Вечный слушатель

В богатом доме, средь куртин в цвету,

Вблизи холмов, вблизи тенистой рощи,

Жизнь бьет ключом, отринув суету,

Лиясь, как дождь, пока достанет мощи,

Расплескиваясь, рвется в высоту,

Чредует формы посложней, попроще,

Меняясь в них, дабы ценой любой

Не стать машиною, не стать рабой.

Мечты! Но и Гомеру бы, похоже,

Не петь, коль скоро бы не знать ему

Мерцанья черных янтарей, — и все же

Привычно думать нашему уму

О раковинах на прибрежном ложе,

С отливом не вернувшихся во тьму

Глубин, что и они когда-то были

Наследственною мерой изобилий.

Жестокий человек и деловой

Назначил зодчим, столь же деловитым,

Исполнить в камне план заветный свой:

На диво всем потомкам-сибаритам

Воздвигнуть символ чести родовой.

Но от мышей спастись ли даже плитам?

Десятилетья минут — и, глядишь,

Наследник мраморов — всего лишь мышь.

Но что, коль этот парк, где крик павлинов

Ночной порой звучит среди террас,

И где Юнона, склепный свод покинув,

Богам лужаек зрима каждый час,

Где посреди древесных исполинов

Дается нам отдохновенье глаз —

Что, если все, что здесь доступно въяве,

Замена нашей гордости и славе?

Что, если герб, взирающий с дверей,

Гнездо традиций, древних и упрямых,

Блуждание вдоль зал и галерей,

Портреты предков в золоченых рамах,

Достоинство семейных алтарей.

Покоящихся в вечных фимиамах —

Что, если цели нет у них иной:

Заменой быть для гордости больной?

Седая древность башни и моста,

Старинный дом в кругу оград просторном,

Кремнистая земля;

Символика цветущего куста

Меж вязами и одичалым терном;

Ветр зашумит, суля

Часы дождя и хлада,

И промелькнет на миг

Взволнованный кулик,

Заслыша топот и мычанье стада.

Ступени, свод, камин, бумажный лист,

Исписанный, холодный подоконник.

Да, в комнате такой

Виденье облекал панегирист,

Певец «Иль Пенсерозо» и платоник,

Туманною строкой,

И было въяве зримо,

Как, робко трепеща,

Полночная свеща

В окне мерцала всем, бредущим мимо.

Здесь кров для двух людей. Один сумел

Собрать вооруженных два десятка,

И жить средь этих стен, —

Хоть и казался он меж ратных дел,

Сомнений, треволнений, беспорядка

Забывчив и забвен;

И я — второй, как вящий,

Живой пример уму:

Потомству моему

Эмблемою печали предстоящий.

Две тумбы, и на них доска.

Перо, листки, и сталь клинка

Блестит — подарок Сато,

Врученный мне когда-то,

На все вокруг, как некий рок,

Как неизменности урок,

До Чосера откован,

Взирает из шелков он.

Так пять веков в родной стране

Подобно молодой луне

Он пролежал, ни разу

Не обновляя фазу.

Но сердце знает: такова

Непреходящесть мастерства.

Ученым любы споры —

Кто мастер, год который,

Когда сей славный образец

В дар сыну передал отец.

Искусная работа,

Рисунок, терракота,

Непреходящий символ в ней,

Но красота души — важней:

Душа, как одеяньем,

Объемлется деяньем.

Счастливей всех — преемник тот,

Кто ведает, что не войдет

В возвышенное царство

Жрец низкого фиглярства,

Но кто возвысит дух и речь,

Кто может в сердце песнь беречь,

Внемля павлиньи стоны

В обители Юноны.

От предков разум получив живучий,

Не вспоминать, возможно, должен я

Ни дочь, ни сына, и — на всякий случай —

Забыть, что у меня была семья;

Но в кои веки аромат летучий

Даруется теченьем бытия;

Цветы на ветках вянут, облетая,

И вновь кругом шумит листва простая.

Но если все же угасает род,

И все бесцветней вялые потомки,

И каждого иль бремя дел гнетет,

Иль брака неудачного постромки?

Быть может, рухнут лестницы и свод.

И лишь сова, избравшая обломки

Жильем, затянет по ночным часам

Печальный плач печальным небесам.

Порода сов, как ни одна другая,

Для нас — напоминанье; потому,

Любовь и дружбу целью полагая,

Я все, что мог, восстановил в дому.

Здесь, девушку свою оберегая

И дружбу близких, бытие приму.

И знаю: пусть в паденье, пусть в расцвете,

Нам памятником станут камни эти.

Боец заходит в дверь.

(Телосложением — Фальстаф),

Любезно шутит о войне —

Мол, можно помереть вполне,

На солнышке под пули встав.

То — несколько других солдат:

Их форма издали видна,

Перед воротами стоят.

Я сетую на дождь, на град,

Сломавший грушу у окна.

Считаю горлиц над ручьем —

Шары пернатой черноты —

Во гневе затворен своем,

От мира огражден жильем,

От стужи гибнущей мечты.

Роятся пчелы между кладок.

В щели — голодный писк птенца.

Стена давно пришла в упадок.

Творите, пчелы, свой порядок:

Вселитесь в прежний дом скворца.

Сковала робость нас; кому-то

Смерть ежечасно шлет гонца;

По всей земле, что ни минута,

Пожар и гибель, тьма и смута:

Вселитесь в прежний дом скворца.

Шагает смерть по баррикадам,

Боям и стычкам нет конца,

И многим доблестным отрядам

Лежать в крови с оружьем рядом.

Вселитесь в прежний дом скворца.

Живя мечтами год от года,

Грубеют души и сердца.

Вражда важней для обихода,

Чем жар любви — о, жрицы меда,

Вселитесь в прежний дом скворца.

По камню лестницы всхожу к вершине башни;

Снегоподобной мглой затянут небосвод,

Но залиты луной река, леса и пашни,

Все призрачно вокруг, и мнится, что грядет

С востока ярый меч. Вот ветерок в просторы

Взовьется, заклубив туманы — и тогда

Внезапно явится пред умственные взоры

Чудовищных картин знакомая чреда.

Под иступленный клич: «Возмездие за Жака

Молэ!» — одет в металл и кружевную рвань,

Гоним и голоден, выносится из мрака

Отряд под лязг мечей и площадную брань —

Ни с чем спешат в ничто, уже почти растаяв,

Бросаясь в пустоту: и я вперяю взор

В тупое шествие бездумных негодяев,

Орущих, что магистр отправлен на костер.

О ноги стройные, о глаз аквамарины!

Грядет процессия блистательнейших дев:

Умело оседлав единорожьи спины

И вавилонские пророчества презрев;

Их разум — лишь бассейн, где страсть, не умирая,

Уходит в глубину, сверх меры тяжела;

Лишь тишина живет, когда полны до края

Сердца — томлением, и прелестью — тела.

Аквамарины глаз, туман, единороги,

Блеск призрачных одежд, молчание сердец,

Ожесточенный зрак; довольно, прочь с дороги!

Толпа не может ждать! Дорогу, наконец,

Бесстыжим ястребам! Ни скорбных разговоров

О прошлом канувшем, о зле грядущих лет:

Лишь скрежеты когтей, лишь самохвальство взоров,

Лишь завихренья крыл, затмивших лунный свет.

Я затворяю дверь, и вижу с болью жгучей,

Что ни единожды не проявил свою

Единственность, хотя бывал и час, и случай, —

Но нет, пускай навек замолкну, затаю

Свидетельства свои — благоспокойствуй, совесть!

К чему томления? Ведь в отвлеченный миг

Чудовищных картин магическую повесть

Во мне приветствуют и отрок, и старик.

Здесь места дряхлым нет. Зато в разгаре

Неистовые игрища юнцов;

Реликты птичьих стай в любовной яри,

Ручьи лососей и моря тунцов, —

На суше, в море, в небе — каждой твари

Отлетовав, истлеть в конце концов.

Здесь угашает страстная побудка

Нестарящийся пламенник рассудка.

Подобен был бы муж преклонных лет

Распяленным, ветшающим обноскам,

Когда бы дух его не пел в ответ

Любым в юдоли внятным отголоскам;

Но голос есть, а школы пенья нет —

Пренебрегать ли вожделенным лоском?

Затем, преодолев моря, я рад

Византий созерцать, священный град.

О мудрые, из пламени святого,

Как со златых мозаик на стене,

К душе моей придите, и сурово

Науку пенья преподайте мне,

Мое убейте сердце: не готово

Отречься тела бренного, зане

В неведеньи оно бы не взалкало

Искомого бессмертного вокала.

Мне не дает неверный глазомер

Природе вторить с должною сноровкой;

Но способ есть — на эллинский манер

Птах создавать литьем и тонкой ковкой

Во злате и финифти, например,

Что с древа рукотворного так ловко

Умеют сладко василевсам петь

О том, что было, есть и будет впредь.

Зимою жаждем мы весны,

И лета ждем весною ранней.

Когда сады плодов полны —

Опять зима всего желанней.

Придет зима, но в тот же час

Возжаждем мы весенней воли,

Не зная, что в крови у нас

Тоска по смерти, и не боле.