Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Просидев два дня над словарем, звоню Тициане, потому что пора платить за квартиру. Передо мной лежит листок с заготовленным сценарием: я написала то, что должна сказать. Тициана очень добра ко мне и говорит по телефону медленно и четко:

— Давай встретимся на Кампо Санто-Стефано — помнишь, где мы ели мороженое после спектакля?

Я поражена тем, что хорошо ее понимаю.

Затем она говорит:

— Сколько сейчас времени? У меня тут нет часов…

И это я тоже понимаю! Почему? Потому что недавно меняла батарейку в часах и, следовательно, пришлось заранее выучить все нужные в этом случае слова. Влетев в часовой магазин, я выпалила подготовленную фразу, и все для того, чтобы потом молчать и непонимающе таращиться, когда меня спросили: «Вы наденете их на руку или хотите, чтобы я положила их в пакет?»

На место я прихожу вовремя, но Тицианы нет и в помине. Чтобы занять себя, прохаживаюсь и посматриваю на пожилых итальянских дам в очаровательных платьях с набивным рисунком. Они сидят на скамейке, щебечут и каждые три секунды начинают хохотать. Позади них, в том самом кафе, где назначена наша встреча, поедает мороженое небольшая компания. Обращаю внимание на красивого загорелого мужчину: лицо словно высечено из камня, ежик волос и поразительные глаза — синие, как льдинки. Нет, в самом деле, глаза у него, как лазеры, видны с расстояния в сотню метров. Я размышляю над тем, как неверно люди обычно представляют себе жителей Италии. Откуда взялся этот штамп — темноволосые, темноглазые, коренастые итальянцы? Те, кого я вижу здесь, почти все стройны, гибки и изящны; черты лица, кажется, представляют собой оптимальную комбинацию лучших элементов из всех, какие только встречаются.

Прямо передо мной бегает мальчонка лет четырех. У него загар совсем другой — нежно-карамельный. Соломенные волосы прямо подстрижены. Он пытается поймать голубей, хлопает в ладоши и что-то поет — парень полностью поглощен собой и совершенно счастлив. Ловлю себя на том, что смотрю на него и широко улыбаюсь.

Наконец появляется Тициана, за ней плетется немецкая овчарка Коко, выражение морды обиженно-усталое. Тициана приветственно машет мне длинной рукой — я вскакиваю, но она, к моему удивлению, ловит светловолосого мальчишку, поднимает его в воздух и восторженно целует в щеку; мальчишка озорно смотрит ей в глаза, захватив пряди ее волос.

— Бидиша, познакомься с Лукой, — говорит Тициана.

— Чао, Лука.

— Лука, будь вежливым, пожми Бидише руку.

Мы обмениваемся рукопожатием, после чего мальчик проворно убирает руку.

— Это сын моей дочери, — поясняет Тициана, все по-итальянски.

Ага. Лука — сын Елены, дочери Тицианы. Отец мальчика — распутный гондольер… и он сидит за столиком в соседнем кафе. У него тоже потрясающие соломенные волосы, черная обтягивающая футболка и мощный торс. Выражение сурового лица (привлекательного, но не на всякий вкус) угрюмо-кислое. Он здесь с какими-то людьми — все бледные, взъерошенные, лица измученные — то ли с похмелья, то ли наркоманы. И что у них может быть общего с Тицианой? Гондольер явно старается не встречаться с ней взглядом, и я чувствую, как его неприязнь повисает в воздухе тяжелой тучей.

Тициана берет Луку за руку и устремляется к Риальто, приветливо махнув мне, чтобы я следовала за ними.

— Прости, что опоздала, — говорит она. — Пришлось отвезти маму в одно место, а она так медленно карабкается по ступенькам на своих костылях. Теперь нам нужно идти, потому что я обещала, что куплю ей моркови.

Или она сказала «повозка»? Я не расслышала: каротта или каретта? Все-таки мой итальянский еще далеко не так хорош.

Как бы то ни было, мы отправляемся на поиски одного или другого. Стало быть, я привязана к Тициане, пока она сама не отпустит меня. Ведь у меня при себе деньги — восемьсот евро, которые я должна ей передать.

Иду за ней и Лукой, а за мной лениво плетется Коко, самая старая, самая лохматая и самая больная собака на свете. Дети, которых мы встречаем по пути, норовят погладить ее и хотят узнать ее имя.

— Ее зовут Коко, — объясняю я, — но она немного глухая, поэтому, если хотите показать, что она вам нравится, нужно много улыбаться.

Наша процессия передвигается с улицы на улицу, из закоулка в закоулок, я зорко посматриваю вокруг в поисках морковок/тележек, пока мы не упираемся в большую квартирную дверь в каком-то тупике. Нам открывает мужчина — тот самый, у кого поющий бассет. Пес выбегает — и Коко оживает как по волшебству (может, пес Тицианы просто страдает от одиночества?). Он начинает рыскать вокруг, обнюхивая все на пути. Тициана отдает хозяину бассета черный рюкзак, который несла на плече. Я в замешательстве. Лука сохраняет хладнокровие, мальчишка спокойно стоит, поглядывая по сторонам. Идем обратно — Тициана с удовлетворенным видом человека, который выполнил свой долг. На минуту она приостанавливается и дергает дверь магазинчика. Может, здесь продается морковка? — спрашиваю я себя.

— Тут закрыто, — говорит маленький Лука.

— Угу, закрыто, — кивает Тициана.

Морковки сегодня не будет, понимаю я. Мы идем еще куда-то, и я уже вообще ничего не понимаю. Неожиданно Тициана резко останавливается и, опираясь о стену, снимает шлепанцы.

— Зачем ты это сделала? — с любопытством спрашивает Лука.

— У меня проблемы с сандалией, — отвечает Тициана.

— Почему?

— Не знаю. Я натерла ногу.

— Я тоже натер.

— Да что ты? Покажи!

Лука нагибается и отстегивает липучку на своем башмачке. Один из длинных загорелых пальчиков слегка покраснел.

— Видишь пятно на пальце? Это от ботинка.

— Правда, — подтверждает Тициана.

Лука о чем-то спрашивает Тициану, но я не понимаю.

— Почему ее сегодня нет? — Второй вопрос более понятен.

Тициана отвечает не то «у нее горб, как у верблюда», не то «с ней случилось несчастье — на отдыхе на нее наступил верблюд». Во всяком случае, что-то о верблюде.

Стоя чуть поодаль и поглаживая Коко, я внимательно прислушиваюсь.

— Я не знаю, что такое верблюд, — объявляет Лука через несколько секунд.

— А лошадь знаешь? — спрашивает Тициана.

— Да.

— Верблюд похож на лошадь, только он большой и желтый, и на спине у него горб.

— Почему?

— Не знаю, уж такой он. Верблюды живут в очень жарких и сухих странах, и в горбе он запасает воду.

— Почему?

— Наверное, без воды ему будет тяжеловато.

— А какое у верблюда лицо?

— Короче, чем у лошади, и более квадратное.

— А зубы?

— Большие зубы.

— А хвост у него есть?

— О да. У всех верблюдов есть хвост.

— А какой он?

— Верблюжий хвост?

Тициана шепотом спрашивает у меня:

— На что похож хвост верблюда?

Я пугаюсь и руками изображаю что-то длинное, червеобразное.

Она продолжает:

— Хвост у верблюда длинный и тонкий, похож на веревку, не такой, как у лошади.

— Теперь я знаю, что такое верблюд, — довольно улыбается Лука, а потом хватает себя за штанишки: — Мне нужно пописать.

— Ох… Ну, хорошо… Но где?

— В канал, — решительно объявляет мальчуган, и я думаю о туристах, которые находят экзотичным сидеть на обгаженных собаками мостовых и болтать ногами в воде, смешанной с мочой, илом, водорослями и мусором. Плюс ко всему там плавают вонючие черные водяные крысы.

Мы втроем (вчетвером, если считать собаку) стараемся занять позицию на самом верху моста. Попутно мы убеждаемся, что это место невероятно популярно у туристов, гондольеров и венецианцев, которые, вероятно, имеют обыкновение собираться тут в любое время суток. Мое внимание привлекает витрина захудалой лавчонки копеечных псевдодревностей. За собой слышу удивительно громкий и продолжительный звук — это Лука мочится в канал сквозь железные перила.

— На что она смотрит? — спрашивает он, имея в виду меня.

— Там магазин старых вещей, — отвечает Тициана.

— Ты уж извини, пожалуйста, что я отвернулась, — ядовито замечаю по-английски.

Тициана бросает на меня быстрый, понимающий взгляд. Хотела бы я снова встретить Луку, когда ему исполнится лет двадцать, — такого же свободного, раскованного и горделивого, уверенного, что весь его город в его полном распоряжении и что он может по-хозяйски помечать его, на каждом углу выхватывая из ножен свой член.

Удовлетворив потребности, мы спешим назад, к джелатерии на Кампо Санто-Стефано. Лука, которого тащит, поторапливая, Тициана, обращается ко мне:

— Когда мне будет четыре года, я пойду в большую школу!

— Потрясающе! — реагирую я. — Когда? В сентябре?

— Нет, в феврале следующего года, — поясняет Тициана.

— Не могу поверить, что он еще такой маленький, у него просто бездна обаяния!

— Лука очень независимый, и у него потрясающая выдержка. Его мать в этом возрасте была точно такой же, — невозмутимо замечает Тициана.

У джелатерии мы обнаруживаем группу уличных музыкантов из Румынии с аккордеонами, скрипками и акустическими гитарами. Они развлекают толпу и собирают монетки в пластмассовый стаканчик из-под мороженого. Лука тут же устремляется вперед, становится рядом с ними и выдает потрясающий танец робота — то двигается угловато, как машина, то резко замирает. Потом он бежит к отцу, который все еще сидит в соседнем кафе. Отец забирает его, так и не взглянув на Тициану, хотя одна молоденькая девушка из его компании, болезненного вида, очень бледная, вежливо здоровается.

Когда мы усаживаемся за столик в джелатерии, мальчишка подбегает к нам попрощаться. На секунду он шумно плюхается рядом с Тицианой (отец по-прежнему угрюмо не смотрит в нашу сторону) и снова мчится к отцу. Тот сажает Луку на плечи, и вся компания снимается с места. Лука восторженно машет нам рукой.

— Это его отец, — произносит Тициана. — Он очень любит Луку и хорошо о нем заботится.

— Но он не очень хорошо ведет себя по отношению к тебе.

— Это потому, что я мать его…

— Ты мать его бывшей подруги, с которой… — Я изображаю в воздухе большой крест. — Ну и что? Если ты вежлив только с избранными людьми, значит, в принципе ты поганец.

— Ну, а как твои дела? — лаконично спрашивает Тициана.

— Все хорошо. Извини, что я плохо одета, я занималась спортом.

— Нет, ты скажи мне, где ты выучилась итальянскому? Я не понимаю, как это можно, если ты целыми днями сидишь взаперти и работаешь?

— Сама не понимаю. Думаю, благодаря продавцу газет, который торгует рядом с моим домом. Он говорит не переставая, а утром, когда я сплю, мой мозг, наверное, все записывает.

— Невероятно! — Тициане нравится мой рассказ. — У меня есть знакомая американка, она здесь уже полтора года, а говорит хуже, чем ты. Она говорит по-итальянски только тогда, если очень нужно.

Мы заказываем напитки, и Тициана спрашивает меня о книге. Я вкратце рассказываю ей.

— Знаешь писательницу Донну Леон, она пишет детективы? — задает она вопрос.

— Конечно, — отвечаю я.

— Она одна из моих лучших подруг. Она пишет о Венеции. Она американка. Но уже много лет живет здесь.

— Она знаменитость!

— Да, у нее большой успех. Но работает она как лошадь. Я ее знала еще до того, как она прославилась, и я видела, сколько ей приходится работать.

— Я везде вижу ее книги, — восхищенно замечаю я, вспоминая, что Джиневра как-то за ужином тоже упоминала Донну: «Триллер — прекрасная форма романа, это ящик, в который ты можешь положить все что хочешь — хочешь, урок истории, хочешь, историю любви. Просто нужно следить, чтобы концы сошлись с концами».

Я передаю квартирную плату и получаю расписку. Тициана настаивает, что она заплатит в кафе.

— А ты в следующий раз, — говорит она.

Мы прощаемся, и я удаляюсь очень довольная. Только в Венеции деловая встреча с агентом по недвижимости может превратиться в поход за морковкой/повозкой и увенчаться чудесным аперитивом с болтовней о литературе.

Первые признаки приближения осени — дневные грозы и повышенная влажность. Недолгая прохлада наступает только в начале вечера. В одну из суббот дождь льет без остановки, солнца не видно, зато постоянно грохочет гром.

Как-то вечером, когда я шла домой с куском пиццы, капля соуса попала мне на брюки — в результате все встречные с неодобрением посматривали на пятно. По Лондону разгуливай хоть вся в крови, с воткнутым в шею ножом — никто и глазом не моргнет.

Одерживаю несколько маленьких лингвистических побед: покупаю билет в оперу, завожу разговор с продавщицей и приобретаю у нее майку.

Начинаю подозревать, что в кондитерских кафе, куда я захожу, на меня смотрят как на посмешище. Только бизнесмены всюду ходят по одному, а чем я отличаюсь от них? — одна и всегда в розовых, как у клоуна, брюках и белой рубахе, своей дорожной одежде. Заказываю кофе в «Tonolo», и официантка что-то говорит обо мне своей коллеге, сидящей за кассой. До меня доносится: «Видишь эту девушку, она всегда…» Я оглядываюсь на них, встречаюсь глазами с кассиршей, та вспыхивает и опускает взгляд.

По дороге домой натыкаюсь у церкви Фрари на друга Мары Дарио. Мне нравится венецианский обычай голосить «Чао!» и расходиться. Такая форма приветствия дает мне ощущение легкости и целостности жизни: нет необходимости вести долгие разговоры, ведь завтра мы все опять увидимся.

Однажды вечером я гуляю одна в толпе на Рива дельи Скьявони, рядом с Сан-Марко. Вода с моей стороны, совсем близко — светлая, просторная. Из общего шума выделяю мальчишечий голос, снова и снова повторяющий одни и те же слова. Мы находимся на одном из невысоких, забитых туристами мостов. Он твердит:

— Уходи, уходи, что ты здесь забыла, скройся, иди отсюда!

Мальчишка местный, лет десяти, один, без компании. Внешность самая обычная — коренастый, с невыразительными чертами лица, в майке и длинных шортах. Он нависает над съежившейся на земле нищенкой-румынкой. Ей не меньше семидесяти, вся в пыли, спина так сгорблена, что лицом она почти упирается в землю. Руки расставлены, одна сжимает пластиковый стаканчик с несколькими монетками. Жара стоит дикая, но старуха надела на себя все, что у нее есть, всю одежду. Одежда черная, голова замотана платком. Мальчишка наклоняется над ней так, что их лица разделяют лишь несколько дюймов. На его лице застыла ненависть. Старуха что-то бормочет, плачет и непрестанно кланяется, но мальчишка не отстает — наоборот, придвигается ближе.

— Уходи, убирайся отсюда. Ты что, не слышишь? Исчезни. Иди отсюда. Убирайся!..

Меня тошнит от отвращения, но не только к этому сопляку, демонстрирующему явное желание ударить, — мне одинаково отвратительны и его наглая бравада, и мой собственный страх. Как же он ведет себя с женщинами в собственной семье? Если в десять лет парень без колебания готов вот так подойти к чужому человеку — к женщине, в буквальном смысле лишенной всего, и не просто подойти, а подойти на мосту средь бела дня, в присутствии множества людей со всего мира, — что же с ним станет к двадцати годам? Самое ужасное, что я ничего не предпринимаю. Я просто замираю от омерзения и страха. Мимо проходит старик, он нагибается, бросает пятьдесят центов в стаканчик нищенки и недобро смотрит на мальчишку. Но тот его игнорирует.

В последнюю неделю августа вдруг вспышка сильной сухой жары, которая сопровождается сказочными, нежными, абрикосовыми рассветами. Пахнет сухим деревом и гарью, по вечерам свет спокойный, серый. Я разбираю прекрасный, понятный, только что опубликованный перевод «Колокола» Айрис Мёрдок (на итальянском «La Campana»). Читать легко еще и потому, что оригинал я знаю почти наизусть. Просыпаюсь, чтобы услышать (но не разбуженная ими!) разговоры людей на кампьелло и диалог бестолковой шавки Луны с ее бестолковой хозяйкой.

— Тяв! Тяв! Тяв-тяв-тяв!

— Shhhhh, Luna, piano, piano, shhh, andiamo, Luna, — звучит надтреснутый, умоляющий голос.

— Тяв-тяв-тяв-тяв! Тяв! Тяв!

— Shhhhh, Luna, piano, andiamo, piano…

На несколько дней возвращается из своей киноэкспедиции Стефания, но мы обе так увлечены работой, что наше общение напоминает перестрелку двух реактивных истребителей. Она звонит мне в тот момент, когда я выбираюсь ненадолго в «Gobbetti», чтобы перевести дух и подкрепиться. Рыжеволосая продавщица издали улыбается мне: «Капучино, большой!» Я теперь здесь своя, местная, и это мой обычный заказ. Еще я заказываю кростата — вкусный песочный пирожок с начинкой из тертого миндаля. Эх, были бы у них еще столики со стульями, а не эта полочка для одного локтя, но это все-таки Венеция. Здесь не любят, чтобы клиенты засиживались.

Вечером договорились встретиться со Стеф. Пока есть свободное время — прогуливаюсь. Высоко на балконе одного из домов у церкви Фрари — неряшливый тип лет тридцати. Широко расставив ноги, он сидит на пластиковом стульчике и поглядывает вниз через перила. Когда мимо проходит женщина, он издает ртом резкий, громкий звук. Женщина непроизвольно вскидывает голову, и он отпускает похабные шуточки.

Через десять минут получаю деньги в банкомате на Кампо Сан-Бартоломео. Рядом со мной возникают два молодых шриланкийца, они громко, издевательски зовут: «Кис, кис, киссссс». Я торопливо выхватываю из банкомата деньги, но они еще какое-то время преследуют меня, забегая вперед и поворачиваясь. Все это продолжается, пока я не сворачиваю на другую улицу.

Замечаю Мару и Стеф у вокзала и бегу им навстречу. Сегодня — я предвкушала это целую неделю — мы идем смотреть «Гарри Поттера и узника Азкабана». Фильм демонстрируют в открытом кинотеатре на Кампо Сан-Поло. Там установлен огромный экран, перед которым ряды сидений, и все это оцеплено защитным барьером. Снаружи — билетные кассы. Я вызываюсь постоять в очереди. Работают несколько киосков, перед каждым вытянулась в линию очередь возбужденных в предвкушении зрелища людей — здесь целые семьи, подростки и дети, есть несколько туристов. Пока мои подруги выкуривают по последней сигарете, я забегаю в симпатичный магазинчик на площади, где продают серьги из полудрагоценных камней. Покупаю простые сережки из нефрита для мамы. Продавщица приветливая, говорит тихо, она вовлекает меня в разговор, и поначалу я умудряюсь перепутать все на свете.

— Вы итальянка или… О, я слышу. Просто иногда невозможно понять, в Венеции всегда так много иностранцев… А вы студентка, изучаете язык? — спрашивает она.

— Нет, я писатель.

— А! И вы приехали сюда, чтобы найти…

— Кусок заплатки.

Да, приехали… Я-то хотела сказать, что ищу здесь тишины и покоя, а получилось…

Она оставляет мой промах без внимания. Расспрашивает, откуда я приехала, вздыхает и говорит:

— Если вы живете в Лондоне, значит, весь мир перед вами. В Венеции все не так.

— Почему? Здесь очень оживленно. — Я показываю на площадь, где как раз начинают зажигаться огни в зрительном зале, а люди толпятся, покупая билеты и мороженое.

— Да, — произносит продавщица, — здесь принято выходить на улицу ближе к ночи. Уличная жизнь тут хороша.

Я присоединяюсь к Маре и Стеф. Мы занимаем свои места (на самом верху) и обнаруживаем, что наши соседи — тринадцатилетние подростки, они болтают без умолку, хохочут и постоянно бегают за кока-колой и чипсами.

Начинается фильм. Мара шикает на ребят, а потом комментирует мне:

— Обожаю шикать на людей в кино.

Подростки продолжают шуметь. Стеф тоже шипит на них:

— Простите за грубость, заткнитесь!

Они извиняются, но продолжают в том же духе. Весь сеанс мы тихо возмущаемся и ерзаем на сиденьях.

— Это потому, что мы попали в сектор для молодежи, — говорит Мара. — Обычно я сажусь в центре, только со взрослыми.

Фильм великолепный — куда мрачнее и умнее, чем две предыдущие серии. К своему стыду, признаюсь, мне нравятся все мальчики-актеры, вследствие чего показываемую историю я воспринимаю сквозь призму легкого эротизма.

Пока идут титры, Стеф и Мара пытаются договориться, куда мы пойдем дальше.

— «Postali», — предлагаю я, пока мы пробираемся по ступенькам вниз.

— «Postali» — по-любому лучшее место, — оценивает предложение Мара. — Всегда подходит.

— И мы должны сходить туда. Потому что каждый раз, как я прохожу мимо, хозяин со мной здоровается, — добавляю я. — Такой седой…

— Роберто. Да, он очень приветливый. И немного… — Мара делает жест, словно хватает что-то. Жест напоминает атакующую змею.

— Сексуальный мужчина, — оживляется Стеф.

— Он старый, — целомудренно заявляю я, хотя только что, при обсуждении фильма, дискредитировала себя, спросив: «А вы обратили внимание на сексуальные аспекты?»

— Но он неплохо сохранился, — решает Мара.

После первого стаканчика мы со Стеф ощущаем потребность остаться в одиночестве и переходим на ее половинку венецианского бисквита; я провожаю ее до дома по безлюдному Каннареджио.

В конце августа я замечаю: а) так похолодало, что впору куртку надевать; б) туристов стало намного меньше, на кампьелло почти целый день никого нет. Изменились рассветы — стали красно-золотые, с темными полосами, отдаленные. Закаты, наоборот, приблизились и наступают быстро. Луна тут всегда оранжевая или красная, редко белая. Звезды такие близкие и яркие, что похожи на детский рисунок, а когда на них смотришь, они и вправду подмигивают: большие, веселые и блестящие, над самыми крышами. Любителя музыки из моего квартала осень вдохновляет, теперь он днем и ночью слушает сентиментальную флейту, фортепьянные и органные концерты… меланхоличная душа. К моему списку людей, которых я слышу ежедневно, добавляются еще несколько: некто, кто по целой минуте громко размешивает сахар в своем вечернем чае, — сначала тридцать секунд возит ложечкой по дну чашки, а потом тридцать секунд звонко бьет по стенкам. Представляю, каково это жить с таким человеком до конца жизни. Развод!

Мы встречаемся со Стефанией и идем ужинать в «Muro», наимоднейший сверкающий ресторан в нью-йоркском стиле. Это на моей стороне от Риальто, рядом с рыбным рынком. Стильный бар, стильная лестница, стильные стулья, стильные люди. Возникает странное ощущение, когда смотришь сквозь стеклянные стены на большую пустынную площадь, древние камни, колонны и воду Каналетто. Такое соседство нового и старого мне кажется не слишком удачным. Я заказываю кусок мяса — вместе с мясом приносят чудовищный, с черной ручкой, тесак убийцы, чтобы это мясо резать. Нож настолько претенциозен и при этом настолько неудобен, что мы со Стеф покатываемся со смеху.

Торопливо обмениваемся новостями. Стефания страшно вымоталась, в последние дни они с шестью коллегами ездили на тесном грузовичке по стране, сопровождая актерскую труппу.

— Я обнаружила, что продюсеру приходится быть еще и психологом. Когда у тебя проблемы с режиссером, ему нельзя сказать: «Слушай, ты ведешь себя как полный говнюк и всех уже задолбал». Приходится говорить: «Возможно, членам съемочной группы было бы проще понять задачу, если бы вы не заглядывали постоянно в камеру, потому что они уважают ваше мнение и могли бы поговорить непосредственно с вами».

— Ты дипломат!

— Ну а ты, Бидиша? Когда окончишь книгу? Чем еще занимаешься?

— Готовлюсь к марафону.

Именно к этому я и готовлюсь в результате своих тренировок. Марафон будет в конце октября.

— Нет, в самом деле? — спрашивает Стеф.

— Да. Мне нравится получаться медали.

— Иногда мне кажется, ты больше католичка, чем я… Слишком целеустремленная, готова отказать себе во всем…

— Ну, физическая усталость от марафона мне будет наградой за страдания в процессе тяжелого умственного труда!

Подруга подавляет зевок:

— Может, потому что я уроженка Средиземноморья, мне необходимы хотя бы три недели отдыха в году: поехать в горы, проветриться, переключиться, побыть на природе. Ладно, пусть две недели или десять дней. Это помогает мне восстановиться. Хоть недельку ничем не заниматься и чувствовать себя просто телом, физическим телом.

— Зачем ты убавляешь время? Ты заслуживаешь полных трех недель отдыха, — твердо заявляю я.

Рассказываю о своем новом любимом месте отдыха — церкви Фрари, и мы сворачиваем на одну из излюбленных тем: о достоинствах уединенной жизни, посвященной размышлениям и созерцанию.

Реплика Стефании:

— Я тут болтала с подругой, которая сняла документальный фильм о женском монастыре в Риме. Фильм называется «Служение».

— Ух! Расскажи.

— Странно, что многие монахини не смогли толком объяснить, почему они там. А половина из них лесбиянки. Монахиня говорит, и это сразу заметно. По крайней мере четыре из них точно лесбиянки. Потому что режиссер — ее зовут Мариэлла — просто необыкновенная красавица. Ты с ней встречалась в Лондоне, помнишь?

— Да. Она красива, но… — Мы обе инстинктивно поднимаем руки вверх. — У нее лицо такое жесткое, будто каменное.

— И они все ее хотели, — заканчивает свою мысль Стеф. — Они гомосексуальны, но не хотят это признать, вот и уходят в монахини…

— Я думаю, так часто бывает. И с монахами тоже. Я уверена, у всех у них есть свои тайные фантазии, — вставляю я. — А что им еще делать в монастыре? Подмести? Отполировать статуи Иисуса?

— По большому счету, жизнь у них хорошая.

— Да уж, в миру жить труднее.

— Надо признать, у меня с этим миром постоянные нелады, — признает Стеф.

— У меня тоже. Но знаешь, вместо того чтобы целиком уходить в закрытый мир, мне кажется, было бы проще найти себе удобную квартиру.

— А к ней — много денег, — добавляет она.

— А еще профессиональное признание, хорошие друзья и чтобы была интересная работа, но не слишком много.

— Но в Италии не так просто попасть в монастырь, — задумчиво произносит Стеф. — Там предпочитают людей с образованием, тех, кто изучал философию вместе с богословием. Нужно сдать серьезный экзамен. Подготовка к нему занимает два года.

— Серьезно? В Англии монастыри буквально зазывают послушников. Но никто не идет. Я читала про это.

— Мариэлла говорила, там была одна интересная девушка. Молодая, когда-то работала в документальном кино — я хочу сказать, она абсолютно такая, как мы. В один прекрасный день эта девушка пришла в монастырь на конференцию по искусству, и ей так понравилась атмосфера, что захотелось прийти еще раз, поговорить. Через год она уже была готова отказаться от мирского…

— И теперь она монахиня.

— Да, она стала монахиней.

— Даже жалко. Какая потеря, какая потеря! — говорю я. — Могла бы стать оскароносным режиссером, снимала бы кино про торговцем живым товаром. А вместо этого теперь протирает каждый день столы в монастырской столовой.

К этому моменту приносят заказанные нами блюда, и мы приступаем. Еда средненькая.

— В Венеции тысяча церквей, — заговаривает Стеф, — я побывала во всех и не почувствовала… ничего. Да! Это же очень простое правило двойного отрицания.

— У меня то же самое. В некоторых церквях, по-моему, духовного даже меньше, чем в художественной галерее, а ведь предполагается, что там должна быть какая-то особая атмосфера, — говорю я. — Единственные места, где я что-то чувствую, — это музеи и… книжные магазины. Иногда, правда, церковь Фрари, особенно когда там монахи. О, и еще: когда я сижу в «Caffè Causin», на улице, и пью маккьято[21]…

— А я что-то ощущаю в базилике Сан-Марко, среди всего этого золота. А еще в мечетях и в греческих православных церквях… Но мне кажется, это все скорее из-за убранства!

Просидев и проговорив четыре часа, мы наконец расплачиваемся и выходим.

— Дороговато, — шепчет Стеф, когда официантка ушла. — Эти порции… За что мы платили?

— Да… Корова — большое животное! И почему мне принесли такой маленький кусочек?

— А эти две крошки тунца, которые мне принесли? Больше сюда ни ногой.

— Больше ни ногой, Стеф. Пусть это послужит нам уроком. Мир гламура не для нас.

На другой день я испытываю ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что венецианское сообщество официально признает меня своей: я захожу в «Cobbetti», заказываю кофе, хочу заплатить (один евро), но обнаруживаю, что у меня только восемьдесят центов и бумажная десятка. Милая дама берет восемьдесят центов и говорит, что я могу доплатить двадцать центов, когда приду в следующий раз. Мне удается сдержать порыв и не начать прыгать с криками: «Мне доверяют! Мне здесь доверяют!»

Позднее, прогуливаясь по Дзаттере и любуясь потемневшими чернильно-синими морем и небом, я замечаю, что венецианцы одеты по-другому. Создается впечатление, что все перешли на другую форму одежды за один день, как будто по правительственному указу. Теперь на всех вещи для ранней осени — оттенки красновато-коричневого, желто-коричневого и золотистого; льняные костюмы, светлые кожаные туфли, сумки кажутся больше и тяжелее, простые, но основательные украшения, солнечные очки… Жакет обязателен, сандалии под запретом. Даже если умираешь от жары, притворяйся. В ту ночь засыпаю, слушая, как стучит дождь и завывает оборотнем ветер.