Вечный слушатель

Какая ночь, какая тишь в просторах!

Луна в заливе занята игрой —

Меж волн шныряет, множится в повторах:

Все волны моря — на один покрой.

В серебряных деревьях — тайный шорох,

И тени простираются порой

К тем синим облакам, среди которых

Клубятся звезды, как пчелиный рой.

Какая тишь! Как долго мир беззвучен!

Уснуть не смею: только ждать могу —

И, наконец, услышу скрип уключин, —

И вот уже бредет пастух с отарой,

И резко на восточном берегу

Бледнеют небеса над Деллимарой.

На мерки продается тут зерно,

На дюжины — что яйца, что ириски,

На бочки, разумеется, вино,

На штуки — тыквы, ну, а суп — на миски.

Изюм — на горсти, так заведено,

Миндаль — на кучки, а треска — на снизки,

На связки — лук, на ярды — полотно,

Мука — на фунты, на бутыли — виски.

Размер, подсчет — на вкус, на дух, на цвет,

Тюки, мешки, рулоны, кучки, бочки —

Все продается, исключений нет.

Пусть покупают кто во что горазд!

Издатель, счет переведя на строчки,

Газету, да и совесть, распродаст.

Когда, устав от дне́вного труда,

я покидаю города горнило —

на севере я зрю тебя всегда,

исконно неподвижное светило.

Пока сестер счастливых череда

вокруг тебя танцует легкокрыло,

как мать, следишь за ними ты, звезда,

благоразумья верное мерило.

Лишь ты одна, недвижная вовек,

ведешь к заветной цели морехода

сквозь ураган и яростную тьму, —

и если брата иль отца на брег

чужой и злой закинет непогода,

то подари надежный кров ему.

Там, где к земле течет лазурь небес

И зелень всхолмий взлет остановила —

Еще фундамент ветхий не исчез:

На нем когда-то возвышалась вилла.

Ревнитель древний, римский камнерез,

Нам завещал мозаику настила;

Увы — ни колоннаду, ни навес

Столетий череда не пощадила.

Ни статуй мы, ни портика не зрим:

Все, что какой-нибудь матроны ради

Любовно здесь воздвиг могучий Рим, —

Все испарилось утренней росой,

И только между плитами, в засаде,

Хохочет Смерть с клепсидрой и косой.

Когда лучей закатных бахрома

Над склонами трепещет в пляске дикой —

Смотрю туда, в долину, где дома

Стоят средь пальм и тишины великой;

Когда к рассудку подступает тьма,

И отдых жаждет стать его владыкой,

И пусто все — лишь ветер от холма

Доносит песню жницы смуглоликой, —

Внемлю тому, чего не слышно днем:

Доносят в шелесте своем сады

Немые вопли ртов, забитых глиной, —

В который раз я думаю о нем,

О том, кто был виновником беды, —

И слышу поступь смерти над долиной.

Из-под Зеббуджа. Нынче — городской.

Хотя и духовидец, но эмпирик.

В стихе мальтийском — словно в мастерской.

Поэт — бесспорно! И трибун, и лирик.

Высок и худ. Достаточно мирской.

Одет — в сутану: значит, все же клирик.

Любитель славы. Да еще какой.

Однако не клюет на панегирик.

Экс-библиограф. Сложная судьба.

Сейчас — уже на пенсии. При этом

И не ослеп, и не нажил горба.

В литературе — держит старшинство.

Наставник — молодым. Отец — поэтам.

Пускай растут! Куда им до него.

Природа задохнулась от жары

Невыносимой. Что поделать — лето.

В стихиях тишь, спокойствуют миры.

Земля обожжена и перегрета.

Вот — перечное дерево; с коры

Спадают шершни: ясно, песня спета.

Вот — мрачный жук, ползущий из норы

Через дорогу. Скверная примета.

Все в мареве. Оцепенел залив.

Белеет парус и чернеет рея,

Плывет кораблик — но и он сонлив.

Покой — в природе. В сердце — непокой:

Оно болит и, от жары дурея,

Терзается любовью и тоской.

Конь Времени: на свете нет веревки,

Которая стреножить бы могла

Его: и, закусивши удила,

Он исступленно мчит без остановки.

Он — изначальный враг вольтижировки,

Он — ненавистник всякого седла,

Ему любая ноша тяжела,

Лишь безнадежно звякают подковки.

Конь Времени! Куда бежать коню,

Ему, чье тело гибче гуттаперчи?

Он мчит в закат, швыряя пену с губ, —

Я совершенно зря его маню:

Неистово сверкнула грива, круп —

Конь промелькнул и канул в черном смерче.

О, книги жизни первая страница,

Прочитанная мною так давно,

О, время детства! Кажется, оно

Еще и до сих пор могло бы длиться.

В нем сердце знай поет, поет как птица,

Житейской прозой не умудрено, —

Ему ни грана злобы не дано —

Затем оно и не умеет злиться.

Гляжу в былое, как с вершины вниз:

Встречаю на тропе в свое село

Ребят-соседей в Муншаре, в Аль-Кбире, —

Там известь жег я, там сажал маис…

Увы, все слишком зыбко в нашем мире,

И что прошло — то навсегда прошло.

Когда валы твои ревут, как звери,

О скалы распыляясь без следа, —

Я слышу грозный клич былых империй:

Их поглотили время и вода.

Зерцало неба, ты разверзло двери

Возмездию — и долгие года

То услужало ты любви и вере,

То бездну опускало города.

И Цезаря, и Александра — шири

Твои влекли от отчих берегов;

Ты помнишь день, когда при Абукире

Разгромлен был воитель знаменитый

Ты, море, приводило к нам врагов,

Но ты же и служило нам защитой.

Как долго ты была настороже,

Пока тянулась старина седая, —

Ты грезила мечтой о мятеже,

Над сыновьями павшими рыдая.

Тебя освободил король Роже[20],

Но ты жила, по-прежнему страдая,

Вновь грянул бой — на этот раз уже

Наполеона к бегству принуждая.

Спи, крепость, и в уме перебирай

Чреду веков: как был отпор неистов

Мальтийцев, защищавших отчий край!..

Здесь, где приют герои обрели,

Теперь покой: одни шаги туристов

Тревожат прах моей родной земли.

Я нынче не пойду

Туда, где летом, зноем опаленным,

По вечерам в саду

Душой вверялся деревам зеленым.

Погода такова,

Что входят в мир осенние расцветки,

В слезах летит листва,

И наготой отсвечивают ветки.

Зеленый цвет исчез,

Деревья ждут, без жизни, без надежды,

И молят у небес

Вернуть ветвям исконные одежды.

Но нагота дерев

Душе моей едва ли не дороже:

На тех, кто, умерев —

Остался юн, теперь они похожи.

Грядущую межу

Преодолеет год. Без опасений

Тогда в саду брожу

Наедине с листвой, уже весенней.

Я наблюдаю там,

Как ветви тянут к небесам объятья:

Судьбой дано садам

Менять листы — изношенные платья.

Ждать осенью весны

Приучен сад. Сколь радость иллюзорна!

Ведь люди лишены

Способности зазеленеть повторно.

Концами пальцев тянешься ко мне,

ты, беспокойный, ты, жестокий ветер,

похож на топот беглого полка

твой грубый ритм — он смерть в себе несет;

сонаты ветра — на одно лицо.

Но нет, повремените, подождите,

я не хочу быть взрослым, летний ветер,

не стану ранить рук, как ранишь ты —

листва летит, цветы до срока вянут:

твое наречье трудно, голос груб,

фальшивый голое, что звучит во мне.

При ясном небе — дождь, зимой — жара,

весна — без роз, спешащих распуститься,

и осень — в одеянье листьев юных.

Душа спешит уснуть, но до того

спешит хотя бы слово начертать

на облаках, как на вагонах верных:

дрожит рука, неровно сердце бьется

среди стволов. Но — кровью напиши:

«Смоковница неплодная, фонарь

погасший, обескрылевшая птица,

уста без поцелуя, взор во тьму

уставленный, туда, где все черно —

таков твой голос, ветер; времена

сменяет год, сезон вослед сезону —

и маленькие птицы прямо вниз

летят в мои ладони, как в могилу,

в могилу, что способна всех вместить,

а те ведь город — символ тесноты,

да и вселенной тесно во вселенной».

Глаза не могут сердцу возвратить

виденье дня вчерашнего. Простор

нас разделяет, отраженье смыв

с воды летейской. Древний известняк —

защита наготе. Кто нас отринул —

отринут сам. Вверху, над головой —

усталый зодиак. И только мы

ползем в себя, как гордая улитка,

которую заставил человек

уйти под панцирь, — и рождаем там

другое «я», красивое, такое,

какое мы видали у врагов,

что незнакомы с древоточцем скорби.

Мы делимся, как клетка, на две части —

и это называется победой.

Когда глотает стены темнота

и только звезды нехотя мерцают,

мы смотрим в вентилятор, почерневший

от пепла тех, что были прежде нас.

Во мгле на крышах прячутся антенны;

по скромным ценам можем мы войти

в эксперимент: в новейшую пещеру

с удобствами, со светом. И вода

стекает в вечность вместе с нашей кровью.

Но вечером над стенами без крыш

еще плывут тяжелые дымы,

и тенью черной нам грозят, как прежде.