Вавилонская башня

ЧЕТЫРЕ СВАДЬБЫ И ОДНИ ПОХОРОНЫ

Марина не успела еще понять и сообразить абсолютно ничего — начиная от того, с какой стати вместо ранней осени вдруг воцарилась зима, и кончая тем, откуда в лабораторном зале вдруг появился муж, которого она два часа назад самолично проводила на самолет, причем муж изменившийся, поседевший, переживший что-то ужасное… Военная техника между тем обломала весь кайф Вене, жаждавшему прогуляться через периметр по воздуху, — могучие бронированные машины просто смели и американскую сетку, и наш бетонный забор. С самого первого танка, показавшегося в проломе, соскочил Лев Поликарпович Звягинцев, где-то по дороге благополучно потерявший свою инвалидскую трость. И бросился к дочери, почти не припадая на левую ногу:

— Маша! Мариночка!..

— Папа, — ахнула она, потому что папу минуту назад сбил отброшенный взрывом железный шкаф с оборудованием, и тем не менее вот он был живой и целый, приехавший почему-то на танке и не поймешь, постаревший или помолодевший…

— Мне пора с вами прощаться, — проговорил Кратаранга. «Перстень силы» на пальце хайратского царевича тревожно пульсировал, предупреждая: времени осталось в обрез.

— Дедушке привет передавай, — сказал майор Собакин. — Тому, из музея.

Кратаранга покачал головой.

— В свой круг времени я уже не вернусь, — ответил он внешне спокойно. — Мне предстоит, как у вас принято выражаться, дорога в один конец. Всего на тридцать пять веков в прошлое, к диким кочевникам. Мой сын, рожденный в любви, скажет им Слово о справедливости и доброте. Через девять месяцев и четырнадцать дней на землю должен прийти человек, которого назовут Заратуштрой… Его отец останется в летописях под именем Поурушаспы из рода Спитама. — Кратаранга усмехнулся. — Ведь я же в изгнании, и мое имя должно остаться в Арктиде.

— Счастья тебе, — едва слышно пробормотала Фросенька. Она стояла в сторонке, не поднимая глаз.

Кратаранга вдруг повернулся к ней и протянул руку.

— Пойдешь ли ты со мной, бесскверная дева, поселившаяся у меня в сердце?

— Товарищ командир, да как же это, — ахнула Фросенька, — товарищ полковник… Иван Степанович… как же так?

Тем не менее за руку Кратаранги она ухватилась своими двумя.

— Старшина Огонькова, — строго произнес Кудеяр, — командирую вас в прошлое с товарищем Кратарангой… И смотрите там у меня!

Фросенька кинулась к Ивану, подпрыгнула, расцеловала. Кратаранга обнял ее, Атахш прижалась к их ногам…

— Ну вот, теперь получается, что и Заратуштра из русских, — скорбно вздохнул Женя Гринберг. Виринея перевязывала ему голову. — А еще говорят — повсюду евреи!

Перстень Кратаранги вспыхнул двойным огнем, по оплавленной бетонной стене у него за спиной побежали радужные змейки, заклубился туман… Атахш вскинула голову, оглянулась на Чейза и жалобно заскулила.

Чейз, беспокойно вертевшийся около Риты, вдруг всхлипнул и припустил к подруге. Сперва шагом, потом во всю прыть. Понимая, ЧТО сейчас должно было произойти, Рита уже открыла рот удержать кобеля, что-то в его побежке подсказывало ей — он все же мог послушать ее… остановиться… вернуться…

Она обеими руками захлопнула себе рот и не издала ни звука. Хрональный туннель уже начал поглощать Кратарангу, Фросеньку и Атахш, когда Чейз могучим прыжком преодолел границу миров, приземлившись чуть не на грудь хайратскому принцу… Полыхнула ослепительная вспышка, и клочок земли под стеной опустел. Остались только следы на закопченном снегу.

Вот тут Рита рухнула на колени и неконтролируемо разревелась. Жизнь была кончена, она своими руками отправила неведомо куда самое дорогое ей существо.

— Я его предала, — икая и всхлипывая, рыдала она в объятиях Джозефа Брауна. — Я его предала, как же он там один, он же меня искать будет…

— Во дают чуваки, — сказала Натаха. Бывшая блаженная озиралась по сторонам, все-таки год с лишком беспамятства, это вам не хухры-мухры. — Юрка, может, хоть ты объяснишь, наконец, что тут вообще происходит?

— Дедушка… Ганс Людвиг, — пробормотала Женя Корнецкая. Она медленно приходила в себя на руках у Глеба Бурова, вынесшего ее наружу. — Дедушка?

— Женечка. — Ладони, которые могли принадлежать только Эдику (или все-таки Леонтиску?..), гладили ее лицо, убирали со лба мокрые волосы. — Женечка, милая, он… Он ушел от нас. Он говорил, может получиться очень сильный обратный разряд… Собирался принять его на себя… Женечка, он не мучился. Он просто улыбнулся и…

У нее тотчас встала перед закрытыми глазами последняя улыбка Леонтиска.

«Дедушка!!! Ганс Людвиг!!! Дедуля!!!»

«Да, девочка моя. Я тебя слышу».

«Дедушка, они сказали, что ты…»

«Я всегда буду с тобой, родная моя. Смерть ничего не значит. Я всегда буду с тобой…»

…Ну а дальше жизнь потекла своим чередом, хотя, конечно, ничто уже не могло быть в точности как прежде. Бывший Ленинград, переживший вторую блокаду, на полном серьезе намеревался учредить звание «Герой Питера», ибо этим прозвищем покрывались все исторические названия города, — и по большому счету поплевывал, что станут думать ревнивцы в Первопрестольной. Физическим воплощением награды должна была стать Золотая Звезда, увенчанная адмиралтейским корабликом. Самым первым кандидатом на присвоение нового звания по всеобщему и единодушному согласию называли бесстрашного майора Собакина. Вторым — немецкого интернационалиста фон Трауберга, ценой своей жизни обеспечившего решительный штурм. Единичные голоса усомнившихся смолкли после того, как стало известно: германский ученый завещал развеять свой прах над старой линией обороны. В отношении последующих кандидатур мнения расходились. Кто-то называл командира танкистов, чья машина первой проломила институтский забор, еще кто-то выдвигал девятизвездочного генерала Владимира Зеноновича…

Аэропорт «Пулково» снова беспрепятственно принимал самолеты, от громадных аэробусов до маленьких частных. Их по-прежнему встречали у границы ярко-красные истребители и вели до самой посадки, но теперь это был скорее почетный эскорт.

Данный конкретный самолет, пробежавший по пулковской полосе, ничего выдающегося собой не представлял, так, средненькая машина каких-то занюханных авиалиний. Другое дело, его пассажиров прямо налетном поле встречали весьма неординарные люди. В частности, генерал армии Владимир Зенонович (скромно взявший решительный самоотвод в отношении десятой звезды) и генерал-майор Кольцов. Из шушеры помельче — полковник Скудин, американский полковник Браун, майор Гринберг… и уже вконец штатская публика: Женя Корнецкая, Ангелина Матвеевна и Рита. Эта последняя натурально потеряла дар речи, увидев среди встречающих своего доброго знакомого Олега Вячеславовича, оказавшегося хотя и не адмиралом в отставке, но тоже не слабо — полковником от контрразведки.

Вот смолк рев турбин, и самым первым на российскую землю на специальной платформе спустилось инвалидное кресло, в котором сидел широкоплечий мужик с абсолютно гангстерской рожей.

— Она!!! Мама дорогая, это она! — полностью забыв о субординации и протоколе, немедленно заорал «гангстер». — Джон, да отстегивай же эти чертовы лямки!

И, как только кресло освободилось от крепежных ремней, ухарски взвыл электромотором, выруливая туда, где стояла Женя Корнецкая. Правду молвить, физиономия безногого головореза показалась ей смутно знакомой…

А российский майор Евгений Додикович Гринберг во все глаза смотрел на человека, который помогал спускаться из самолета офицеру УППНИРа. В этом поджаром горбоносом красавце с лихой проседью в вороных волосах проницательный читатель наверняка сразу узнал бы скромного шерифа из провинциального американского городка — Джона Мак-Рилли.

— Папа!!! — завопил Гринберг, не памятуя о присутствии невозможно высокого для Питера генералитета. — Папа!!!

И, на ходу размазывая слезы и сопли, кинулся через летное поле. Владимир Зенонович с отеческой улыбкой проводил его взглядом, ведь для этого, собственно, все и затевалось. Джозеф Браун взял за руку Риту, и вместе с бабушкой Ангелиной Матвеевной они пошли следом за Гринбергом, чтобы воссоединение семьи стало уже полным.

А больше в аэропорту ничего примечательного в этот день не произошло, так что и рассказывать особенно не о чем. Тем более что некоторых наших героев там не было вовсе, хотя они собирались поехать. Жизнь, как всегда, внесла свои коррективы: рано утром в квартире профессора Звягинцева раздался телефонный звонок.

— Это из ожогового центра беспокоят, — хмуро проговорил молодой врач. — По поводу вашего больного…

Лев Поликарпович и Марина разом схватились за параллельные трубки. «Вашим больным» мог быть Маринин первый муж, несчастный Володя. Несколько месяцев ему становилось то лучше, то хуже (чаще второе), страшные ожоги упорно не заживали, он пребывал в стерильных условиях и только поэтому был еще жив, но теперь, по мнению доктора, надвигался финал.

— Три дня назад он потребовал бумагу и карандаш и все пишет, пишет что-то без остановки. Никто ничего не понимает… — Действительно, более чем странно для бессмысленного растения, в которое превратил Володю тот якобы бытовой взрыв. — Вы бы, может, подъехали?

Звягинцев сразу перезвонил Юркану.

— Юра, вы нас не отвезете?

«Какие вопросы, Лев Поликарпович». Через пятнадцать минут у парадного затормозил глазастый перламутрово-изумрудный «мерседес», а еще через полчаса отец с дочерью, облаченные в стерильные бахилы и балахоны, стояли у стеклянной перегородки в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.

Володя не увидел и не узнал их, во-первых, потому, что у него не имелось глаз, а во-вторых, потому, что давно потерял способность кого-либо узнавать. А еще Звягинцев и Марина заметили посетительницу, почему-то допущенную за перегородку, к самой его постели. Это была Виринея. Молодая ведьма поддерживала подушку, на которую он опирался спиной, и по щекам, впитываясь в марлевую повязку, текли слезы.

И… Володя в самом деле писал. Забинтованные руки вслепую хватали очередной лист, лихорадочно делили его вертикальной чертой и с нечеловеческой скоростью покрывали левую половину маловразумительной тайнописью. Потом переносились на правую сторону — и быстро-быстро заполняли ее расшифрованным текстом…

«Рукописи не горят!» Лев Поликарпович мгновенно узнал бумаги отца. Он посмотрел на Виринею, их глаза встретились.

Приглушенные блики на стекле вдруг сложились в четкие очертания человеческих лиц… Рядом с Виринеей стояла бабушка Тамара Григорьевна. Она гладила Володю по голове. А у другого плеча несчастного математика прозрачной тенью светился фон Трауберг. Льву Поликарповичу показалось, будто старый мистик с интересом заглядывал в воскрешенные рукописи. Надо же, мол, выяснить наконец чем там занимался его русский коллега?..

В это время Володя поставил последнюю точку, и его рука безвольно упала. Сразу тревожно заверещали приборы на стеллаже, по коридору побежали врачи, и Льва Поликарповича с Мариной без особых церемоний выставили вон.

«Смерть ничего не значит, дитя мое…»

Три светящихся облачка поднимались над Питером все выше, все выше…

Еще через два месяца Рита, успевшая сменить доставшуюся от мужа паспортную фамилию на девичью и настоящую — Гринберг, объявила Джозефу Брауну о своей беременности. К ее изумлению, матерый спецназовец разволновался и расчувствовался так, будто и не сам только что убеждал ее в некомпетентности медицинского приговора. В ближайшую субботу он подогнал к двери джип, позаимствованный у ее брата:

— Поехали.

— Куда?

— На собачью выставку. Может, щенка тебе подберем.

«Ну, если щенка…» Рита в самом деле подумывала о скорейшем приобретении нового питомца, и посещение выставки представлялось адекватным шагом на этом пути.

Какое счастье оказалось просто ехать по городу, не рискуя провалиться в дыру или наступить на невидимое пятно, превращающее живого человека в мумию! По городу, на всех квадратных километрах которого единолично хлюпал недотаявшим снегом нормальный питерский март!.. Рита смотрела в окошко машины и улыбалась неизвестно чему. Может, солнцу, совершавшему астрономически правильный путь в небесах, а может, просто оттого, что жизнь продолжалась…

Выставка проходила на Васильевском острове, в комплексе «Ленэкспо», в двух больших павильонах. Джозеф и Рита прибыли как раз к рингу ротвейлеров и сразу побежали смотреть. Как-никак, родительская порода, а вдруг?..

К большому Ритиному унынию, бегавшие по рингу псы оказались сплошное разочарование. Эксперты могли сколько угодно цокать от восхищения языками и диктовать описания одно круче другого, однако Рите гладкие выставочные красавцы больше напоминали не в меру откормленные сардельки. Ни один из кобелей не мог сравниться с Чейзом ни мощью, ни атлетизмом сложения, ни спокойным достоинством взгляда. Не говоря уж о том, что всех этих диванных героев он бы попросту разогнал.

Около ринга стояли металлические загородки, там висели рекламы питомников и ползали симпатичные пузатенькие щенки, но Рите не хотелось туда даже заглядывать.

— Ну ничего, — подбодрил ее Джозеф. — Не последний раз. Пошли просто так погуляем.

Они купили по фунтику горячего, только что обжаренного с пряностями сладкого миндаля и двинулись вдоль рингов, перешучиваясь и соревнуясь, кто медленнее опустошит свой кулек.

— …Арийский молосс[58], — донесся с антресольного этажа, где располагалось кафе, усиленный динамиками голос зазывалы. — Первый в России помет от собак, недавно вывезенных из Ирана…

«Арийский молосс?» Рита ощутила укол праздного любопытства. Каких-каких только справочников она за последнее время не перечитала, но этой породы в них не было.

— Пойдем посмотрим? — оглянулась она на Джозефа.

— Конечно. — И он повел ее наверх, ловко лавируя в толпе и присматривая, чтобы подругу никто не толкнул.

— Любимая собака Заратустры[59], — продолжал зазывала. — Порода описывается в священных книгах Авесты, а это значит, что ей никак не меньше трех с половиной тысяч лет. Зороастризм, кстати, признает собаку вторым по святости существом после человека. Вы знаете, что священные тексты подробно расписывают заботы и ответственность жителей деревни, в которую забрела беременная сука?..[60]

«Любимая собака… ЧТО?!!»

С некоторых пор Рита числила древнего пророка своим чуть ли не родственником.

Джозеф едва успел за ней уследить — она юркнула в толпу, собравшуюся кругом зазывалы, и мигом пробралась к самому ограждению.

Внутри веревочного квадрата находился молодой человек с микрофоном и при нем две собаки — сука со щенками и кобель. Кобель, переливавшийся рыжим золотом, был громаден. За спиной этого охранника пребывали в безопасности и хозяин, и собачья мамка с детьми. Он ни на кого не бросался, но суровый взгляд маленьких глаз мгновенно урезонивал всякого, протянувшего над веревками руку, заставляя поспешно отдергивать ее обратно. Если же рука тянулась в сторону щенков или указывала на них, в груди кобеля закипал тяжелый глухой рык, который не перекрывали ни музыка, ни голос заводчика, вещавшего в микрофон.

Рита, впрочем, не слышала, что тот рассказывал. Она и ко-беля-то почти не заметила. Она смотрела только на суку. Это была пушистая белоснежная красавица, очень похожая на среднеазиатскую овчарку, ну, может, с чуть более выпуклым лбом. В глазах светился несомненный разум. Рядом с матерью играли и кувыркались щенки — рыжий, белый и пегий.

— Атахш, — выдохнула Рита. — Атахш?!

Перепрыгнула ограждение и устремилась к собаке.

Кобель с рыком взлетел на ноги, подбираясь для сокрушительного прыжка, Джозеф, серея, бросил руку за пазуху, заводчик поперхнулся на полуслове… Неслышимый приказ суки остановил казавшееся неизбежным смертоубийство. Кобель сразу успокоился, зевнул и неспешно подошел обнюхать Риту, со слезами обнимавшую далекую внучку Атахш.

— А вот так наши собаки встречают друзей, даже когда те появляются неожиданно, — не растерялся находчивый зазывала. — Чувствуете, какая психика? — Потом наклонился к Рите и прошипел ей на ухо: — Девушка, вы что, спятили?.. Кстати, откуда вы знаете, как ее зовут?

Белая красавица облизывала Рите лицо, стирая слезы со щек. В это время зашевелилась перевернутая картонка, служившая домиком щенкам, и оттуда, неуклюже переступая толстыми лапками, выбрался еще один собачий ребенок. Крупный, черно-подпалый и ужасно серьезный. Выбрался и зашлепал прямым ходом к Рите.

«Ну, здравствуй, что ли, хозяйка…»

Стены выставочного павильона закружились перед глазами. Рита подхватила теплого щенка и прижала к груди, чтобы больше не отпускать.

— Здравствуй, Чейзик, — шептала она. — Здравствуй, малыш…

КОНЕЦ