Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ВТОРАЯ

Прошло семь недель, на протяжении которых выяснилось, что я постоянно вспоминаю Венецию. Чем-то это напоминало галлюцинации, возможно, оркестрованные Малером, в которых поблескивающая вода, горбатые мостики и мосты, многослойные пирожные, дорогие сыры, наряды и красивые люди перемешались в единое целое. Вряд ли это можно назвать воскрешением в памяти интересных впечатлений — тут что-то другое, потому что Венеция не подходит под определение «интересна» в тривиальном смысле. Скорее она — покой и отрада, которые до сих пор отзываются во мне, хоть я понимаю, что эти качества суть прямое следствие консерватизма города, его застылости во времени. Венеция — полная противоположность Лондону, а в Лондоне я прожила всю свою жизнь и потому хорошо знаю, что большая часть крупных западных городов — Нью-Йорк, Париж, Берлин — ничем от него принципиально не отличаются. Моя душа требует другого — мне хочется окунуться в иную жизнь, где вещи, ценимые мною прежде (назову богатство и роскошь как самые очевидные примеры), предстают во всей своей никчемности, где истинно британские чувствительность и уязвимость в полной мере уравновешивают безмятежность и благодушие моих итальянских друзей. Но все эти рассуждения лишь помогают понять, что же на самом деле манит меня: Венеция прекрасна, прекрасна настолько, что вызывает привыкание, и, увидев ее однажды, хочешь вернуться. В какой-то момент, рассуждаю я, можно, наверное, объесться Венецией до тошноты — но я не могу представить себя в такой ситуации. И я принимаю решение: подкопить деньжат и перебраться в Венецию на несколько месяцев. Отправиться можно будет уже в конце июля.

Джиневра отдыхает в Сардинии, Грегорио с Лукрецией опять на каких-то конференциях, но Стефания в пределах досягаемости, и я с восторгом предвкушаю скорую встречу с ней. Сейчас она со съемочной группой в Падуе, сорок минут отсюда на поезде. Так что в день приезда в Венецию я наслаждаюсь блаженством одиночества.

На улице под сорок градусов, жарковато для прогулок, и я отсиживаюсь в тени на балконе. Вижу, как бегут по своим делам венецианцы. Темный загар у всех, и никто не обливается потом на солнце. И нет никого в шортах, бейсболках или сандалиях (туристы не в счет).

Мне нравятся шесты для гондол, торчащие из воды. Есть просто бурые струганые бревна, есть в красную и белую полосочку, как леденцы. Разглядываю проплывающие мимо суда: длинные торговые, с контейнерами груза на палубах и обветренной командой; легкие прогулочные лодки в обшивке из стекловолокна; водные такси с богатыми туристами и их багажом на борту; вапоретто, битком набитые пассажирами, многие стоят, пытаясь фотографировать здания по берегам, туристы слишком увлечены своими камерами, чтобы замечать реальную жизнь. Вообще, по сравнению с апрелем туристов заметно больше. Над Большим каналом, то и дело пикируя к воде, хрипло орут чайки; пищат сотни мелких птиц, быстрых, как взмах клинка, — они стайками проносятся в воздухе.

На одном вапоретто замечаю крупного мужчину, загорелого, лицо блестит от пота, с массивным животом. Он держит под мышкой рыженькую собачонку, похожую на кожаный кошелек ростом, фактурой и цветом. Собачонка изнемогает от зноя, язык свесился набок, как ярко-розовый ярлычок на одежде.

Когда солнце начинает клониться к горизонту, я отправляюсь на прогулку. Заглядываю в неприметную пастичерию на исхоженной туристами улице между домом Стефании и вокзалом, сразу за фруктовыми и овощными палатками, и застаю скандал в самом разгаре. Постепенно у меня создается впечатление, что я попала на хорошо срежиссированный спектакль: стороны громко обмениваются «любезностями», не забывая пускать в ход жестикуляцию, но при этом, мне кажется, втайне наслаждаются происходящим. Каждый из спорщиков, когда не кричит, спокойно опирается о прилавок, выслушивая реплики партнера. Начинаю понимать, в чем суть: парень, итальянец, попросил разрешения воспользоваться удобствами, но ему объяснили, что туалета в пастичерии нет. Управляющий одной рукой почти обнимая парня (но при этом он умудряется не дотрагиваться до него), пытается препроводить его к выходу. Остальные работники перекидываются репликами и веселятся как дети, бросающие в фонтан монетки. Прочие посетители попивают свои эспрессо, едят свои пастине (крошечные пирожные) и с удовольствием лицезреют действо.

Я втискиваюсь внутрь.

— Нет, до чего мы дошли? — горестно вопрошает парень и с негодованием трясет сложенными в щепоть пальцами. — Я поддержал ваше дело, я поел у вас, я заплатил два евро, а теперь всего-навсего хочу у вас пописать — и вы мне отказываете!

— Синьор! Не принимайте это так близко к сердцу! Я ничего не имею против вас… Но у нас нет удобств на этот случай, только подсобное помещение для персонала.

— Но вы… вы так беспардонно бросили мне в лицо отказ, когда я попросил об одолжении!

Каждая сторона охотно и со смаком ведет свою партию. В сущности, они даже не кричат, а повышают голоса ради публики, на которую играют. Парень проявляет настойчивость, но всем уже понятно, что к священному стульчаку персонала он допущен не будет. И все же ему позволяется достичь накала страстей, выражающегося в громкости и скорости речи, прежде чем десница Божья приводит его в чувство. В роли десницы выступает молодая официантка — белокожая, долговязая, с короткими обесцвеченными волосами и в заляпанных очках. Она выплывает из подсобки, встает у кассы, кулак упирается в бедро, локоть в сторону. Другой рукой она царственным жестом указывает на выход. Глядя на парня сверху вниз (по крайней мере, так кажется), она вкрадчиво, но властно произносит:

— Синьор, достаточно. Если вы потрудитесь выйти отсюда и пройти буквально два шага по улице, то слева увидите отличный общественный туалет, способный удовлетворить любые… ваши потребности.

Речь официантки производит такое впечатление, будто в помещении кафе внезапно вспыхивает ослепительный свет. Все на миг замирают, замолкают, только переглядываются. А потом — общий взрыв восхищенного хохота.

Парню, признавшему поражение, нечего сказать, он не то что выходит, а как-то незаметно выползает бочком. Восторженные посетители, отсмеявшись, снова поворачиваются к официантке, словно предвкушая второй акт. Остальные сотрудники пастичерии одобрительно хихикают, кое-кто аплодирует, а сама девица, которая в момент своего триумфа была неприступна и решительна, как Боадицея[2], опускает подбородок, отнимает кулак от бедра и от души смеется вместе со всеми. Атмосфера разряжена, в воздухе витают шуточки, та же официантка подходит обслужить меня. Я, как всегда, тяну, затрудняясь с выбором пирожного. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся: я — с восхищением, она — с самоиронией.

— Простите, — говорит она, — но если кое-кто зарывается и не может остановиться, я просто должна что-то сказать!

В Венеции я собираюсь снимать жилье. В этом я полагаюсь на Стефанию. Я безропотно доверяю ей как талантливому организатору, и к тому же лучший способ подыскать жилье в Венеции — личные связи; они тут решают все, в противном случае готовьтесь, что вас обдерут как американских магнатов, очаровавшихся старинными палаццо во время музыкальных, художественных, архитектурных и прочих фестивалей.

Агент по сдаче квартир в аренду, живая дама по имени Мариетта, — этакая сексапильная белочка: тонкие каштановые волосы, смуглая кожа, светло-карие глаза и скрипучий смех. К сожалению, квартира, которую она нам показала, для меня слишком велика, слишком красива и слишком шикарно обставлена. Квартира была похожа на богатый сельский дом где-нибудь в Корнуолле — высокая кровать застлана изумительным лоскутным покрывалом, на кофейном столике — стопка журналов по дизайну, а балкон — как широкая терраса, опоясывающая здание по периметру. Хозяйка, равнодушная женщина слегка за пятьдесят, производит впечатление — модный черный лен, коралловая помада, превосходная стрижка (посещает парикмахера не реже двух раз в неделю, прикидываю я). Она осматривает меня с головы до пят и бледно улыбается, после чего принимает решение, что готова удостоить меня чести вносить за квартиру арендную плату, превышающую тысячу сто евро за месяц.

— Типичная богатая венецианка, одна из многих, — с негодованием объясняет Стефания, когда мы уходим. — Такие держат, скажем, по дюжине квартир и сдают их внаем. Можешь мне поверить, она в жизни ни одного дня не работала.

Со вторым агентом, Тицианой, у нас назначена встреча на маленькой площади, где стоит ее дом. Стефи звонит, а я укрываюсь от солнца под навесом магазина, торгующего декоративными штучками из дерева. На витрине смятый пиджак, не настоящий, а из дерева; нежная хрупкая орхидея — тоже из дерева. А как вам понравятся надеванные женские чулки, вялой кучкой опавшие на пол, — из дерева, разумеется… По мне, такой прикол интересно увидеть разок, но не более того. Тициана выходит из дома и плавно скользит нам навстречу, на ходу приветливо протягивая руки. Ее улыбка раскрывается над нами, как роскошный балдахин. Я сразу проникаюсь к ней симпатией: широкое умное лицо, бледно-голубые глаза, развевающиеся светлые волосы, пряди волос падают на лоб. Тициана чем-то напоминает русалку: на ней лимонно-желтая маечка и зеленая юбка в деревенском стиле, на загорелых ногах золотистые шлепанцы. Мы отправляемся смотреть квартиру — вторую в этот день. По дороге Тициана низким голосом тихонько делится со Стеф какими-то семейными сплетнями.

Вторая квартира разительно отличается от первой. «Спартанская», — заранее предупредила Тициана. Но даже жители Спарты, как мне представляется, не отказались бы от ровного пола и, наверное, предпочли, чтобы двери закрывались плотно. Перед нами нечто, сооруженное из покоробленных, перекошенных досок, вместо двери — косая дыра, за ней пол неожиданно резко идет под откос. Обстановка — миниатюрный холодильник, столик с одним стулом, плита прячется за дверцей шкафа, ванна с резиновым шлангом, который надо натягивать на кран, чтобы принять душ. Спальня размером с одиночную камеру, голый матрас на простом деревянном каркасе. Ни тебе постельного белья, ни тарелок, ни ножей, ни дверей между комнатами. Эта квартирка переоборудована под жилье специально, чтобы приносить доход и без того богатым людям… Что-то в подобной скаредности есть мерзкое и непристойное. Хозяева обставили жилье всем самым дешевым, самим убогим из того, что удалось найти… Восемьсот пятьдесят евро в месяц.

И наконец, последняя квартира, которую мы собираемся посмотреть, расположена в шумном, многолюдном районе в центре, напротив Санта-Мария Глориоза деи Фрари — большой коричневой церкви в Сан-Поло, напоминающей амбар. Перед церковью по просторной площади снуют приезжие и венецианцы. Обращаю внимание на уличного музыканта с мандолиной и пару кафе для туристов с одним-двумя столиками на улице. Соттопортего — низкая деревянная арка, ведет к кампьелло — небольшой площади, за которой виднеется подножие широкого белого моста; мост высится, вызывая ассоциации с глазурью на торте.

— Почему туристы считают, что позволительно сидеть на ступенях моста? — вопрошает Стефания по-итальянски, ни к кому конкретно не обращаясь, и Тициана негодующе кивает, соглашаясь с ней. — Ну скажи, ты бы уселась на мостовую посреди Лондона? — Это уже обращено ко мне.

Меня же приводит в бешенство мой итальянский: все сказанное я понимаю без всякого напряжения, но когда я сама хочу сказать что-то или кто-то задает мне вопрос, особенно неожиданный, слова застревают у меня во рту, и я выхожу из себя, пытаясь выплюнуть их по одному, как апельсиновые зернышки.

Мы направляемся к кампьелло, и я понимаю, что мне здесь ужасно нравится. Крошечная площадь с коричневыми плитами мостовой, маленький газетный киоск, старый колодец с отверстием, забранным решеткой, а в домах — антикварный магазин, магазин товаров для творчества под навевающим мысли о Древней Греции названием «Artemisia» и книжная лавка. Вверх возносятся стены цвета лососины, на окнах квартир коричневые ставни. Дом побогаче украшен черными с золотом решетками; он прячется за горгульями и пиками, на нем вырезанный из камня семейный гербовой щит. Я не могу разглядеть, как именно называется эта кампьелло, потому что табличка на стене совсем стерлась. Вбок от площади отходит узкий проулок, упирающийся в зеленую, покрытую тиной воду, — место, явно не подходящее для прогулок при луне.

Тициана барабанит в дверь, замечаю номер — 2571. Из-за двери отвечает резкий женский голос. Его обладательница не впускает нас до тех пор, пока не выслушивает наши развернутые биографии и клятвенные заверения в том, что мы не являемся преступниками. После этого она широко распахивает дверь и заключает нас в свои объятия, которые сопровождаются радостными криками. Мы, все трое, хихикаем и переглядываемся. Нам нравится эта шальная девчонка. Одета она в микроскопический топик и шортики-стрейч, меньше которых я в жизни не видела. Кроме нее тут проживают еще три девушки, все студентки.

Квартирка подходит мне идеально: каменная кухня без окон, на кухне плита, разделочный стол и несколько табуреток; каменная ванная комната приблизительно два на три метра тоже без окон, оборудована она душевой кабиной. Узкая, почти вертикальная лестница со ступеньками-перекладинами ведет в отдельную комнату. В комнате дощатый пол, в угол задвинута односпальная кровать, рядом с ней дешевый шкаф, у противоположной стены симпатичный диван-кровать. Два высоких окна (сейчас они закрыты ставнями) выходят на кампьелло. Для Венеции тут дешево — 800 евро в месяц, в эту сумму входят все коммунальные счета, да к тому предоставляются постельное белье, одеяла, швабры, посуда и даже запас электрических лампочек, о мешках для мусора я и не говорю.

Мы выходим на улицу под причитания девушки, которая машет нам чуть не со слезами и обещает передать в мое пользование все свои стиральные порошки и прочие моющие средства, кое-какие съестные припасы, кофе, а также все шампуни и мыла, на какие я положу глаз. Сама она собирается съезжать.

— Это то, что нужно. Идеально! Спасибо, Стеф. Спасибо, Тициана, — твержу я, ликуя.

До меня доносится громкий птичий щебет. Я задираю голову. На подоконнике третьего этажа «моего» дома замечаю большущие птичьи клетки в окружении корзинок с розовыми и ярко-алыми цветами. Мне так радостно видеть все это — счастье просто переполняет меня.

Тициана прощается, сдержанно улыбаясь: ей еще предстоит проработать все детали. Она обещает позвонить Стефании позже.

— Идем. Покажу тебе, как отсюда выйти к Кампо Санта-Маргерита, — обращается ко мне Стеф. — Ты выбрала чудесное место, здесь все в пяти минутах ходьбы.

— Я так благодарна тебе за все, что ты для меня делаешь! Следовало бы сказать это раньше.

— О, тебе помогать непросто, — ласково отвечает Стефания. — Но… стоит тебе отказаться от моей помощи, и все усложневается.

— Усложняется, — поправляю я ее. — Да, ты права, — бормочу я себе под нос.

Заодно мы решаем обследовать окрестности. Вне сомнения, доминирует колоссальное коричневое здание церкви Фрари. По сравнению с ней церковь Сан-Рокко и резное здание скуолы того же названия, расположенные рядом, кажутся игрушками. Площадь очень красива, хотя немного тесноватая и гулкая. Здесь много молодежи. Вообще, место более живое и не такое чопорное, как район богатых семей, где живет Стефания. Сразу за Скуолой Сан-Рокко видим, как женщина с девочкой лет пяти сидят и едят мороженое, изучая карту. Разговаривают они на смеси испанского и американского английского.

— Ну ты смешная, мамуля! — весело восклицает девочка.

— Ты тоже смешная, — нежно отвечает женщина.

Девочке чем-то не нравятся грязновато-серые голуби; их тут целая стая, они топочут вокруг, клюют крошки. Малышка вскакивает и пытается отогнать птиц, машет на них руками.

— Мамуля, ну посмотри же, — испуганно зовет она на помощь.

— Не бойся.

— Мам, ты что, не можешь их поймать или убить? Убери их отсюда как-нибудь!

Мы со Стефанией идем дальше и поворачиваем налево перед пастичерией «Tonolo», минуем антикварную лавку того парня, что, по словам Стефании, любит разгуливать с подсолнухом в руках а-ля Оскар Уайльд. Он и сейчас у себя, выглядывает изнутри. Проходим мимо церкви Сан-Панталоне — вид у здания такой, будто его строили из полосок необработанной фанеры. Очередной мост, и мы оказываемся в хорошо знакомых местах. Несколько парней — похоже, студентов — выходят из обшарпанного бара возле узкого прохода. Мы тоже решаем зайти в бар.

— Как поживает твой кузен Ренато? — спрашиваю я Стефанию, эти ребята мне чем-то его напомнили.

— А! Скоро уезжает на год в Америку. Хорошо, что он едет сейчас, пока молодой, так что сможет освоить язык как следует.

К тому же, говорит ее взгляд, там у него будет больше возможностей разобраться со своей сексуальной ориентацией, чем в Венеции.

Мы вынуждены прервать разговор, поскольку к нам пристает нищий. Смуглый, тощий, похожий на мавра, он держит картонку с надписью. На нем синяя каскетка и рубаха. Стефания отдает ему всю мелочь, около пятидесяти центов. Нищий недоволен, смотрит на монетки с отвращением:

— У вас что, не найдется ничего посущественнее? На это ничего не купишь. Посмотри сама, это же ерунда. Что я могу сделать с этими пятьюдесятью центами? Самый дешевый хлеб — не дешевле евро.

— Ты что, серьезно? — отвечает Стеф. — Я тебе отдала все, что у меня было. И ничего больше ты не получишь, так что иди своей дорогой.

Нищий подходит еще ближе к нашему столику, опирается о него бедром и продолжает приставать к моей подруге:

— Я есть хочу. Я подошел к тебе, попросил о помощи, и что я получил? Вот это? Нехорошо, слишком мало.

— Продал бы свою шапку, — бурчу я под нос по-английски.

Он поворачивается ко мне и протягивает руку.

— Поразительно, — бормочет Стефания.

Я начинаю перетряхивать убогое содержимое своего кошелька. Ни одна из нас не захватила с собой денег.

— Нет, Бидиша, не делай этого, не нужно, — говорит Стеф.

Нищий не отстает. В конце концов я тоже даю ему полтинник, и он удаляется.

— Можно подумать, что он и впрямь купит себе сэндвич, — грустно замечаю я.

Вечером мы празднуем удачное завершение квартирных поисков — ужинаем в итальянско-арабском ресторане с Марой и Бьянкой, подругами Стеф, обе они занимаются архитектурным дизайном. За соседним столом семейный праздник. Там собралось человек двадцать, представлены все возраста — от восьмидесятилетней бабули до младенца трех месяцев от роду, — плюс песик Лоренцо, с которым нам приходится познакомиться. Ресторанчик скромный — «настоящий», не для туристов. Столы стоят вдоль канала. Это создает особую ауру — бархатно-синяя жаркая ночь, ни ветерка, внизу беззвучно колышется вода.

Мара — очень темпераментная, с неправильными, резкими чертами лица, торчащими вперед зубами и короткими черными волосами. На ней очки в прямоугольной оправе. Бьянка не менее энергична и поразительно хороша собой: печальные акварельно-голубые глаза мадонны, а лицо нежное, почти английское — пока она не поворачивается ко мне боком. Профиль у нее плоский, длинный, с крупным перебитым носом, точно с портрета дожа эпохи Ренессанса.

Разговор идет о том, что летом приходится держать окна нараспашку, так что, похоже, учитывая венецианскую скученность, здесь все слышат, что делается у соседей. Мара рассказывает мне по-английски:

— Мой бойфренд наполовину швейцарец, и иногда по вечерам я прошу его почитать вслух что-нибудь по-немецки. Один раз он вот так читал мне, и вдруг мы услышали на верхнем этаже шум — ну, ты понимаешь… — Она многозначительно округляет глаза. — Мы слушали какое-то время, а потом я говорю Дарио: «Нам по тридцать лет, и чем мы занимаемся в постели? Читаем немецкую книгу. А им там по сорок пять…» И после этого у нас было два раза.

Бьянка пренебрежительно фыркает и лаконично комментирует:

— Но оба раза по две минуты.

У нее имеется наготове похожая история о немолодых соседях, которые занимаются этим, «как два средних размеров буйвола». Рассказывая, Бянка хрюкает, пыхтит, сопит и рычит, пока мы не разражаемся хохотом, привлекая доброжелательное внимание семьи за соседним столом. Там тем временем развлекаются с малышом: его снимают с дедушкиного плеча, передают из рук в руки и, высоко подняв, демонстрируют собравшимся, будто ценный лот на аукционе.

По дороге домой я смотрю на луну, висящую низко в небе. Сегодня она темно-оранжево-красная — полыхающий неон без намека на белизну. Мы долго стоим во дворике рядом с домом Стеф: происходит обычная церемония — Стеф и я уговариваем Мару и Бьянку подняться пропустить по рюмочке на сон грядущий. Девушки изображают нерешительность, они не хотят нас стеснять, это обсуждается. Наконец, по прошествии некоторого времени (хватило бы и половины его, чтобы уступить, соблюдая все правила приличия), мы вчетвером поднимаемся наверх.

В квартире у Стеф мы распахиваем балконные двери, наливаем себе портвейн со льдом и сидим, любуясь Большим каналом — безмолвным колышущимся мраком с дрожащими огоньками.

— О, между прочим, помните того русского красавчика? — спрашивает Мара. — Официанта? Он теперь работает в замечательном месте, ночном баре «Postali». Один раз он выглядел очень усталым. Я ему сказала об этом, а он отвечает: «Ах нет, видите ли, мне много о чем приходится думать, я все время думаю». Я говорю: «Да что вы, и о чем же это вы думаете?» А он отвечает: «Я думаю о сигаретах, о разных сортах сигарет».

Стеф, Мара, Бьянка и я обмениваемся разочарованными взглядами.

— Что ж, прощай, красавчик, — заключает Стеф.

— Да уж, бывает, покажется, что шкаф очень красив. А откроешь его, увидишь, что внутри, и больше не захочешь открывать, — говорю я.

— А знаешь, — обращается ко мне Стеф, — в Венеции сейчас появилось движение, началось это года полтора назад, когда мальчики из богатых семей уходят из дому, живут на улице с собаками, просят милостыню.

— Но почему?

— А просто так, без всякой причины. Из-за апатии. Социальной подоплеки нет никакой, — резко говорит она. — Они не антикапиталисты. Они клянчат у меня деньги, а я отвечаю: «Почему? Мы одного возраста. Вы можете работать».

— Они не больны. Нет никаких препятствий, которые бы помешали им работать, — добавляет Мара.

— Присмотришься к такому, а на нем джинсы «Дизель», новенькие кроссовки и мобильник, — говорит Стеф.

— И что они отвечают, если им откажешь? — спрашиваю я.

Она это показывает: угрюмо и небрежно пожимает плечами, словно так истомлена, что даже ответить лень.

Портвейн выпит, мы со Стеф провожаем Мару и Бьянку и выходим на короткую прогулку. На обратном пути нам попадается огромный черный чемодан с ярлычком авиакомпании на ручке. Он стоит посреди тротуара, хозяина не видно. Нам в голову приходят мысли о террористах. Окрестные дома погружены во мрак и тишину, поблизости нет ни одной гостиницы.

— Может, надо куда-то позвонить? — рассуждает Стефания.

— Возможно. В девяти случаях из десяти оказывается, что кто-то просто оставил часть багажа внизу, пока затаскивает наверх другие чемоданы. Но десятый-то случай из десяти… может, мы спасем мир.

На наше счастье, мы видим частного охранника, идущего по улице. Он в бежевой военизированной форме с множеством ремешков, пряжек и прочих атрибутов. Лицом он похож на русского: у него очень светлая, незагорелая кожа, полные изогнутые губы и толстый нос. Заметив нас, мужчина хмурится и делает вид, что спешит, он почти переходит на бег, втянув голову в плечи.

— Простите, синьор, — решительно окликает его Стефания. — Вы не знаете, кому принадлежит этот чемодан?

— Не знаю, — поспешно кричит мужчина в ответ, даже не взглянув на подозрительный чемодан.

— Не проходил ли здесь кто-нибудь в последние четверть часа, кто мог бы оставить…

— Не знаю.

— Что вы посоветуете сделать?

— Я не знаю! — кричит мужчина во весь голос, определенно подразумевая: «Мне дела нет до вашего чемодана, идите к черту».

Он удаляется, гордо задрав подбородок, но эхо его крика все еще блуждает по улочкам. Мы стоим и смотрим ему вслед.

— Почему он не остановился? — огорчается Стефания. — Ведь я же женщина!

— Этот тип не слишком-то похож на рыцаря, Стеф. Скорее наоборот.

В конечном счете звоним в полицейский участок, и полицейские радуются, что нашлось хоть какое-то дело. Они осыпают нас такими шумными благодарностями, что нам кажется: сейчас прибегут сюда наперегонки, а потом будут вальсировать, унося этот таинственный чемодан.

Съемная квартира освободится только через неделю, а пока я продолжаю жить в палаццо. Сплю в кабинете, на антикварной кровати-лодке. На улице тяжко, солнце после четырех такое же ослепительное, как в полдень. Венеция пахнет горячими солеными камнями. С балкона мне видны миллионы туристов на Большом канале. Разбитые и вымотанные уже к двум часам дня, они стремятся к воде, в изнеможении плюхаются на ступени, где они есть. Вода здесь как декорация, и благодаря ей все становится похожим на превосходно отрепетированную комическую пантомиму, даже перевозка преступника, которую я наблюдала из окна. Впрочем, это больше напоминало кадры из фильма Лукино Висконти: белый полицейский катер, охранники в мрачных синих униформах, осужденный в ярко-оранжевом, бросающемся в глаза арестантском комбинезоне. За полицейским катером следовал катер «скорой помощи», тоже оранжевый, в тон арестантской робе.

Иду прогуляться и обращаю внимание на поразительную женщину лет тридцати пяти. Высокая, как топ-модель, ноги бесконечной длины, ярко-алые туфли на шпильках, белая льняная мини-юбка и черная блузка. Женщина умильно болтает с крохотным терьером, а тот уселся на мостовую, постукивает хвостиком и горделиво смотрит на нее и на остальных пять сотен человек, которым они с хозяйкой перегородили дорогу. На Риальто я подсмотрела еще такую сценку: симпатичный ребенок в прогулочной коляске уронил игрушку, тянется, но не может достать. Пожилая, но безупречно ухоженная синьора, облаченная в траур, заметила, что игрушка упала ей под ноги, но просто переступила через нее, не глядя ни на игрушку, ни на ребенка. Она демонстративно высоко поднимает колени и сумку, избегая контакта с игрушкой, и идет себе дальше. При этом она не может удержаться от улыбки, а точнее, от мрачной торжествующей гримасы.

Я захожу в супермаркет «Billa» неподалеку от дома Стеф и покупаю разные продукты, ощущая себя местной жительницей. Подхожу к кассе и вижу, что ко мне направляется стройный парень, курносый, губастый, с приветливыми темными глазами и длинными волнистыми волосами медового цвета. Он неуверенно улыбается мне, словно сомневаясь, узнала ли я его. В руках у него огромный арбуз, а рядом идет его мама; она немолодая, в сарафане и тоже дружелюбно улыбается.

— Чао, Ренато, — небрежно здороваюсь я.

— Хелло, — отвечает он по-английски певучим голосом. — Ты остановилась у Стефании?

— Нет, ее родители в отъезде, и я сейчас живу у них. Симпатичный арбуз.

Он смеется:

— Ну да, весит, подожди-ка… — Ренато читает наклейку, — восемь кило!

— Здорово, — восторгаюсь я.

Мы потихоньку двигаемся вместе с очередью. Стоящая впереди женщина принимает меня — как приятно! — за итальянку и спрашивает, не присмотрю ли я за ее тележкой, пока она сбегает в зал за чем-то, что забыла купить. Я с большим удовольствием придерживаю ее тележку, как бы показывая, что имею к ней отношение.

— Посмотри на меня, — поворачиваюсь я к Ренато. — Я теперь настоящая венецианка. До такой степени, что другие венецианки даже доверяют мне свои покупки.

Он опять смеется. Какая же я обаятельная.

— Стефания говорила, ты скоро уезжаешь в Америку? — спрашиваю я.

— Да, на один год. Я буду там заканчивать учебу.

— Нервничаешь?

Длинный прерывистый вздох: «Все меня об этом спрашивают. И нервничаю, и нет».

— Волнуешься, но не боишься, а предвкушаешь…

— Да!

— Что ж, мне кажется, это отличная идея. Освоишь язык в совершенстве. Хотя, знаешь, английский у тебя и сейчас прекрасный.

Мать Ренато что-то говорит ему, потом мне, указывая на тележку.

— Нам надо подтолкнуть тележку той дамы, а то перед нами пустое пространство, — поясняет он.

— Так нужно? — спрашиваю я, как мне кажется позже, преувеличенно игриво.

— Да! — подтверждает он. — Она тебе потом скажет спасибо.

Ренато поудобнее перехватывает свой гигантский арбуз.

— Таким убить можно, — замечаю я.

— Из окна…

— Да, если просто выронить его кому-нибудь на голову.

Он прижимает арбуз к животу, а я прикладываю к нему руку.

— Я беременный, — говорит он.

— Да, — строгим тоном произношу я. — Думаю, срок примерно девять месяцев.

Возвращается венецианка и забирает свою тележку.

— Добрый день, — здоровается кассир, когда подходит моя очередь.

— Добрый день, — старательно грассирую я и прошу два пластиковых мешка (по пять центов штука). Позже оказывается, что мне достаточно одного, и я продаю второй Ренато и его матери. Только потом мне приходит в голову, что нужно было не продавать, а просто отдать им пакет. Мы вместе выходим из супермаркета, непринужденно разговаривая, я то и дело спотыкаюсь в своих вьетнамках, он изнемогает под тяжестью арбуза, провисающего в сумке, как пушечное ядро.

— Здесь я с вами попрощаюсь, — чопорно обращаюсь к своим спутникам у дверей квартиры родителей Стефании.

— О’кей. Приятного аппетита за обедом.

— И вам.

Мы, все трое, долго обмениваемся «чао».

Готовлю себе на обед большущий салат с кониной, а потом весь вечер сижу на балконе. Небо не плоское, а куполообразное, как в потолок в соборе, — вверху густая синева, по краям — линялая перламутровая голубизна. Между восемью и девятью часами небо начинает меняться, приобретая глубокий серо-фиолетовый оттенок, а огни над Большим каналом разгораются ярче, напоминая золотые и серебряные звезды. Чтобы отгонять комаров, зажигаю желтую ароматическую свечу с цитронеллой. Мошкара вьется, как спутанные мотки ниток. К половине первого ночи канал совсем темный, стоит тишина, разговоры на другом берегу эхом разносятся по воде.

Сегодня, пока мы стояли в очереди в супермаркете, Ренато спросил меня:

— Для чего ты приехала в Венецию на целых три месяца?

— На четыре. Мне надо писать, — кратко ответила я.

Правда же заключается в том, что мне нужно закончить роман, который настолько слаб, что, перечитывая первые главы, я неизменно погружаюсь в глубокий сон. Причем сплю я столько часов, сколько глав прочитала: если останавливаюсь на пятой главе, просыпаюсь через пять часов, если шесть — через шесть, ну и так далее.

— Ты ищет вдохновения? — спросил Ренато.

— Вдохновения и покоя.

— Венеция — подходящее место для этого. Только здесь слишком жарко. Ты уже была на пляже?

— Нет. К черту! Никаких пляжей! Слишком много народу, толчея, шум…

— Нет, ничего подобного. Есть и другие пляжи. Людей совсем мало. Песок, море, природа…

— Может быть. Но еще есть одна беда — я боюсь воды, — призналась я.

— Так вот в чем дело! Не волнуйся, за семнадцать лет я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь свалился в воду и утонул.

— Семнадцать лет — не такой уж долгий срок, — стояла я на своем.

— Может, ты будешь первым человеком, кто утонет на моих глазах, — засмеялся он, подтрунивая надо мной.

Этот разговор был банальным, ни о чем, да к тому же его затрудняли жалкие всплески моей восторженности. Однако приятные воспоминания остались на весь вечер, ведь мы болтали так непосредственно, так непринужденно… В Лондоне такое, думаю, невозможно: случайно встретить в очереди малознакомого парнишку и так естественно начать разговор — не бог весть какой остроумный, но все-таки. Хотя тут опять возникают аналогии с Джейн Остин — а что, разве нет? Согласно неписаным правилам непременно следует проявить любезность по отношению к двоюродному брату лучшей подруги, тем более когда пользуешься гостеприимством ее семьи.

Стефания возвращается поздно вечером после долгого совещания, на котором обсуждался бюджет фильма, и мы выводим Неро на прогулку перед сном. Многие собаки в Венеции без ума от него — стройного черного беспородного красавца. Самого Неро интересуют лишь некоторые, прочих он не удостаивает своим вниманием. Стеф рассказывает, как однажды они с родителями взяли его с собой на отдых. Там им заинтересовалась соседская собака, которую Неро «просто использовал как сексуальную игрушку». Он возвращался домой ближе к ночи, совершенно вымотанный после целого дня развлечений. Случившийся роман, если воспользоваться эвфемизмом, привел к тому, что две человеческие семьи подружились, а сучка забеременела. Спустя год Стефания и ее родители съездили туда посмотреть на потомство — у всех щенков, как выразилась моя подруга, «было лицо Неро и тело другой собаки».

На Страда Нова нашего Неро нежно облизывает и обцеловывает снежно-белая с рыжеватыми подпалинами колли, очень живая и, судя по всему, умная. Она кладет лапу на голову пса, а потом начинает носиться вокруг него. Хозяева колли — приветливая парочка: молчаливый улыбчивый блондин в черной майке, смазливый, как порнозвезда, в джинсах в обтяжку, с ним высокая загорелая красавица в брюках и ярко-желтом топике для езды на велосипеде — крашеная блондинка с лукавыми сияющими глазами цвета морской волны. Оба яркие, что он, что она. Может, они снимаются вдвоем, изображая тренеров по аэробике. По тому, как дружелюбно держится женщина, я догадываюсь, что дружба Неро с белоснежной собакой началась не сегодня.

На обратном пути нам, однако, приходится защищать Неро от печально известной в окрестностях «собаки-монстра» (выражение Стеф), помеси бульдога, бладхаунда и ротвейлера. Этот колосс, заприметив нас с расстояния в триста метров, застывает, ощетинивается от ушей до хвоста и начинает лаять низко, с почти человеческим выражением. Глаза его — как отверстия двух ружейных стволов.

— Знаешь, я сегодня гуляла по рынку Риальто и думала о том, как легко было бы прожить вот так всю жизнь, — говорю я Стеф, после того как нам удается удрать. — Я здесь уже четыре дня и за это время не прочла ни одной газеты и ни разу не послушала новости.

— Да, иногда Венеция похожа на раковину, — размышляет Стеф. — Если посмотреть на людей, проживших здесь всю свою жизнь, обнаружишь, что они полностью отгорожены от внешнего мира.