Мы шла в муссоне вдоль Сомали,
при полном фрахте, натяжеле,
и бриг «Тайфун» увидали вдали:
он шел из Ост-Индии к Капской земле.
С желтым крестом лазурный стяг
мы немедля вскинули над собой;
выбросил, нам отвечая, чужак
финский: на белом — крест голубой.
Мы пары спустили, чужак — паруса,
как можно ближе сошлись корабли:
почту возьмем, постоим полчаса, —
мы в шлюпке на веслах к финнам пошли.
Мы подплыли; финны бросили трос,
наш помощник четвертый отправился к ним.
Вижу: на руслени — шведский матрос,
Фритьоф Андерссон — сколько лет, сколько зим!
Плаваешь — то муссон, то пассат,
чаще тропики видишь, чем берег родной.
Я удивлен и, конечно, рад,
что старый приятель передо мной.
— Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,
я заложником выкупа ждал много дней,
но дочь у хунхуза была хороша,
и, — сказал Фритьоф, — я женился на ней.
Она в Сингапур мне сбежать помогла,
я без паспорта вышел на рыночный торг,
вдруг подходит ко мне — ну и дела! —
шведский консул, Фредрик Адельборг!
«Старина Фритьоф Андерссон, привет,
ты зачем в Сингапуре?» — спросил Адельборг.
«Я с Желтой реки, — отвечаю, — нет
ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!»
Ну, одели меня — не прошло и дня,
справили паспорт, дали взаймы,
жена Адельборга поила меня
чаем — и славно болтали мы!
Тут палубным взяли меня как раз,
было с фрахтом в Сиаме немало возни:
львы, тигры, слоны — Гагенбеков заказ,
в Гамбурге будешь, к нему загляни.
Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:
южней Цейлона мы влипли в циклон,
клетки звериные поразнесло,
шторм, представляешь, а на палубе слон!
Смешались волны, звери и мы,
капитанскую рубку смыло к чертям,
слон поспихивал буйволов с кормы,
мачты порушил — амба снастям!
Гагенбековских служащих съели львы,
шимпанзе механику вышиб мозги,
и пока я не снес ему головы,
мерзавец все дергал за рычаги.
Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.
Ну, прощаться пора — выбирают трос.
— Слон-то, приятель, достался кому?
— Видишь ли, это — особый вопрос,
встретимся снова, вернемся к нему.
Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про все расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
— Rolling home, rolling home, across the sea!
Расстаемся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань, —
круглым счетом их было двадцать два,
а кругом — синева, куда ни глянь.
Наш «Горный скиталец» стоял в тот раз
в Сан-Педро, газолином грузили нас.
Там встретился в доках я с моряком —
он с братом моим был во Фриско знаком.
В жизни немало подобных встреч.
Густав Блум его звали — о нем и речь.
Он был из Буроса; я пронес
с корабля контрабандою кальвадос.
Обошлось в таможне без передряг,
мы оставили порт и зашли в кабак —
Блуму был известен любой притон,
в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.
«Я матросом был в девяностом году,
нашу „Клару“ чуть не затерло во льду,
был капитан далеко не трус,
но погиб и он, и помощник, и груз.
Я на шканцах старшим остался с тех пор,
пошли мы по компасу на Лабрадор,
в Нью-Йорке меня отпустил судья,
пошел в Австралию боцманом я.
А там — золотой лихорадки разгар.
Я решил: попробую снять навар.
В Нарроумайне я рылся в песке,
вернулся в Мельбурн — миллион в кошельке.
Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
и вылетел с делом этим в трубу,
в Квинсленде женщину я повстречал —
на полмиллиона карман полегчал.
Я завяз у фиджийки этой в сети,
двух парней родила она, черных почти,
но третий мальчишка сверкал белизной,
я подался во Фриско, и он со мной.
Там я бойню завел, а при ней — магазин,
за прилавок встанет, думал, мой сын,
но лишь пил досветла он и спал дотемна,
белокож, синеглаз, а душа — черна.
Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
мне ж в магазине продыху нет,
но черные дети ему неровня,
в Южных Морях не бесчестят меня!
И вот я туда стремлюсь со стыдом,
там у черных детей мой счастливый дом,
оттенок кожи не сущий ли вздор?
Лучше черный трудяга, чем белый вор!..»
Пусть — ни звука, ни слова
о житье, о бытие.
Шлягер — слышишь ли — новый
запел шансонье.
Жизни знаю я цену,
радость — в вине.
Для чего же геенну
малевать на стене?
В сердце — песня и трепет.
Ни тревоги в уме.
Лепет в мире, лишь лепет.
Звезды, звезды во тьме.
К цели на ощупь ищем дорогу:
в ответ нам — ветры
летят, рыдая,
чтоб сгинуть вскоре.
Благочестивые, рвемся к богу:
в ответ нам — реки
шумят, впадая
в пучину, в море.
Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
единственный компас — наша мечта.
Но едва зашумят над оазисом пальмы —
постигаем: чаша не испита,
с новой надеждой вперяем взгляды
в рыжий простор беспощадной хаммады.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Ропот рождается поневоле:
затем ли живем, идем — для того ли?..
Где виснет над севером, скованным стужей,
сиянья полярного бахрома,
на юге, в пустыне, где крик верблюжий
возвещает о жажде, сводящей с ума, —
никто не сумел разыскать доселе
разгадки, нашей конечной цели.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Но вперед, от восхода и до восхода,
бредет караван человечьего рода.