Из поэтов Швеции

Эверт Тоб (1890–1976)

Встреча в Муссоне

Мы шла в муссоне вдоль Сомали,

при полном фрахте, натяжеле,

и бриг «Тайфун» увидали вдали:

он шел из Ост-Индии к Капской земле.

С желтым крестом лазурный стяг

мы немедля вскинули над собой;

выбросил, нам отвечая, чужак

финский: на белом — крест голубой.

Мы пары спустили, чужак — паруса,

как можно ближе сошлись корабли:

почту возьмем, постоим полчаса, —

мы в шлюпке на веслах к финнам пошли.

Мы подплыли; финны бросили трос,

наш помощник четвертый отправился к ним.

Вижу: на руслени — шведский матрос,

Фритьоф Андерссон — сколько лет, сколько зим!

Плаваешь — то муссон, то пассат,

чаще тропики видишь, чем берег родной.

Я удивлен и, конечно, рад,

что старый приятель передо мной.

— Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,

я заложником выкупа ждал много дней,

но дочь у хунхуза была хороша,

и, — сказал Фритьоф, — я женился на ней.

Она в Сингапур мне сбежать помогла,

я без паспорта вышел на рыночный торг,

вдруг подходит ко мне — ну и дела! —

шведский консул, Фредрик Адельборг!

«Старина Фритьоф Андерссон, привет,

ты зачем в Сингапуре?» — спросил Адельборг.

«Я с Желтой реки, — отвечаю, — нет

ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!»

Ну, одели меня — не прошло и дня,

справили паспорт, дали взаймы,

жена Адельборга поила меня

чаем — и славно болтали мы!

Тут палубным взяли меня как раз,

было с фрахтом в Сиаме немало возни:

львы, тигры, слоны — Гагенбеков заказ,

в Гамбурге будешь, к нему загляни.

Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:

южней Цейлона мы влипли в циклон,

клетки звериные поразнесло,

шторм, представляешь, а на палубе слон!

Смешались волны, звери и мы,

капитанскую рубку смыло к чертям,

слон поспихивал буйволов с кормы,

мачты порушил — амба снастям!

Гагенбековских служащих съели львы,

шимпанзе механику вышиб мозги,

и пока я не снес ему головы,

мерзавец все дергал за рычаги.

Не обезьяна, а бог судьбы!

Ну, в живых остались лишь я да слон.

Не видать Малабара бы нам, если бы

не подул юго-западный муссон.

Ну, прощаться пора — выбирают трос.

— Слон-то, приятель, достался кому?

— Видишь ли, это — особый вопрос,

встретимся снова, вернемся к нему.

Паруса обрасопив, они пошли,

поди-ка, успей про все расспроси!

Лишь песня в муссоне летела вдали:

— Rolling home, rolling home, across the sea!

Расстаемся, но я сосчитал сперва

паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань, —

круглым счетом их было двадцать два,

а кругом — синева, куда ни глянь.

Баллада о Густаве Блуме из Буроса

Наш «Горный скиталец» стоял в тот раз

в Сан-Педро, газолином грузили нас.

Там встретился в доках я с моряком —

он с братом моим был во Фриско знаком.

В жизни немало подобных встреч.

Густав Блум его звали — о нем и речь.

Он был из Буроса; я пронес

с корабля контрабандою кальвадос.

Обошлось в таможне без передряг,

мы оставили порт и зашли в кабак —

Блуму был известен любой притон,

в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.

«Я матросом был в девяностом году,

нашу „Клару“ чуть не затерло во льду,

был капитан далеко не трус,

но погиб и он, и помощник, и груз.

Я на шканцах старшим остался с тех пор,

пошли мы по компасу на Лабрадор,

в Нью-Йорке меня отпустил судья,

пошел в Австралию боцманом я.

А там — золотой лихорадки разгар.

Я решил: попробую снять навар.

В Нарроумайне я рылся в песке,

вернулся в Мельбурн — миллион в кошельке.

Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу

и вылетел с делом этим в трубу,

в Квинсленде женщину я повстречал —

на полмиллиона карман полегчал.

Я завяз у фиджийки этой в сети,

двух парней родила она, черных почти,

но третий мальчишка сверкал белизной,

я подался во Фриско, и он со мной.

Там я бойню завел, а при ней — магазин,

за прилавок встанет, думал, мой сын,

но лишь пил досветла он и спал дотемна,

белокож, синеглаз, а душа — черна.

Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,

мне ж в магазине продыху нет,

но черные дети ему неровня,

в Южных Морях не бесчестят меня!

И вот я туда стремлюсь со стыдом,

там у черных детей мой счастливый дом,

оттенок кожи не сущий ли вздор?

Лучше черный трудяга, чем белый вор!..»

Харри Мартинсон (1904–1978)

Поёт паяц

Пусть — ни звука, ни слова

о житье, о бытие.

Шлягер — слышишь ли — новый

запел шансонье.

Жизни знаю я цену,

радость — в вине.

Для чего же геенну

малевать на стене?

В сердце — песня и трепет.

Ни тревоги в уме.

Лепет в мире, лишь лепет.

Звезды, звезды во тьме.

Эпилог

К цели на ощупь ищем дорогу:

в ответ нам — ветры

летят, рыдая,

чтоб сгинуть вскоре.

Благочестивые, рвемся к богу:

в ответ нам — реки

шумят, впадая

в пучину, в море.

Бредем по пустыне в жгучую даль мы,

единственный компас — наша мечта.

Но едва зашумят над оазисом пальмы —

постигаем: чаша не испита,

с новой надеждой вперяем взгляды

в рыжий простор беспощадной хаммады.

Говорок проходит по каравану,

мы снова смотрим в море песка.

Короче не стала тропа к Иордану,

мираж растаял, цель далека.

Ропот рождается поневоле:

затем ли живем, идем — для того ли?..

Где виснет над севером, скованным стужей,

сиянья полярного бахрома,

на юге, в пустыне, где крик верблюжий

возвещает о жажде, сводящей с ума, —

никто не сумел разыскать доселе

разгадки, нашей конечной цели.

Говорок проходит по каравану,

мы снова смотрим в море песка.

Короче не стала тропа к Иордану,

мираж растаял, цель далека.

Но вперед, от восхода и до восхода,

бредет караван человечьего рода.

Загрузка...