Вечный слушатель

Твой щит уже исчез в пучине мрака,

твоей короны больше нет с тобой,

однако блещет искрами Итака

и лепестками пенятся прибой.

О бронзовый прилив, о грандиозный

расплесканного устья летний вал —

о, как в твоей крови тяжелозвездной

он что ни ночь томительно вставал!

Блаженный остров угасает в дымке,

Над стадом волн звучит осенний клик;

поскуливают ветры-невидимки

там, где пропал священный наш родник.

Источник мертвых — помнишь ли, как сладко

припасть устами было к роднику?

Нас гонят волны в ярости припадка

к закованному в лед материку.

Твой щит во тьме, и холод все кристальней,

твоя корона канула в снега,

и лишь для нас блистает остров дальний,

где взысканы богами берега.

О бронзовый прилив, торящий тропы,

о в пену облаченная тоска!

Ты избираешь участь Пенелопы

затем, что все еще сильна рука

Из собственных волос неспешно, сиро

ты ткешь пеле́ны — и не жаль труда.

Звереет шторм, на небе гаснет Лира,

меж волн скользят иссохшие года.

Сброд хихикает и зубоскалит

и глаза сквозь щели масок пялит:

что-то воздух слишком чист вокруг.

Полубог, не вычистив конюшен,

вдруг становится неравнодушен

к. прялке женской — и ему каюк.

Клык уже наточен вурдалачий,

книги изувечены, тем паче

что и время книг давно прошло!

Сквозь ячейки полусгнивших мрежей

рвут венок, еще покуда свежий,

увенчавший мертвое чело.

Живодерни, свалки — в лихорадке,

чудеса, виденья — все в достатке,

есть жратва для волка, для свиньи.

Нет у мертвых на защиту силы,

и они выходят из могилы,

чтоб живым отдать кресты свои.

В прошлом цель была у вас благая:

жить, священный факел сберегая,

где частица вечности цвела,

но властитель, пьян своею силой,

не прельстился искоркою хилой

и огнище вытоптал дотла.

Вы теперь — жрецы пустого храма,

мнетесь у треножников, упрямо

вороша остылую золу,

на бокал пустой косясь несыто,

слушая, как фавновы копыта

пляску длят в ликующем пылу.

Мчится праздник, всякий стыд отринув…

Так лакайте из чужих кувшинов,

дилетанты, уж в который раз —

каплям уворованным, немногим

радуйтесь — и дайте козлоногим

в пляске показать высокий класс!

Посягнув на творческие бездны,

мните, что и вам небесполезны

миги воспаренья к небесам, —

зная пользу интересов шкурных,

в гриме вы стоите на котурнах

и бросаете подачки псам.

Вы стоите, сладко завывая,

плоть же ваша, некогда живая,

делается деревом столпа —

тумбой, чуть пониже, чуть повыше;

и на вас расклеены афиши,

коими любуется толпа.

Не пытаясь вырваться из фальши,

вы предполагаете и дальше

сеять в мире лживую мечту —

что ни день смелея и наглея,

прикрывая при посредстве клея

вашей нищей жизни наготу.

Мак пылает средь небес,

к сумраку готовясь, —

ты венок прикинь на вес,

он сплетен на совесть.

Ночь пасет своих коней,

в долы тени бросив, —

голова твоя темней

налитых колосьев.

Мчит полевка от тропы,

жизнь спасти не чает, —

твой венок острит шипы,

сохнет и легчает.

Детство, пыльца неясных догадок…

Плотная синь, что в эти часы

первой тоски обрывает листву;

остров, где запах горькой полыни

одновременно тернов и сладок —

радость огромна, короток срок…

Мчится вершина фонтанной струи,

звонко вонзаясь в пенный закраек;

тесен мир и все же чудесен —

счастлив, кто зреет с ним заодно…

Копится сила сердца — в пучине,

пробует грезу — на вкус, наяву;

зелень ликует, взбираясь на дюны

по изначальному плану творца, —

чудо, чудо в каплях росы,

нежно скользящих с ресниц богов…

В небе — смотри — сверкающий рог

медленно в круг превращается лунный,

хмурит, как водится, брови свои,

вот они, промельки будущих чаек, —

сердце, о, как тебе много дано!

Или же это — начало конца?..

Остров тоски, ты построен из песен,

в робости первых, неловких шагов.

Терпишь ты, чтоб человечья сволочь

на тебя лила то яд, то щелочь —

новый жрец у старых алтарей, —

в тайных клеймах огненного знака

ты, Земля, становишься, однако,

только терпеливей и мудрей.

Отдавать приказы — наше дело:

вот машина тяжко загудела,

сотворить, отштамповать, спеша,

чашку, плошку, миску или блюдо —

но иного, дивного сосуда

втайне алчет жадная душа.

Но следишь ты, чтоб железный коготь

тайн твоих не смел вовеки трогать,

ты караешь нерадивых слуг,

в грубом коме проступает личность,

глина признает души первичность,

и покорствует гончарный круг.

Мощь бойцов, чьей жизни песнь допета,

слезы страсти, от начала света

почву орошавшие твою,

девушек тоскующие взоры —

все вместится в контуры амфоры,

дивно возвратится к бытию,

чтобы даже нищие могли бы

хлеба досыта вкусить и рыбы,

и вина любви испить могли,

чтоб святыней стал кувшин невзрачный,

воссиял бы в лаврах полог брачный

в миг слиянья неба и земли.

От родословного древа бревно

осталось в прокорм короедам.

Замку былая слава давно

кажется дурью и бредом.

У поместья — мелко нарезанный вид:

кредиторская юмореска.

Мамона здесь безраздельно царит

с Музой в виде довеска.

Зал ресторанный, рояль, контрабас,

скрипичная легкая пьеска;

хозяин с бутылками с глазу на глаз

беседует долго и веско.

В башне разрушенной ветра фальцет

мается песнью последней.

Дров для камина, понятно, нет —

там тлеет косяк из передней.

Две мейсенских чашки, мертвый брегет,

бархатная занавеска.

Живет виденьями канувших лет

безумная баронесска.

Ей грезится первый ее менуэт —

о, как волшебно, как смело

она бы исполнила, сев за спинет,

Моцарта, Паизьелло!..

Березовая, святая,

звездная колыбель…

Огней блуждающих стая,

ограда — отсель досель.

Крапива, жгущая грубо,

кровь, будто капля росы,

древоточец, в волокнах дуба

тикающий, как часы.

Вечных часов коромысло,

ветвь — на запад, ветвь — на восток,

чаша сердца взлетела, повисла —

ах, обозначен срок,

расчеты и сверки скоры —

ты исчислен в общем ряду…

Березы ствол среброкорый,

наклонись, оброни звезду.

Общее наше, последнее лето,

улыбка — иней, предвестник мороза;

ярь — медянкой подернута бронза

дряхлого сердца; просверк зарницы

над забралом янтарным, над высоким челом,

способным ценить и предвидеть…

Неизбежность прощания, звездный лик

просвечивает сквозь арфу,

песнь — заморожена…

От весенних следов —

лишь оттиски подошв на снегу

возле дома, чей вход запечатан навеки.

Проволока струны

с колючками и под током:

плотью обросший бред.

Ужас и кровь, ряды штабелей…

Дрова: двуногий чурбан.

Труба: словно лестница к небосводу,

не ее ли видал Иаков?..

Песня — «в труде обретаешь свободу»;

голос кнутов одинаков,

все черепа равны:

в ряд по четыре, в трансе глубоком

пляска смерти, мчи веселей!..

Рвет колючие струны маэстро — скелет,

бьет в костяной барабан.