Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мой переезд и возвращение родителей Стефании совпали просто идеально. Стеф и Бруно в Падуе, так что в свой последний вечер в палаццо я в одиночку бегу трусцой по Фондамента Нуове, напротив острова-кладбища. Пейзаж блеклый и бесцветный, вода кажется вырезанной из куска соли. Перед больницей я сворачиваю направо и попадаю в бесчисленную череду внутренних двориков. Дворики сменяются скрытыми от посторонних глаз садиками, тупиками и причудливо вьющимися дорожками. Я бегу то вниз, то вверх по белым каменным мостам, по красным кирпичным мостам, по тонким черным железным мостам, по коричневым деревянным мостам, мимо скрипучих лодок, вдоль каналов, где вода отвратительно смердит, пахнет солью, камышами или тухлой рыбой; иногда она наводит жуть мертвой неподвижностью. Я пытаюсь вырулить на юг города, поближе к Джардини ди Кастелло, городскому парку, садам, с посыпанными гравием хрусткими дорожками, белыми статуями; за ним, правее, расположены павильоны Биеннале. Я пробегаю мимо парня, сидящего со щенком. Щенок совсем маленький, породистый, шоколадного цвета. Мягкие кости, блестящая гладкая шерстка, смышленая любопытная физиономия (я имею в виду щенка), несоразмерно большие лапы и очаровательно неуклюжая манера бегать вприпрыжку, плюс то, как он плюхается на землю, провожая взглядом прохожих, — словом, чудо, а не щенок. Конечно, неслыханное дело — приставать с ласками к чужой собаке в Венеции, поэтому я не распускаю руки, но щенок поднимается и бежит за мной, игриво тыкая носом в лодыжки, пока хозяин не зовет его назад.

Спускаясь по мосту, я на секунду пугаюсь собственной тени, внезапно упавшей на ступени впереди, и вижу, как две девочки-француженки лет девяти-десяти, чистенькие, в одинаковых белых хлопчатобумажных платьицах, с промытыми и расчесанными волосами, играют в «делай, что я скажу».

— Ну, теперь делай! — командует одна по-французски.

Вторая три раза прыгает вправо.

— Раз, два, три, — считает она вслух, тоже на французском.

Я бегу мимо. Они смотрят на меня и улыбаются.

— Бонджорно, — кричат они мне вдогонку с прекрасным произношением. Я уже немного убежала вперед, когда слышу их. Преодолев приступ скованности, оглядываюсь и кричу в ответ:

— Бонджорно!

Девочки сияют.

— Грацие! — грассируют они, и я в полном восторге резво скачу дальше. Как все было элегантно, трогательно, благовоспитанно!

Время от времени я обгоняю людей, которые вышли на вечерний моцион, но на меня обращают внимание только хорошо одетые мужчины в возрасте — они останавливаются, отпуская себе под нос реплики вроде «фу, нашла где топать», и я готова понять их — венецианцы настолько неторопливы, что зрелище человека, занимающегося физическими упражнениями, кажется им никчемным, абсурдным. Они указывают на меня друзьям, заглядывают мне в глаза в надежде обнаружить признаки безумия, пока я плюхаю мимо них, пылая от смущения, как аварийный маячок.

Наконец я добираюсь до парка и бреду, пытаясь отдышаться. Воды канала Сан-Марко справа от меня. Солнце клонится к горизонту, и все становится золотым — брусчатка, вода, небо, окна гостиниц. Слышу колокольный звон, вижу церковь Сан-Джорджо Маджоре, как-то заносчиво и неприветливо проплывающую в отдалении на своем острове; церковь утопает в пышной, маскирующей зелени. Море — полоса металлической сетки, от него поднимается в воздух жаркий молочно-белый парок.

К тому времени, как я достигаю центра парка, уже темнеет, и статуи кажутся уж слишком живыми — вот-вот начнут вертеть головами и смотреть мне вслед. Кроны деревьев полны пульсирующим стрекотом — это цикады, они шумят, как фанаты на рок-концерте. Павильоны, когда в них нет выставок, всегда кажутся зловещими. Они вырастают передо мной среди листвы и темного гравия. Павильон Великобритании — массивный имперский замок в викторианских тонах, зеленом и грязновато-красном. Возле детской площадки вижу три деревянные цыганские кибитки, огромные, ярко разукрашенные, у каждой имеется лесенка в три ступеньки и расписанное розами крыльцо под навесом. Вокруг — жизнь: взрослые и дети, худые и смуглые; кто-то начинает разводить костры. Мужчины чистят зубы над фонтанчиками питьевой воды. Только сейчас я понимаю, что они настоящие, что передо мной не театральная труппа, изображающая цыган. Обитатели кибиток настороженно поглядывают на меня, пока я пробегаю мимо, словно опасаясь, что я их выдам. Я смотрю перед собой, на них не заглядываюсь.

Развернувшись в сторону Сан-Марко, бегу мимо торговцев сувенирами, которые закончили дневные труды и грузят свои раскладные столики на шаткие тележки. На воде покачаются прогулочные катера, читаю названия: «Афина» и «Диана» написано на борту самых больших. С борта меня разглядывают — это не пассажиры, а члены команды в щеголеватых белых формах и фуражках. Один из них, перегнувшись через поручни, насмешливо кричит мне вдогонку:

— Быстрей! Быстрей!

Его товарищ громко хохочет.

Я приближаюсь к громаднейшему отелю, он справа от меня, его рестораны, выходящие к воде, переполнены раскрасневшимися посетителями.

Поворачиваю на пьяцца как раз в тот момент, когда небо становится темно-синим и зажигаются уличные огни. Площадь Сан-Марко — воплощение надежности: темное золото, бронза, огромный квадратный двор с дорогими магазинами, суетливые кафе, голуби, уличные торговцы, венецианцы и туристы. Стеф как-то говорила мне, что невозможно сравнивать Лондон и Венецию с расовой точки зрения, поскольку в Венецию нет иммиграции, но кое-что я все же замечаю: уличные торговцы-африканцы торгуют поддельными сумками «Луи Вьюттон» и «Прада» прямо у входа (милая подробность) в настоящие фирменные магазины тех же брендов. Официанты и продавцы сувениров — преимущественно шриланкийцы, я вижу, как под конец дня они собираются вместе. Вспоминаю, как на пляже от одной группы отдыхающих к другой бродили парни из Бангладеш, предлагая ремни, поддельные часы «Ролекс» и нейлоновые саронги на вешалках. Японки работают официантками, нянями и уборщицами. Стефания утверждает, что иммигранты здесь — часть «серого рынка», они находятся на полулегальном положении и ведут «дерьмовую жизнь», либо устраиваясь прислугой, либо торгуя вразнос.

Я выбегаю на середину площади, распугивая ленивых голубей. Краем глаза замечаю, как неведомо откуда появляется группа странноватых подростков (сколько им лет — по шестнадцать-семнадцать?). Все очкастые, с рюкзаками и сумками, в руках держат тетради. Подростки встают в кружок, в середине учитель, и начинают петь религиозный гимн на латыни. Звучат тенора, альты и сопрано — баса ни у кого нет. Пение крепнет, мелодия льется — плавная, чистая. Я просто не могу не остановиться, да и все, кто есть на площади, даже дети, подтягиваются на звуки. Одна из подростков, очаровательная девушка с кукурузно-желтыми волосами по пояс, в длинной мормонской юбке, оглядывается и улыбается мне, продолжая петь. Я чуть заметно киваю. Песня заканчивается. Смеясь и пожимая плечами, подростки-хористы размыкают круг и расходятся. Каких-нибудь десять секунд — и они растворяются в толпе.

Падает ночь. Я заблудилась и оказалась на юге, в холодной и темной жилой части района Дорсодуро. Вижу белую церковь Анцоло Рафаэль (архангела Рафаила), рядом — статуя святого Товия. Я узнаю ангела, мальчика с рыбиной и собачонку, описанных в книге Сэлли Викерс[10] «Ангел мисс Гарнет». У этой церкви интересные пропорции, она очень плоская, большая, квадратная, как упаковочный ящик, и стоит под углом к прочим зданиям. Кажется, будто кто-то торопливо приткнул ее сюда в надежде, что никто не заметит.

Впечатление такое, будто я одна во всем городе. Пробегаю по длинным темным аллеям мимо церквей, коричневых, черных и белых, затем вниз и вверх по пустынным каналам. Продолжаю двигаться на север и никого не встречаю. Только по одному мосту идет худой человек с контрабасом. Черный, как гроб, футляр на двух колесиках выше и втрое толще владельца. Я уже готова была спросить, не помочь ли ему тащить инструмент по ступенькам, когда заметила на внешней стороне футляра полоску материи. Стало понятно, что музыкант сможет перекинуть матерчатую ручку через плечо и, взвалив контрабас на спину, тащить его, как Иисус, несущий свой крест.

Рядом с домом Стефании из синей тьмы выступает молодой шриланкиец. Он идет мне навстречу, очень крепкий, плотный, угрожающего вида. Каждый раз, когда я меняю направление бега, он смеется и меняет свое. Наконец игра ему надоедает, он прибавляет шагу и энергично движется прямиком ко мне. Поравнявшись со мной, он толкает меня всем телом, и я спотыкаюсь. «Чао», — шипит он мне в ухо и, резко повернувшись, испаряется. Я продолжаю путь, все мышцы окостенели, не ноги, а ходули.

У мужского ателье на углу я сворачиваю к дому. Там я сдираю с себя всю одежду и долго стою под душем. Позже, когда я рассказала Стефании о поющих ребятах на площади, она ничуть не удивилась. Христианские протестантские школы из Америки часто привозят сюда свои хоры на музыкальные конкурсы и устраивают импровизированные представления.

— Имперская экспансия на площадях, — говорит она и задается вопросом, насколько быстро сбежались бы полицейские, если бы на площадь вышла группа певцов-мусульман, прославляющих имя Аллаха.

На следующий день, упаковав вещи, я выхожу на короткую прогулку до Кампо Санти-Джованни э Паоло. Тамошняя церковь кажется мне сооруженной из отдельных круглых коричневых башен, соединенных вместе на манер бисквитных шоколадных рулетиков. Все магазины закрыты (обычное дело по утрам в понедельник и ежедневно в обеденные часы), и я разглядываю витрины сувенирных лавочек, где продают стекло и маски. Стефания говорит, что знаменитый ежегодный карнавал — это забава для туристов и что в магазинах продают бледные копии настоящих масок, их тысячами штампуют где-нибудь в Пекине. Хорошо, если в Венеции осталась хоть одна мастерская, где делают настоящие карнавальные маски. Действительно, в витринах какие-то жуткие подделки: олово под серебро, якобы хрустальные бокалы из пластмассы, дешевые украшения для платьев.

Когда Лукреция возвращается из Лондона, где она была на конференции, мы накрываем стол на балконе, зажигаем ароматические свечи для отпугивания комаров и блаженствуем, поглощая приготовленный Стефанией ужин: рисовая лапша с соусом песто, пресный хлеб с травами, ароматные кабачки со сладким перцем, а потом — вот блаженство! — потрясающее мороженое из «Il Gelatone» на Страда Нова. Сорта выбраны такие: йогурт, грейпфрут, йогурт с кунжутом, земляника (богатейшего темно-розового цвета), лимонный лед и — бог мой! — две глыбы замороженных взбитых сливок в вафлях.

По мнению Лукреции, мне необходимо сходить в Ка’Пезаро, музей в белом здании с резным фасадом и множеством колонн, мы видим его с балкона. Там, говорит Лукреция, размещают многие экспонаты прошедших биеннале, а на верхнем этаже — коллекция японского искусства.

— В Венеции с давних времен ценят и любят искусство, это традиция, — обращается ко мне Лукреция. — Здесь были школы — связанные с церквями, разумеется. Называются скуоле. Скуола — это гильдия или мастерская, не та школа, где учат детей.

— Я знаю, совсем рядом с моей квартирой есть Скуола Сан-Рокко, — отвечаю я.

— Раньше муниципальные власти заказывали и приобретали работы венецианских художников с целью поддержать их. Сейчас этого, возможно, и нет, но как только открывается какая-то выставка, вся Венеция идет посмотреть. Для нас это своего рода культурная и общественная обязанность.

— Я помню, говорила с одним англичанином, и он спросил меня, знаю ли я какого-то определенного художника-венецианца, а я не знала, — вступает Стефания. Она хмурится: — Ужасный человек, чудовище! Типичный англичанин, уверенный, что ему все известно про чужую страну.

Разговор уходит в сторону, и мне так и не удается услышать более подробного описания кошмарности того типа.

Вместо этого мы обсуждаем мой переезд. Я должна встретиться с Тицианой, которая проводит меня в квартиру и поможет устроиться. Лукреция сообщает кое-какие важные сведения о моем агенте: у нее, оказывается, очень старая мать, за которой приходится ухаживать; Тициана — словенка, хотя и выросла в Италии; у нее есть дочь Елена; Елене тридцать один год, и у нее недавно был роман с гондольером, от которого родился ребенок; сейчас у Елены отношения с юристом, и все признают, что этот союз куда надежнее и больше обещает, хотя я не совсем понимаю, почему именно, — лично мне куда чаще встречались дурные люди среди юристов, чем среди гондольеров.

В конце ужина мне предоставляется случай наблюдать яркое проявление щепетильности и такта в североитальянском понимании, а именно: Стеф и Лукреция буквально давят на меня, уговаривая доесть пасту. Я отказываюсь. Они продолжают уговоры, уверяя, что обе наелись так, что не способны проглотить ни кусочка, если я не соглашусь, остатки придется выбросить в мусорное ведро, да к тому же паста «не такой уж деликатес, чтобы делить на троих каждую крошку». В конце концов я уступаю и выгребаю на свою тарелку последнюю пригоршню. Выдержав точно выверенную паузу, Лукреция бросает на меня многозначительный взгляд, прикрывает на миг глаза, подвигает к себе к себе бадью, в которой лежала паста, и, скорбно в нее заглянув, начинает царапать по стенкам зубцом вилки, соскребая и отправляя в рот налипшие частички базилика, — а я при этом сижу с основательной горкой лапши на тарелке. Я сбита с толку и смущена, понимая, что допустила промах, и начинаю настаивать, чтобы Лукреция взяла себе половину. Дважды она наотрез отказывается, будто и не понимает, о чем я говорю, но на третий раз… охотно соглашается. Не в силах удержаться от причитаний: «Зачем же вы так меня уговаривали? Я бы ни за что не забрала себе все, если бы знала, что вы не наелись. Дайте сюда вашу тарелку», — я отделяю львиную долю пасты и перекладываю ее на тарелку Лукреции. Стефания вмиг понимает мои терзания. Ухмыляясь, она произносит:

— От имени всего итальянского народа обращаюсь к тебе: не напрягайся ты так!

День переезда серый, холодный. Низко над Сан-Эустакио громоздится мрачная темная туча. Это здание, если я еще не говорила, скорее похоже на шкатулку со статуэтками, чем на церковь; статуи в нишах, статуи на колоннах, статуи в особых альковах и даже торчат на крыше, как фигурки на свадебном торте. Лукреция появляется в спальном одеянии, но выглядит в нем, словно только что закончила примерку в ателье Коко Шанель: клетчатая фланелевая ночная сорочка до колен и телесного цвета шлепанцы «Биркенсток». Ее белые ноги безупречны, будто вырезаны из бука. По-видимому, мой психологический дискомфорт виден невооруженным взглядом, поскольку, стоит мне показаться на кухне, как Лукреция тут же удаляется, предложив мне не стесняться и брать из холодильника все, что захочу.

— Я только выпью чашку чаю, — осторожно произношу я.

— Как хочешь, — отвечает она и исчезает.

Стефания сегодня специально уезжает в Падую пораньше, чтобы успеть вовремя вернуться и помочь мне. Забыв про завтрак, я возвращаюсь в кабинет убрать постель и переодеться. Слышу, как лает на лестнице Неро, он провожает Стефанию. Иногда он лает без причины. «Ну, ты лаешь?!» — извечный вопрос. Даже у собак случаются моменты экзистенциальной тревоги и сомнений.

Лукреция, воспользовавшись тем, что меня на кухне нет, возвращается. Она как раз заканчивает свою овсянку, когда я снова вхожу, чтобы вымыть чашку из-под чая. Что бы Стефания ни говорила о своих родителях («Знаешь, по-моему, они любят друг друга, но при этом все время спорят и ссорятся, что бы ни делали»), я слышу неподдельную любовь в их голосах, когда они говорят друг о друге. Лукреция дважды в течение десяти минут сообщает мне, что Грегорио сегодня возвращается с конференции из Бразилии. Тут звонит телефон, и она вскакивает:

— Вот! Это Грегорио, надеюсь!

Да и Грегорио в мой первый приезд в Венецию то и дело вспоминал жену, пока мы гуляли по площади Сан-Марко:

— «Florian» — хорошее местечко. Я захаживаю туда по вечерам с Лукрецией.

В этом застенчивом «с Лукрецией» звучала нота нежности, другие слова и не требовались.

Лукреция и я выходим, чтобы встретить Грегорио, вынести мусор и выгулять собаку. Страда Нова заставлена прилавками с овощами и фруктами, туристы придерживаются левой стороны улицы. Неро очень оживлен, и Лукреция смеется:

— Ко всем сукам его тянет вожделение, а к кобелям — желание подраться.

Мне приходится попросить всего два раза и выдержать небольшую дискуссию, прежде чем она благосклонно соглашается отдать мне тот мешок с мусором, что потяжелее. По пути мы встречаем шриланкийцев, везущих мусор на тележке, и спрашиваем, не возьмут ли они и наши мешки, но получаем решительный отказ:

— У нас сегодня нет лодки, только тележка, а толкать ее тяжело. Лишний груз нам ни к чему.

Наконец они уступают и соглашаются взять один мешок, набитый бумажными отходами.

Идем обратно и получаем едкое замечание от человека, который чуть не падает, наткнувшись в толпе на Неро.

— Ну и как прикажете передвигаться в таких условиях? — ядовито выплевывает он в лицо Лукреции.

Лукреция равнодушно пожимает плечами. Она совсем не слабая физически, но кажется хрупкой. Это из-за ее шелестящего, бесцветного голоса и характерной быстрой походки, будто она все время мерзнет и хочет согреться.

Неро все более воодушевляется по мере того, как мы приближаемся к остановке вапоретто у Ка д’Оро. Грегорио мы видим издалека. Он поджидает нас с веселым видом — ни дать ни взять заводная сова в темно-синем блейзере и брюках из хлопчатобумажного твила. Остатки аккуратно постриженных волос торчат у него над ушами, как два белых хохолка. Рядом с ним стоят большой синий чемодан на колесиках (в тон пиджаку) и дорожная холщовая сумка цвета охры (в тон брюкам). Неро, не обращая внимания на весь этот лоск, подпрыгивает, вертится, кувыркается, катается по земле, потягивается, кланяется, снова скачет — и так далее. Я медлю в нерешительности. Лукреция устремляется вперед, они с Грегорио целуются, обнимаются и сразу быстрыми шагами направляются к дому. В какой-то момент Грегорио спохватывается. Затормозив, он поворачивается ко мне и вежливо прикасается губами к моей щеке.

— Я был на конференции в Бразилии, — говорит он.

— Да, — киваю я, намереваясь откланяться, но родители Стефании так резво бегут впереди, что мне никак не удается улучить момент, чтобы попрощаться.

— Конференция проходила в третьем по величине городе Бразилии, — роняет Грегорио через плечо. — Просто ужасно! Каждый раз, когда мы просили показать нам город, организаторы говорили: «Зачем? Это ни к чему. Ведь вы устали от заседаний, возвращайтесь в отель и спите. Мы пришлем за вами машину». Они не позволяли нам никуда пойти. Нас всем обеспечивали, не давали ни за что платить. И я подхватил простуду. Потому что везде были кондиционеры. И в машине, и в гостинице, да еще двенадцать часов в автобусе, все вместе.

— Кондиционеры — лучший способ подцепить любую заразу, — говорю я, отметив, что за все время, пока Грегорио рассказывал, Лукреция ни разу не обернулась.

— Да, ужасно, — грустно произносит Грегорио.

Перед тем как они собираются бегом — уже в прямом смысле — забраться на последний мост, чтобы дать собаке размяться, я останавливаюсь и наконец объявляю, что иду прогуляться.

— Отлично! — радостно восклицает Грегорио, но потом, вспомнив о приличиях, добавляет: — Да, Бидиша, мы обедаем в… Лукреция?

— В час, — цедит Лукреция, не разжимая зубов. — Приходи, если хочешь.

— Нет-нет, спасибо, — оживленно чирикаю я и с дурацкой улыбкой хлопаю себя по животу. — Я перехвачу чего-нибудь в городе, если проголодаюсь.

Обменявшись вежливыми словами, мы расходимся в разные стороны. Я пешком дохожу до новостроек, отсюда видны полоса мрачного моря и промышленные ангары. Застройка здесь очень плотная, симметрия соблюдается даже в мелочах, дома стоят упорядоченно и близко друг к другу. Здесь нет ставней, балконов, нет двориков и скамеек, нет ни мусора, ни толп (точнее, толп престарелых туристов, любующихся чайками). Нет также детских игровых площадок и совсем нет зелени. Как рассказывала мне Стефания, в этом районе живут бедняки и/или представители рабочего класса.

Я вижу молодую женщину, которая пытается перейти мост с коляской, ребенком, которого она умудряется держать за руку, и трехколесным велосипедом: черные джинсы в обтяжку, ярко-розовые шпильки, белая укороченная куртка, тугой хвост. Красавица, разумеется. Забавно, в Лондоне ее приняли бы за рок-звезду, но здесь — дело другое. В Венеции ценятся сдержанность, строгость, главное — не бросаться в глаза и показать, что ты чужд вульгарным тенденциям.

Я перехожу мост у причала Ферровиа и отправляюсь в «свой» район. Церковь Санта-Мария Глориоза деи Фрари напоминает бисквитное печенье «Бурбон» — она, напомню, теплого коричневого цвета и совершенно плоская. На Кампо деи Фрари кого только нет: туристы, бизнесмены, семьи, маленькие дети, школьники и студенты; высокие цветные дома заботливо смотрят на них сверху. Здесь почти нет магазинов и ресторанов для туристов, разве только неприветливый мрачный магазин писчебумажных товаров, где можно найти какие-то сувениры, несколько кафешек да лавочка, в которой продают репродукции гравюр с видами Венеции. Ныряю в «свой» проулок и радуюсь тому. Теперь я знаю уже три маршрута отсюда: одна улочка идет к мосту Риальто через Кампо Сан-Поло, другая — к Кампо Сан-Маргерита, а оттуда — к Дзаттере или к Академии и дальше, к Сан-Марко. По третьей можно попасть на Пьяццале Рома, откуда уходит автобус в аэропорт, а через мост Ферровиа я попаду к дому Стеф.

Возвращаюсь в палаццо, мои вещи пока находятся там. Лукреция и Грегорио сидят за кухонным столом и едят черешню в теплом дружеском молчании. Я просовываю голову в дверь, чтобы поздороваться, и чувствую себя незваным гостем. На лице Лукреции, я заметила это давно, никогда не появляется непроизвольной улыбки; Грегорио, напротив, всегда улыбается.

— Ну вот, я все упаковала и готова к отъезду, — говорю я громко и радостно. — Стеф договорилась с Тицианой, та будет ждать меня в полчетвертого возле церкви Фрари.

— Прости, — говорит Лукреция, — я так устала, ничего, если ты пойдешь одна?

— Конечно! Тяжелую сумку мы со Стеф отнесем вечером, а те, что полегче, я заберу сейчас.

Грегорио вскакивает, вытирая рот салфеткой:

— Что? Ты нас покидаешь? Мы идем с тобой!

Лукреция, застыв, пронзает его взглядами, которых он не замечает.

— Не нужно, это совершенно ни к чему, — блею я.

— Нет, нужно, — говорит он. — А потом мы можем выпить кофе в Кампо Сан-Поло.

Лукреция еще раз бросает на него взгляд. Грегорио заметно падает духом и замирает наполовину сидя, наполовину стоя.

— Мы выпьем кофе, когда вернется Стеф, — нахожусь я.

— Мы не хотим тебе надоедать, — произносит Лукреция.

Я не могу понять, говорит ли она искренне или, наоборот, так поднаторела в двуличии — по-английски, — что подразумевает нечто противоположное: «Мы не хотим, чтобы ты нам надоедала».

От меня требуется сохранить улыбку, когда я выхожу, таща на себе ноутбук в сумке через плечо, рюкзак, книги и полотенца, засунутые в бумажный пакет, и мешок с бельем, приготовленным в стирку. Это самые мучительные сорок минут в моей жизни. Мало того что я, обливаясь потом, тащусь к Фрари, так еще не даю туристам возможности сделать хорошие кадры у церкви, потому что мои расставленные повсюду сумки загораживают вид.

Тициана подходит сзади и легко касается моего плеча. Если я похожа на оплавленную сальную свечу, то она выглядит, будто гуляла у реки и рвала альпийские цветы. Отмечаю, что Тициана предпочитает радужные, чистые цвета. К моему великому облегчению, она берет самый тяжелый мешок и за руку тащит меня к дому. По пути она говорит, что мы должны разговаривать по-итальянски.

— Боюсь, тогда нам понадобится переводчик, — кряхчу я, правда, по-итальянски.

— Почему это?

— Потому что я ничего не понимаю.

Все эти фразы я разучила заранее.

— Да брось ты. Ты очень хорошо говоришь. А Лукреция? Где она?

— Она сегодня… как бы это сказать… — Я изображаю на лице усталость.

— А Стефания?

— В Падуе. — Делаю вид, что печатаю на машинке.

— А, понятно. Ну, идем.

Мы переходим мост и оказываемся на площади. Я поднимаю глаза и обнаруживаю, что табличку с названием подновили: Кампьелло Ка’Дзен — теперь она легко читается. «Маленькая площадь дворца Дзен» — так я перевожу это название. Бурно радуясь, пытаюсь объяснить Тициане, что выражение «Стань как дзен!» в течение нескольких лет было нашим со Стеф девизом, но у меня ничего не получается. Тициана вручает мне ключи от квартиры.

— Мои ключи, — киваю я, — кьяве, — повторяю по-итальянски.

— Да. Их тут два, так что…

— Я отдам один Стефании, на всякий случай.

Мы проходим, открываем первую дверь, номер 2571. Квартира прибрана, все в идеальном порядке. Владелец, должно быть, моряк: все стены увешаны картинами и фотографиями кораблей, еще здесь есть морская карта лагуны, испещренная чернильными пометками, касающимися координат и сведений о погоде. На первом этаже, конечно, глупо рассчитывать на вид из окна, но из спальни видна вся улица: антикварные и книжные магазины, мастерская керамики и магазин художественных принадлежностей.

Тициана торопливо открывает один шкаф за другим, объясняет мне, где что лежит.

— Это моя первая квартира, — говорю я, но использую неправильное слово: «примеро».

— Примо. Примеро — по-испански.

— Ясно… В Лондоне я живу с матерью.

— Но в Италии это нормально. Дети и родители живут вместе.

Нам нужно сделать ксерокопию моего паспорта, чтобы в полиции знали, где я живу. Выходим. Тициана рекомендует несколько кафе и баров, дает последние наставления — владелец предпочитает наличные, платить надо по десятым числам каждого месяца. Он сожалеет, что не нашел времени отремонтировать одну из стен, и я не должна обращать внимания на то, что с нее сыплется штукатурка.

Прощаясь, Тициана говорит:

— Я уверена, что ты прекрасно говоришь по-итальянски, только перестань стесняться. На скольких еще языках ты говоришь?

Отвечаю ей.

— Так держать! — Она целует меня в щеку. — Надеюсь скоро увидеться с тобой и Стеф. Выпьем вместе кофе или вина. Или я вас приглашу куда-нибудь.

Я остаюсь одна в своих «примо» апартаментах. Звонит Стефания: ее родители, наверняка движимые чувством облегчения оттого, что я наконец-то выкатилась от них, приглашают меня в тот же вечер, чтобы отпраздновать мое официальное (заверенное полицией) водворение в Венеции в качестве временно проживающей.

Позже план меняется: ужин переносится из квартиры родителей Стеф в остерию «La Cantina». Мы со Стеф встречаемся раньше, занимаем места на открытом воздухе. Через два столика от нас сидит Тициана с двумя подружками и своей собакой Коко. Обмениваемся приветствиями и поцелуями. Старший официант сообщает нам, какие блюда подаются в этот вечер. На стол перед нами он кладет меню.

— В остерии вроде этой все зависит от шефа, — шепчет мне Стеф и переводит названия блюд: — Это семга, а это… — она затрудняется, — ну, тот, что всегда с Санта-Клаусом…

— Олень, — подсказываю я и чувствую, как рот наполняется слюной.

— Да, так. А вот это — голубь. Ниже… то же, что Бемби…

— Такой же маленький, как Бемби? — спрашиваю я, не понимая, что она хочет сказать. — Детеныш? Может быть, ты имеешь в виду его маму?

— Нет, нет, Бемби, малыш Бемби…

Оставив Бемби в покое, Стеф пытается сделать заказ, но официант говорит:

— Собственно, ваши родители уже звонили Марчелло, — шеф-повару, догадываюсь я, — и сказали, что вы будете есть.

Мы с подругой хохочем, когда появляются и сами виновники нашего веселья. Солнце уже зашло, на улице темно, горят огни.

Походит Марчелло, шеф, засвидетельствовать нам свое почтение. Это маленький круглый человек с круглой лысой головой и круглым лицом снеговика. Держится он уверенно, как профессионал, но приветливо.

— Марчелло, мы в твоих руках, — говорит Грегорио.

Грегорио пытается решить, какое вино мы будем пить, но потом предоставляет Марчелло право выбора. Вино приносят — хорошее красное, — Марчелло сам откупоривает бутылку и усиленно его расхваливает, а мы тем временем шутим по этому поводу.

— Марчелло, каков диапазон цен? Ты меня не грабишь? За сколько ты его приобрел и сколько возьмешь с меня? Я не уверен, что могу доверять твоему выбору, — смеется Грегорио. — Ты нас тут принимаешь всего-то лет пятнадцать или двадцать, еще не успел изучить наши вкусы. Расскажи мне об этом вине, посмотрим, что ты знаешь.

— Себестоимость бутылки — три евро, а покупал я за десять, — говорит Марчелло; в глазах у него лукавые искорки. — И уж конечно, цена утроилась, пока вино добиралось до этого стола!

Что мы ели: на закуску копченую семгу с красным луком, помидорами и зеленью; затем принесли сложное блюдо с голубями и олениной, в качестве гарнира — кабачки и морковь, в качестве приправы — горчица. Потом принесли разнообразные сыры, один из которых был совсем жидким, а на вкус горьковатым. Под конец — граппа для Грегорио в стаканчике с запотевшими стенками.

Остерия расположена напротив церкви в греческом стиле.

— Взгляните только на эту церковь, — произносит Грегорио в какой-то момент, явно решив, что я все понимаю по-итальянски, а значит, пора прекращать лингвистические уступки в виде английского. — Какие колонны! Подумать только, ведь это монолитные каменные глыбы — и такие прямые. Мастер, высекавший их, не пользовался никакими механизмами. Нет, это потрясающе! Лукреция, ты не смотришь.

— Я смотрю, Грегорио, — раздраженно отвечает Лукреция. — Я не в восторге от этой церкви, — говорит она мне по-английски, — потому что мне приходилось ходить в нее, когда я росла.

Грегорио достает ручку и начинает чертить что-то на салфетке. Когда места на ней почти не остается, он берет мою.

— Христианские церкви в плане выглядят вот так — у них форма креста. У греческих церквей все стороны креста равны. Думаю, в этом содержится аполлоническое начало, гармоничность.

Слушая его, я киваю.

Грегорио описывает мне изумительную архитектуру отеля, который он видел в Бразилии.

— Так приятно сталкиваться с тем, за чем стоит идея, — говорит он и неожиданно сменяет тему: — Мне всегда хотелось пожить в отеле постоянным клиентом. В Бразилии я несколько раз спрашивал управляющего, сколько это может стоить, и с каждым разом цена становилась все ниже и ниже.

— Стирать не надо, — мечтательно говорю я.

— И каждое утро, когда спускаешься в вестибюль, чувствуешь себя важной персоной: «Ах! Доброе утро, сэр!»

— У вас есть для меня сообщения? — подхватываю я, делая вид, будто держу гостиничного служащего за ворот. — А почта? Проверьте, пожалуйста, и распорядитесь, чтобы мне подали автомобиль.

Мы смеемся, Грегорио хлопает меня по спине. В присутствии мужа Лукреция становится тише воды ниже травы, а он всегда оживлен.

Какое-то время мы сидим молча и разглядываем публику.

— Мы живем, как в семнадцатом веке, — говорит Лукреция. — Потому что всюду ходим пешком, потому что вынуждены ограничивать развитие новых районов, потому что город законсервирован. Здесь есть несколько старинных семей, чьи родословные можно проследить вплоть до Римской империи. Самое главное то, что венецианцам нравится идея Венеции, и они хотят сохранить ее навсегда.

— Это прекрасно, — соглашаюсь я (моя стандартная фраза), — но вам не кажется, что в этом кроется опасность? Чем занимаются венецианцы? Целыми днями ходят по магазинам или по рынку, заходят в разные церкви, сидят в кафе, кого-то ждут, просто смотрят по сторонам…

— Одна моя приятельница, — поддерживает меня Стефания, — называет Венецию золотой клеткой, которую не хочется покидать. Когда она здесь, то даже прогулка по Интернету кажется ей тяжким трудом. И она сказала замечательную фразу: «Знаешь, я бы сравнила Венецию с собственной мамой. Я могу ее критиковать, осуждать, но, по правде говоря, все это ее не задевает. Ничто ее не берет».

Мы уже заканчиваем ужин, когда мимо нас, плавно покачиваясь, проплывает пузатый африканец в длинном, до пят, одеянии, охристо-желтом, с коричневыми и оранжевыми узорами.

— Мустафа! — взволнованно окликает его Грегорио. — Мустафа! Мустафа — мой друг, — поясняет он мне.

У Мустафы плоское грубое лицо. Мне он напоминает английского пастора: маленькие глазки и маленький рот, короткий нос, очень темная кожа и маловатая для его тела вытянутая голова. Он держит в руках два полных, но не тяжелых на вид черных мешка для мусора. К нам он подходит с приторно вежливой улыбкой.

— У тебя найдется «браслет дружбы» для нашей гостьи? Она из Англии, приехала на четыре месяца, — говорит ему Грегорио.

— Да, конечно, — отвечает Мустафа; итальянский у него ясный, с приятным акцентом.

Я по-настоящему заинтригована. Слабо верится, что Мустафа может быть другом родителей Стеф. Скорее он для них — некая дань новым веяниям, объект для помощи и покровительства. Не могу представить себе, чем он может заниматься. Сосед? Учитель? Уличный торговец? Друг друзей? Художник?

Тем временем он сует руку в один из мешков и вытягивает два ярких браслета.

— Это цвета флага свободы, — говорит он, протягивая их мне. — Берите, берите. Это подарок. Всем вам. — Он достает еще браслеты и раздает Лукреции, Грегорио и Стеф.

При разговоре замечаю, что Мустафа говорит неправильно, не изменяя окончаний слов. Его приглашают за стол, он садится на краешек стула и держится очень прямо, не откидывается, не расслабляется. У меня такое чувство, что он был бы рад слинять отсюда, пока о нем не узнали лишнего. Мы обсуждаем «браслеты дружбы» и уточняем значение разных цветов. Лукреция помогает надеть браслеты Грегорио и Стефании. Я сама завязываю свой — не туго, поскольку не собираюсь носить его, «пока не отвалится» (дома я пристраиваю его на решетку входной двери как некий охранный амулет).

— Мустафа, что еще ты нам покажешь? Новые компакт-диски? — спрашивает Грегорио.

Ага, Мустафа приторговывает компакт-дисками. Из мешка появляется стопка пиратских дисков с обложками, отпечатанными на лазерном принтере. Родители дают Стефании выбрать. Она выбирает сначала один, потом другой, третий, четвертый — все самые новые. Мустафа сидит с непроницаемым видом и ничего не говорит, лишь осторожно посматривает то влево, то вправо.

— Ты один из первых людей, приехавших в Венецию из Африки. Не так ли? — спрашивает Лукреция.

Мустафа явно не хочет отвечать, да он, собственно, и не обязан. Лукреция повторяет вопрос. Мустафа говорит, что долго жил в Брешии, прежде чем переехать в Венецию. А вообще он родом из Сенегала, его семья и сейчас там. Он говорит еще что-то, но я его не понимаю.

— У него тринадцать детей от трех разных женщин, — шепчет мне Грегорио. — Он сам об этом сказал.

Я поражена функциональностью этого общения. Все довольны, все сияют, царит праздничное настроение: какая радость, с нами друг семьи. Но вот развлечение окончено, Мустафе суют деньги за диски (он отнекивается, не хочет назначать цену, говорит, что будет рад, сколько бы ни дали, отчего цена, естественно, только возрастает) и теряют к нему всякий интерес. Бросив напоследок небрежное «Чао!», Стефания, Грегорио и Лукреция равнодушно отворачиваются, Мустафа покорно встает и отправляется восвояси.

— Он чудесный человек, — говорит Лукреция, не глядя ему вслед.

— Да, он чудесный человек, — кивает Стефания, — такой приветливый, славный. И красивый, — добавляет она со снисходительной улыбкой.

— О да, конечно, конечно, — подхватывает Лукреция. — Очень красивый. — Она распрямляет плечи, демонстрируя безупречную осанку. — Мустафа приносит удачу, — обращается она ко мне. — Он всегда появляется так внезапно. В день, когда он подарил мне первый «браслет дружбы», я узнала, что моя племянница в Южной Америке ждет ребенка. Браслет окончательно рассыпался, когда Сандро, младенцу, исполнился год. Второй браслет, подаренный мне Мустафой, сломался в день, когда я приняла участие в конкурсе научных работ, — и я выиграла.

— Я помню, мама, еще тебе помогала, — говорит Стефания. — Снимала две ксерокопии с твоей заявки.

Наконец с едой покончено, мы сыты и очень довольны. Когда мы встаем из-за стола, подходит Тициана, чтобы поздороваться и попрощаться.

— Тициана, — говорит Стефания, — Бидиша не может поверить, что ты бабушка.

— Да брось! — восклицает Тициана язвительно.

— Нет, правда, — настаиваю я с улыбкой.

— На самом деле даже детский доктор не поверил, что я не мама. Он думал, я что-то скрываю! Я только повторяла: «Нет, я ему не мать, я бабушка, прошу, поверьте мне!»

Мы знакомимся с ее спутницами, двумя одинаковыми soignée[11] в шелках, мехах и драгоценностях.

— Такая молоденькая, и уже опубликовано четыре книги! — восклицает одна по-итальянски, элегантно улыбаясь, после того как нас всех друг другу представили.

— Нет, нет, всего две, — поправляю я с нервным смешком.

— О, всего две, — поддразнивает она.

— Они переведены на итальянский? Можем мы их почитать? — спрашивает вторая дама.

— Нет, только на… — И я наугад перечисляю несколько языков, итальянские названия которых вспоминаю.

Дамы мило улыбаются и покидают нас.

— Как мне не нравится этот тип людей, — немедленно говорит Стеф. — Мы, конечно, венецианцы, но совершенно разные. Они ничего не делают, но при этом думают: мы — цвет Венеции. А под этим понимается: мы — цвет Италии, мы — цвет всего мира.

После ужина идем в палаццо, чтобы взять на прогулку Неро. Это грубая ошибка — Лукреция и Грегорио разложили подарки, привезенные для Стефании из Лондона и Бразилии. Подарки заняли весь стол, чего тут только нет: засахаренные фрукты в красивой коробочке; целая гора оригинальных, в стиле серфингистов, пляжных шлепанцев — оранжевых, желтых, с резиновыми полосками крест-накрест и квадратными подошвами; вазы и кувшинчики из высушенных плодов и бесчисленные свертки из синей бумаги со звездочками с другими сувенирами. Все трое устремляются к столу, начинают разглядывать подарки, восклицая, хохоча, поднимая одну вещицу за другой, заставляя Стеф примерять шлепанцы, наперебой рассказывая об удивительных вещах, виденных в поездках, расспрашивая, чего бы ей еще хотелось. Внезапно меня охватывает острый приступ тоски по дому. Я пячусь назад, пока не оказываюсь у самой двери, отворачиваюсь и смотрю на лестницу. Я прекрасно знаю, что моя мамочка делает для меня то же самое, когда возвращается из своих поездок — подарков бывает еще больше! стол еще длиннее! шлепанцы еще разнообразнее! — но только не в присутствии гостей.

Наконец (проходит довольно много времени) Грегорио вспоминает о хороших манерах:

— Эй! Бидиша! — громко окликая, идет он ко мне. — А это тебе!

У него в руках пара самых дешевых, самых уродских, похожих на ортопедическую обувь шлепанцев из серой резины. Страшнее я в жизни не видела. Они явно мне велики, так что у меня есть предлог, чтобы отказаться, и я делаю это сверхпредупредительно и вежливо. Ни Стефания, ни Грегорио, ни Лукреция не настаивают на своем.