Вечный человек

Готовы!

Бывают решающие дни в жизни, когда даже тот, кто до сих пор не утруждал свой мозг излишними размышлениями, не поднимался выше мелочей быта, — крепко задумывается. Да и как не задуматься? Ты был свободен, никого не обижал сам, и никто не смел унизить твое человеческое достоинство. Ты честно работал, радовался благополучию своей семьи, отдыхал в свободное время, мог пойти куда угодно. Сады, луга, леса и реки — все ждало тебя: дыши, смотри, любуйся ими, наслаждайся. У тебя было много друзей, ты ходил к ним в гости, и они навещали тебя. В хорошем настроении — ты пел, если ноги зудели — плясал. Хотелось послушать музыку — ты щелкал переключателем и постигал величайшие творения гениев человечества… Все, чего могла пожелать твоя душа, было в твоем распоряжении. Ты чувствовал себя сильным и смелым человеком, способным на великие деяния. И вдруг ничего этого не осталось. Ты раб, ты за решеткой, ты лишен всех прав. В любое время над тобой могут надругаться, жестоко избить тебя и даже — убить. Ты никуда не можешь пойти с жалобой, нигде не найдешь поддержки, ты один-одинешенек: твоя семья и все близкие — в необозримой, в недоступной даже птицам дали… Как же тут не задуматься? Как не оглянуться вокруг себя в поисках поддержки?

Было время, Назимов тоже мучительно и подолгу размышлял. И так же искал помощи у людей. Нельзя было миновать этого. Но теперь Назимова одолевают иные мысли и заботы. Настало время действовать. И проснувшись среди ночи, и находясь в разведке внутри или вне лагеря, и разговаривая с друзьями, — одним словом, всегда и везде его беспокоило одно и то же:

«Все ли я сделал для успеха восстания? Не забыл ли чего-нибудь? Не упустил ли из виду какой-либо мелочи?»

Назимов, как боевой командир, отлично понимал, что в этой смертельной схватке с фашизмом, при таком огромном неравенстве в оружии и обученных людях, решающую роль будут играть духовные силы восставших, их убежденность, вера друг в друга.

Поэтому когда комиссар бригады доложил ему, что в ленинские дни в лагере состоится траурный митинг, посвященный памяти Владимира Ильича Ленина, Баки сразу встрепенулся, как человек, вспомнивший о самом неотложном деле:

— Это же очень нужно! Очень смело и замечательно, дорогой Давыдов! — он хлопнул комиссара по плечу. — Молодец, что догадался. Сейчас нас подкрепят именно такие дела. Митинг, посвященный Ленину… Здорово! Это прибавит нашим людям веры в победу. Действуй! Только — осторожность и осторожность.

— Об осторожности мы прежде всего подумали, — заверил комиссар. Но говорил он слишком уж спокойно, его не заражал пафос Назимова.

— Ты предупреди политруков — пусть не читают душеспасительных нравоучений! — горячился Назимов. — Больше простоты, человечности, искренности. Пусть беседчики напомнят нашим бойцам, каков был Владимир Ильич. Его ничто не могло устрашить, он верил в победу, когда шел в бой. Понимаешь ты меня?

— Да чего же не понять? Говорю, все будет сделано.

Весь этот день Назимов был задумчив, он как-то притих. Подобно всем искренним коммунистам, Баки называл себя ленинцем и гордился этим. Но все ли он сделал для оправдания этого великого звания? И тут Назимова минутами охватывало какое-то неопределенное чувство: не то угрызения совести, не то обида на себя. Да, на фронте, в бою он ни разу не смалодушничал, но и… не добился тогда победы. А ведь сколько раз перед войной он давал клятву народу разгромить любого врага на его же территории. И вот он — на вражеской земле. Но в качестве кого? Пленного! Конечно, можно назвать ряд объективных причин, можно напомнить, что и в плену он не сложил оружия, — это само собой разумеется, так и должно быть. А вот слова своего, клятвы, данной народу, партии, он не сдержал. Как же теперь?..

Совестливый, но малодушный человек мог бы в подобном случае окончательно упасть духом или же спрятаться за объективные причины. Назимов не искал ни оправданий, ни успокоения. Он был по-настоящему мужествен и реалистичен. «Что же, — говорил он себе, — сплоховал в одном случае, надо наверстать в другом. Безусловно — ты виноват! Значит, искупай свою вину. Опыт теперь есть. А решимости не убавилось».

Январский день над Бухенвальдом медленно угасал в ярких красках. Огромная серая безмолвная толпа измученных узников возвращалась с работы. Назимов старался заглянуть им в глаза, узнать, о чем думают люди. Ведь скоро им идти в бой. Победить или умереть — третьего нет.

Сумрачные лица лагерников, плотно сжатые губы, неподвижные глаза словно бы не внушали веры в победу. Но в мерной поступи колонны, в слитности людей можно было почувствовать и другое: тот скрытый последний запас энергии, который как пламя вспыхнет в решающую минуту.

И это дало себя знать в тот же вечер. Обычно по окончании вечерней поверки все спешили разойтись по баракам. Сегодня люди не торопились покинуть площадь.

Час назад с севера внезапно налетел ураганный ветер. Начался буран. Хлопья снега закрутились в бешеной пляске. Вокруг потемнело. В потемках смутно рисовались уродливые силуэты бараков, черных вышек. К стенам барака ветер наметал сугробы. Снег с головы до ног облеплял людей, но никто не трогался с места.

Вдруг раздался негромкий, но внятный голос Степана Бикланова. По рядам, от человека к человеку передавались одни и те же слова:

— В честь памяти Владимира Ильича Ленина — смирно! Открывается траурный митинг!

Ряды всколыхнулись и снова замерли. Все подтянулись. Гордые и смелые взгляды устремлены вперед. Казалось, сквозь бушующую метель и посвист ветра слышится пламенный голос вождя, обращенный к народу. Казалось, с детства знакомая фигура Ленина маячит на броневике, и вокруг не бараки, а контуры знаменитого Финляндского вокзала в Ленинграде.

Это был единственный в своем роде митинг. Не выходят вперед ораторы, безмолвно стоят ряды.

И все же в голосе ветра слышатся призывы к борьбе и победе. Уже погасли прожекторы, горевшие во время поверки. Стало совсем темно.

Перед безмолвной толпой, осыпаемой снегом, останавливались любопытные лагерники других национальностей.

— Что случилось, ребята? — спрашивали они. — Почему не расходитесь? Вас наказали, что ли?

Никто не отвечал. Высоко подняв головы и устремив взгляды вдаль, русские военнопленные хранили молчание.

— Чего ты спрашиваешь, — ответил какой-то француз своему любопытному земляку. — Неужели не знаешь? Сегодня у советских людей траурный день — день смерти Ленина.

Истекли положенные минуты, и Степан Бикланов негромко скомандовал:

— Вольно! Митинг окончен. Расходись.

— Расходись! — прошелестело по рядам.

На площади ни души. Метель кружилась понизу, заметая сотни следов только что ушедших людей.

Февраль… В полдень заметно пригревало. Поодиночке и группами лагерники выходили на солнышко, вели неторопливые разговоры. Внешне как будто не произошло никаких перемен: и в феврале тысяча девятьсот сорок третьего и сорок четвертого узники в свободное от работы время вот так же отогревали на солнце свои промерзшие кости. То же самое они делают и сейчас — в феврале сорок пятого. Но еще год назад надежда на спасение мерещилась в какой-то неимоверной дали. А теперь каждый чувствовал, что спасение не за горами. Уже не годы и даже не месяцы должны пройти, а возможно — всего несколько недель. Советская армия громит фашистов на их собственной земле — в Восточной Пруссии и Померании, в Силезии и Бранденбурге. Каждый день она с боями занимает то один, то другой немецкий город. А 12 февраля освобождена столица Венгрии Будапешт. Через два дня в самой Германии взят Шнайдсмюль, потом — Вормдидт и Мельзак. Нет числа городам и селениям» занятым в Померании и Силезии, возле Бреслау, на берегах Дуная.

— Наше освобождение идет с востока! — скажет поляк или чех и, приложив ладонь к уху, долго прислушивается, не долетит ли гул артиллерийской канонады. Иные даже клялись, что уже слышат грохот орудий.

— Пусть накажет меня бог, если вру! — убеждали они друзей.

— Теперь, пожалуй, и дядя Сэм и Джон Буль пошевелятся, — говорили третьи. — Не то Советская Армия без них возьмет Берлин.

— Ну, дядя Сэм не проворонит. Придет минута, он тут как тут.

— Выходит, недолго нам маяться?

— Подожди, не торопись.

— Чего там — не торопись? Заметил, какими становятся охранники? Куда девалась прежняя чванливость. Это, брат, явный признак…

Действительно, некоторые эсэсовцы из охраны лагеря начали заискивать перед русскими военнопленными, особенно перед лагерными старостами и штубендинстами. На что уж Дубина, и тот как-то забрел в восьмой блок, потрепал по впалым бледным щекам русского мальчика и просипел:

— Гут, малиш, гут!

А с Сабиром произошел еще более невероятный случай.

Узники, работавшие на кухне, дали ему ведро картошки, чтобы роздал больным и ослабевшим. Как обычно, Сабир присыпал картошку сверху песком и направился в свой барак. Навстречу ему — офицер-эсэсовец. Сдернув с головы шапку и твердо печатая шаг, Сабир хотел пройти мимо, но офицер остановил:

— Чего несешь?

«Песок» — хотел было ответить Сабир, но, взглянув на ведро, гак и замер с открытым ртом: весь песок просыпался вниз, а картофелины лежали неприкрытые.

Сабир ожидал всего: оплеухи, выстрела, карцера. Но эсэсовец взял из рук Сабира шапку, накрыл ею ведро, приказал:

— Иди!

Но такие случаи были наперечет. Почти все эсэсовцы с каждым днем зверели все больше. И все чаще шли разговоры о массовой расправе с лагерниками. Люди очень плохо спали по ночам.

Прежде к «третьему окну» вызывали только особо «провинившихся» и при каждом вызове называли не больше одного номера. Теперь выкрикивали сразу по два, по три человека. Уменьшился и без того скудный рацион. Люди десятками, сотнями погибали от истощения. Двор крематория был забит трупами. Печь «работала» с перебоями из-за нехватки кокса. Трупы начали отвозить в карьеры и сбрасывать в глубокие ямы. А в Бухенвальд эшелон за эшелоном прибывали новые узники. Их везли из концлагерей, расположенных в Румынии, Венгрии, Австрии. Привезли последних обитателей Освенцима и подземного лагеря близ Кордгаузена. На них было жутко смотреть, но еще ужаснее — слушать их рассказы. Все железные дороги Германии, говорили они, забиты эшелонами полумертвых лагерников. Их бомбят и расстреливают американские штурмовики, косят из автоматов эсэсовцы, беспощадно губит голод.

— Все ужасы на нас свалились! — еле слышно шепчут люди-скелеты.

В бараках Малого лагеря от тесноты не то, что прилечь; даже ступить было негде. Пробовали ставить брезентовые палатки. Но даже после этого многим приходилось спать под открытым небом. Вспыхнули эпидемии сыпного тифа и дизентерии.

Сердце разрывалось при взгляде на несчастных узников, все достояние которых заключалось в тряпье, еле прикрывавшем тело, да в бирке, подвешенной на веревке к шее. «Интернациональный центр» делал все, что мог для облегчения участи этих несчастных. Вновь прибывших нужно было вымыть в бане, как-то одеть, разместить по баракам.

Эти неожиданно свалившиеся хлопоты создавали дополнительные трудности в работе подпольной организации, мешали завершить подготовку к восстанию. И все же подготовку нельзя было приостанавливать ни на один день. «Русский военно-политический центр» заканчивал формирование резервной бригады Малого лагеря и специальных сангрупп.

Затем решено было провести инспекционную проверку «Деревянной» и «Каменной» бригад для определения их боевой готовности.

В воскресенье Назимов отдал приказ по своей бригаде: «В восемнадцать ноль-ноль всем командирам батальонов, рот, взводов и отделений в полной боевой готовности выйти на улицу».

Без пятнадцати шесть в сорок второй блок явился командующий армией Иван Иванович Смердов. Он был тщательно побрит, подтянут. Назимов тоже выглядел торжественно.

Вполголоса он отдал рапорт:

— Бригада к смотру готова. Разрешите начать инспекционную проверку?

— Начнем! — приказал Смердов.

Они вышли из барака и не спеша направились по дорожке, посыпанной песком. Мог ли кто из гитлеровцев предположить, что эти два человека с худыми, изможденными, как у тысяч других узников, лицами являются старшими командирами, производят смотр своим войскам! Они ничем не отличались от остальных лагерников, находившихся в этот час вне барака. Да и войска их не были выстроены на площади, как принято во время смотра. Непосвященный человек даже не мог бы видеть это войско.

Сегодня воскресенье, люди вернулись с работы несколько раньше. День погожий, теплый. Пользуясь свободной минутой, узники высыпали из бараков. Одни чинили одежду и башмаки, другие просто разговаривали в кругу друзей, третьи подметали территорию вокруг бараков, посыпали песком дорожки. Каждый чем-то был занят.

Назимов и Смердов медленно проходили среди тысяч этих людей. Никто, конечно, не торопился им навстречу с рапортом. Но вот комбат Задонов, который, покуривая, стоял впереди небольшой группы узников, вдруг вытянулся, принял стойку «смирно» и еле заметным движением головы показал на своих командиров рот и стоявших чуть поодаль командиров взводов и отделений.

Назимов ответил таким же незаметным кивком я вместе со Смердовым прошел дальше. Вид у обоих довольный. Все хорошо! Все точно, в назначенный час явились на свои места, хотя никто, кроме командиров батальонов, не знал, зачем всему среднему и младшему комсоставу было приказано выйти на улицу, и уж конечно никто из них даже сейчас не догадывается, что именно в эту минуту производится смотр их боевой готовности.

На своих местах находились также и командиры подразделений батальонов Харитонова и Чернова. Эти два комбата, как и Задонов, таким же молчаливым кивком головы отрапортовали комбригу о готовности своих подразделений к выполнению боевого приказа о восстании. Никакая неожиданность не нарушила смотр. Все было выполнено четко и точно. В каждой мелочи чувствовалась дисциплина.

По окончании проверки, уже в сорок втором бараке Смердов удовлетворенно сказал Назимову:

— У меня нет претензий. Уверен, что «Деревянная» бригада не подведет в бою.