдет от всех дел…

— И будет жить припеваючи? С дачей, с охраной, с личным водителем?

В голосе Вени Крайчика прозвучал определенный мстительный пафос.

— Да зарасти оно лопухами. — Шихман щелкнул зажигалкой резко, как выстрелил. — Ну их всех. Главное, теперь они нам не будут мешать.

…А с пленками этого фильма у меня смешной казус вышел. Сам знаешь, кинопленка тогда горючая была страшно, да еще и сохла при каждом просмотре. В стационарных аппаратах вообще вольтову дугу зажигали между двумя угольками, подкручивали их потом, когда выгорали. — Бабушка показала руками, как именно сближали заточенные концы угольков. — У нас, правда, аппараты были переносные, в больших чемоданах, но лампы стояли тоже будь здоров, из специального стекла «Пайрекс». Жар такой, что на фиксаторах пленки нагар нарастал, мы его костяными ножичками счищали. И перфорация все время рвалась, я ее нитроклеем подклеивала… А между сеансами пленки полагалось хранить в особом ящике, в половину этого холодильника, фильмостат назывался. Железный весь, с емкостями для жидкости, которая им пересыхать не давала… И вот как-то после сеанса я уже убираю коробки и тут краем глаза сквозь смотровое окошечко вижу: в зрительном зале пожар! Ты учти еще, что клуб наш был в соборе. Я тогда и не знала, как он назывался, теперь вот Риточка меня туда, в Тихвин, свозила воспоминания оживить, так на экскурсии сказали — Спасо-Преображенский… Словом, каменное было здание, добротное. И вход для нас, киномехаников, в нашу будку был отдельный, по внешней лесенке, именно из-за горючести пленки… В общем, вижу — горим, у страха глаза велики, там всего-то кресло тлело из-за окурка, до аппаратной через кирпичную стенку и не добралось бы, а мне уж померещилось — все, амба, сейчас пленки пыхнут! Их, кстати, нам Госкино присылало, фильмы дорогие были, отчетность… Схватила я, как была, железный фильмостат — и айда с ним наружу! По внешней-то лесенке. Еле его потом, когда все потушили, водворили назад…

В проигрывателе вертелся лазерный диск, на плоском экране мелькали классические черно-белые кадры, и звучала песня о дружбе, которая почему-то оказывалась особенно крепкой, если зародилась в Москве. Джозеф Браун с бабушкой Ангелиной Матвеевной смотрели фильм «Свинарка и пастух».

— Вот что меня всегда удивляло, — посмеиваясь, комментировала бабуля, — так это то, что письмо Мусаиба ей толкует карточная гадалка, да верно все говорит, один к одному. И как только допустили? У нас ведь тогда от чудес и экстрасенсорики шарахались, как от огня. Даже в цирке не полагалось ни магов, ни чародеев, таких слов-то не произносили — только иллюзионисты… И вот тебе на. Где материализм?

— Потакали массовому сознанию, — кивнул негр.

Рита за их спинами фыркнула. Джозеф чаще всего удивлял ее доскональным знанием российских реалий, но временами выдавал перлы, перед которыми снял бы шляпу если не Черномырдин, то Жванецкий — уж точно. Джозеф, например, всерьез полагал, что советский строй рухнул, подточенный, во-первых, западной рок-музыкой, а во-вторых — политическими анекдотами, которые придумывало и засылало к нам… ЦРУ.

Выслушав этот тезис, бабушка Ангелина Матвеевна вспомнила знаменитую эпопею, когда это самое ЦРУ без шуток прикидывало, не отправить ли в СССР пару-тройку секс-бомб — тоже с целью полного и окончательного подрыва. Какие еще анекдоты они после этого могли про нас сочинить?..

От Ритиного фырканья чуть не поднялось облачко мелко истолченной растительной трухи. Рита возилась у маленьких электронных весов, рядом наготове стояла китайская заварочная кружка с фениксами и цветами. Атахш по-прежнему жила у нее, принимая как должное рыцарское поклонение Чейза. Кратаранга больше не рассуждал о никчемных местных самцах, но большой город с его экологическими неприятностями, не говоря уже о влиянии аномальных зон, казался ему все менее приемлемым для будущей матери великой породы. В свой очередной визит он потребовал карандаш и бумагу и выкатил Рите длиннющую пропись лекарственных трав, снабженную подробными указаниями, как составлять утренние и вечерние смеси, в каком порядке заваривать и чем, наконец, должно было его сокровище заедать процеженный и охлажденный «нектар».

«Ты тоже можешь это пить, — милостиво разрешил хайратский царевич. — Ты не сильна. Тебе будет на пользу».

Рита сперва возмутилась его высокомерием и решила, что скорее удавится. Потом чисто из вредности решила попробовать.

Зелья Кратаранги пришлось переводить на язык современной ботаники с помощью Виринеи, Интернета и многотомной энциклопедии «Жизнь растении». Как ни странно, разыскать удалось все. Поиски по аптекам потребовали определенного времени да и денег. Однако, к еще большему Ритиному изумлению, ингредиенты удалось собрать опять-таки все. Ее даже отчасти разочаровало, что древняя пропись, оказывается, ничего особо экзотического или давно вымершего не содержала, а значит, не получалось и отвертеться от приготовления, ссылаясь на непреодолимые обстоятельства. Делать нечего, теперь она по четыре раза в день пунктуально, подглядывая в шпаргалку, толкла в ступке и смешивала травяные порошки, с градусником и секундомером в руках заваривала «сено» и затем половину вливала из спринцовки за щеку кривившейся от отвращения Атахш, половину выпивала сама. Укрепляющий бальзам райского наслаждения не дарил, но и отчаянной гадостью назвать его было нельзя. Одно слово — трава. Особых перемен в своем физическом состоянии Рита тоже покамест не замечала.

— Сколько раз я это кино в клубе крутила, — говорила между тем бабушка. — Популярное было — словами не передать! А почему? Потому что люди в зал приходили — и на полтора часа возвращались в мирную жизнь. Как мы тогда это ценили!

— Зато сейчас, лежа с пивом на диване, смотрят боевики со стрельбой, — проговорил Браун задумчиво. — Полагаю, начни здесь у вас показывать фантастику про аномальную зону, народ бы не особенно повалил.

— Когда началась война, — сказала Ангелина Матвеевна, — ты знаешь, Джо, поэты принялись пачками слать на фронт такие агитки: бей, стреляй, круши, ломи, страха не знай. А им оттуда в ответ: вы бы нам лучше что-нибудь про любовь, про семью, про счастливую жизнь…

— Вот-вот, главное, что «Свинарка» очень хорошо кончается, — вставила Рита. Она тоже смотрела классический фильм, но в основном ради эпизодов с кавказской овчаркой. — Как ни крути, а веру это вселяет. Они в конце хоть и поют «И когда наши танки помчатся», это потому, что картину доделывали уже во время войны, в самые тяжелые месяцы, ну и просто не могли обойтись. Я в одной статье знаешь что вычитала? Одно время у нас без конца издевались над довоенными голливудскими фильмами. Дескать, вместо того чтобы «глаголом жечь», сплошной хеппи-энд. А теперь вот оказывается, что эти фильмы были полновесным фактором среди прочих, которые вытянули Америку из Великой депрессии. Чепуха вроде, а моральный дух нации поднимали! Без дураков!

На самом деле тема счастливых финалов была ей очень близка и даже болезненна. Недавно Рите на глаза попалась критическая публикация в журнале «Нева», автор которой объявлял детективщицу Жанну Осокину[51] бульварной писательницей, кумиром не наученных думать. Аргументы выдвигались следующие: ее главная героиня была слишком умна, постоянно действовала в паре со слишком умной собакой, а главное — с какой бы трагической ноты ни начинался очередной роман, к последним страницам усилиями персонажей все складывалось счастливо. Безобразие! Непростительная вульгарность! Литературная жвачка!

«А вам надо, чтобы в финале Он истекал кровью в расстрелянном автомобиле и думал: «Плевать, зато Она и ребенок в безопасности» — а в это самое время Она умирала под обломками дома и думала: «Пустяки, зато Он и дочка спаслись» а их девочка сидела в детском доме и думала: «Перетопчусь, зато папа и мама благополучно уехали», — так, что ли, у вас получается?!»

Джозеф Браун был в курсе Ритиных переживаний. И у нее были веские основания полагать, что в хеппи-эндах он кое-что понимал. Он подмигнул ей и подытожил:

— «Сказки должны кончаться хорошо». Джон Рональд Руэл Толкин.

Рита спрятала в кухонный шкаф разноцветные коробочки с травами и достала из холодильника сыр.

— На, Атахш, маленькая, заешь.

Лакомство мгновенно исчезло. Второй кусочек Рига бросила Чейзу — ну как же не дать? Кобель поймал его в воздухе, но, вместо того чтобы проглотить, смиренно предложил суке. Атахш долго и придирчиво обнюхивала несколько обмусоленный ломтик, потом как бы нехотя снизошла — съела. Чейз же уселся перед Ритой, сунувшей в рот свою порцию сыра, и стал смотреть на нее с видом несчастного лишенца. «Ну вот, как всегда… Сами едят…»

Пока Рита раздумывала, цыкнуть на него, посмеяться или вовсе проигнорировать, в кармане у Джозефа встрепенулся и заиграл Моцарта сотовый телефон.

— Браун… Так точно, Иван. Сейчас спущусь.

У Риты екнуло сердце. Что-то подсказывало — Джозефа вызывали не на кабинетное совещание и не на дружеский междусобойчик. А он, встав и одернув неизменный камуфляж, еще и сказал ей:

— Давай поводок. Атахш велено захватить.

…Около одиннадцати вечера Чейз вдруг вскинул морду к потолку и завыл — негромко, но так, что Рита схватилась за сердце. Потом кобель отвернулся и лег носом в угол, отказавшись от ужина. Рита села рядом, стала гладить его, звать по имени, тормошить, но он даже не пошевелился. Зачем жить, когда его подруга ушла из пределов этого мира?

Бог не фраер, правду видит. Поэтому не обидел Семена Петровича Хомякова, не сдал в натуре к одиннадцати туз. А все благодаря цепкости Семена Петровича, кремневатости его характера и умению держать ботало за фиксатым частоколом. О том, как кликали его когда-то «Чипом и Дейлом», нормальные люди уже и думать забыли. Теперь он был токмо и единственно Папа, и произносилось это уважительно, в основном шепотом. Потому как авторитет, глыбище, утес, матерый человечище. Понимать надо.

Да, многое нынче уходило в прошлое, причем с такой быстротой, что голова временами порывалась кружиться. Отмирали, как чешуйки ороговевшей кожи, многие жизненные моменты, за которые совсем недавно впору было драться зубами. Например, депутатство в питерском ЗакСе. Глупая мелочь, начальная ступенька на лестнице, когда-то казавшаяся вершиной. Теперь Семен Петрович только посмеялся бы, пред ложи ему кто занять даже губернаторский пост. Да что там! Поднимай выше — его теперь не устроило бы и кресло Президента страны.

Страны, которой все равно очень скоро не будет…

Туннелей, выводивших в Древний Рим, на карте фигурировало два. Один — куда-то в эпоху Цинцинната. Узнав от наемных историков, что то время славилось суровой простотой нравов, а сам диктатор Цинциннат, отогнав от Рима врагов, добровольно сложил верховную власть, вернулся в деревню и взялся за соху, Семен Петрович сразу понял: нам не туда.

А вот второй туннель вел как раз куда требуется, на самый рубеж новой эры, в царствование Тиберия.

То есть сперва Хомяков несколько огорчился — не мог так сразу взять и забыть позднейших цезарей-извращенцев, изначально мерещившихся ему под прицелом гранатомета, — но затем прочитал подготовленную историками справку и воодушевился заново. Справка была такова, что он начал размышлять о парадоксах времени и о том, чье жизнеописание ему в действительности подготовили. Реального Тиберия? Или подставного? Быть может, виток истории положил ему на стол собственную биографию, еще не реализованную, но которую он собирался реализовать — и вместе с тем как бы уже реализовал в прошлом? И если так, сможет ли он что-нибудь изменить против зафиксированного Тацитом? (Семена Петровича не слишком вдохновлял описанный в хрониках конец Тиберия, якобы задушенного под ворохами одежд.) Вопрос выглядел нерешаемым, однако к нерешаемым вопросам Папе было не привыкать. Их для него просто не существовало.

А значит, оставалось только выбрать, на какое число заказывать тогу.

В полном соответствии с характеристиками, данными летописцем Тиберию, Семену Петровичу не было жаль ни современности, ни современников. Если уж совсем откровенно, ему было жаль покидать в настоящем по большому счету только две вещи. Первой был любимый шестисотый «мерседес». Временами Семен Петрович ловил себя на том, что всерьез прорабатывает вариант с периодическими экспедициями сюда — за бензином. Правда, здешняя реальность должна была вскорости рухнуть и с ней перспектива раскатывать с ветерком по Аппиевой дороге. А второй вещью, как это ни смешно, был… его домашний сортир. Наверное, тут опять сказывалось тяжелое детство и коммунальный туалет с его вечным сумраком, грязно-зелеными стенами, заплаканным бачком и неудобным, утопленным глубоко в пол унитазом. Эти детские воспоминания сделали Хомякова ценителем и гурманом во всем, что касалось сортиров. Соответствующее заведение в его загородном доме было им любимо до последней кафелины на стенах, и он предвидел, что будет по нему ностальгировать. Удастся ли в Риме повторить нечто подобное? Про римские бани, знаменитые термы, слышали все. Чуть меньшему кругу известно, что вода в эти термы, как и вообще в город, подавалась по свинцовым трубам, отчего римляне и жили до сорока. Но вот каку них обстояло с сортирами?..

Надо будет озадачить историков.

В любом случае и этот вопрос к категории нерешаемых не относился. Более того: при Веспасиане, правившем вскоре после Тиберия, уже были общественные уборные, и с них даже брали налог…[52]

А раз так, значит — сделаем.

Семен Петрович был очень могуществен. Почти всесилен. Какая там дверца на замке под бочкой с капустой? Смех вспомнить. Ту дверцу давно сменили крепостные ворота, рассчитанные на грузовик. Когда настанет день «Д», золото будущего цезаря повезет колонна КамАЗов. С прицепами типа «шаланда». И чего-чего только не будет в их кузовах…

..А вот и будет одна недостача. Крохотная, но обидная.

Дедов сундук.

Сплывший у Семена Петровича непосредственно из-под носа…

Теперь, задним числом, Хомяков вспоминал какие-то разговоры об этом сундуке, темные, неясные, отрывочные, подслушанные опять же в детстве. Фраза там, полфразы тут, — ребенком он не придавал им никакого значения, но сейчас, зная, что к чему, из рожек и ножек можно было составить целостную картину. Временами, особенно с пьяных глаз, отставной майор Константин Алексеевич вспоминал свой отъезд из блокадного Ленинграда и многоэтажно крыл «сволочей», отобравших у него предназначенный для личного имущества грузовик. Хмельные плаксивые матюги звучали эпитафией нажитому, которое ему так и пришлось большей частью навсегда потерять, а самое ценное — «ухоронить».

Что же за таинственное сокровище покоилось в замурованном чемодане, если дед до конца дней своих так им страдал? Но при этом решился вручить его внуку лишь на смертном одре?..

Пока ясно было одно: если это не выяснить, идея фикс «Семену Петровичу Тиберию» будет обеспечена на всю жизнь. Да такая, что императорская порфира покажется не в радость, не в кость и не в масть.

Между прочим, хрональный туннель в военный Ленинград на карте имелся… Когда Хомяков начинал думать об этом, его щеки опускались на плечи, лицо кривилось в гримасе и накатывало саднящее искушение лично проверить, где в тот день пребывал его дед-энкавэдэшник — еще в городе или уже нет? И, что важнее, где пребывал чемодан? В «ухоронке» под подоконником или где-нибудь за диваном?

…Или все-таки не устраивать себе лишние сложности, плюнуть на клад отставного майора — да и рвануть прямым ходом в Рим?