Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

До меня доходит, что я и вправду надолго переселилась в Венецию, только когда мы со Стефанией отправляемся на встречу с Тицианой, для окончательного обсуждения всех деталей моего переезда. С собой мы берем Неро. Он вжимается в стены домов, точнее, в узкую полосу тени. Дом Тицианы — на солнечной стороне, трехэтажный; внутри медового цвета половицы и изящные старинные вещицы. Все втроем мы поднимаемся на крышу-террасу, где благоухают гардении, вьются почти тропические лианы и растут фруктовые деревца. Садимся и принимаемся за дело, а Неро тем временем осваивается под присмотром Коко — огромной дряхлой немецкой овчарки Тицианы. Коко ходит за нами по пятам, точнее, с трудом ковыляет, кряхтя при каждом шаге, но, тем не менее, злобно поглядывая на нас из глубины своей пышной шубы. Неро выступает важно, горделиво.

— Неро всегда очень волнуется, когда мы сюда идем, — улыбается мне Стеф. — Он, наверное, думает: «О, Коко пригласила меня на вечеринку! Коко будет меня принимать!»

Стефания и Тициана обсуждают что-то относительно моего жилья, и я понимаю почти все. Потом Тициана обращается непосредственно ко мне, и я, как всегда, тушуюсь. Кажется, она что-то спрашивает. Я молчу и таращусь на нее, затем на Стеф.

— Ты готова переехать в понедельник? — переводит моя подруга.

— Она, что, вообще ничего не понимает? — спрашивает Тициана по-итальянски с обескураженным видом — и эти слова мне не надо переводить. Что ж, вот вам и обратная сторона ее искренности: Тициана, оказывается, не умеет скрывать свои негативные эмоции.

Пока Стеф стряпает дипломатичный ответ, я ухожу глубоко-глубоко в себя и сижу там, как угрюмый гном на берегу реки.

Вскоре меня подзывают кивком головы, и я отдаю Тициане деньги (плату за месяц и задаток). Она пишет расписку и дает мне инструкции на ломаном, но с недурным произношением английском. Я выразительно моргаю, делаю все, чего от меня ждут, но при этом чувствую себя заключенной в горячий пузырь смущения.

Под конец Тициана спрашивает меня по-итальянски:

— Ты все поняла?

Я говорю, что поняла, но ее это, похоже, не убеждает.

Разговор продолжается, и Тициана рассказывает смешную историю. Она обращается и ко мне, и к Стеф, но я опять ничего не понимаю. После того как они отсмеялись, Тициана переводит: каждое утро ей на крыльцо кладут левоцентристскую газету, но сама она покупает другую, крайне левую, которая, если бы другие жильцы дома увидели ее, привела бы их в шок. Она изображает реакцию: делает испуганное лицо, таращит глаза, открывает рот и прижимается всем телом к стене, словно пытаясь укрыться от пропаганды красных мятежников, развернутой на газетных страницах.

Выходим мы все вместе, с обеими собаками. Спускаемся по широкой мраморной лестнице — я любуюсь мраморными стенами, покрытыми гобеленами. Стефания тактично уходит вперед.

— Спасибо тебе за все, — говорю я Тициане по-итальянски.

— Да брось, ерунда все это, — приветливо отвечает она, касаясь моей руки.

— Я понимаю гораздо больше, чем могу сказать.

— Конечно, само собой. Когда начинаешь, всегда трудно.

— У тебя, видимо, способности к языкам и хороший слух, — медленно и внятно произношу я по-английски, дотронувшись до мочки своего уха.

— Да, — уверенно отвечает она, тоже по-английски. — Например, американцы. Они вообще не могут учить языки.

На Кампо Санто-Стефано Тициана с нами прощается, и мы со Стеф шагаем домой. Солнце стоит высоко, все итальянцы попрятались — время обеда. На улицах только приезжие, но их великое множество.

— Тициана симпатичная, правда? — говорит Стефания, отпирая дверь родительской квартиры.

— Я приготовлю обед. Да, она очень приятная. Мне она очень нравится.

— Но быть агентом по операциям с недвижимостью…

— Это меня удивило. В Англии риелторы ужасно противные. Все их ненавидят.

— Да и здесь то же самое, они отвратительны. Но есть риелторы и… риелторы.

— Это верно.

Имеется в виду, что Тициана — агент для избранного общества, в котором все друг другу приходятся добрыми друзьями. Мы идем в кухню, и я принимаюсь за готовку.

— Тициана ведет дело вдвоем с подругой. Но тебе не кажется, что она заслуживает большего? Под конец дня от такой поганой работы свихнуться можно, — говорит Стеф.

— Но ей, кажется, это нравится, — нерешительно возражаю я. — И у нее прекрасно получается. Побывав у нее дома, можно точно сказать, что она человек образованный и с хорошим вкусом. — Я пожимаю плечами. — Может, она нашла для себя подходящую нишу в жизни. И потом, она еще молодая. Если бы хотела, могла бы поменять профессию.

— Молодая? Ну, нет!

— Сколько ей? Сорок?

— Что? Ты с ума сошла! У нее… то есть ей по меньшей мере пятьдесят пять. Она была замужем за богатым человеком, бизнесменом. А потом муж… э… терял… потерял бизнес, а потом она потеряла мужа. И в сорок лет ей пришлось все начинать сначала. Она не хочет заводить роман, потому что вечно занята работой… и потом, она уже бабушка.

— Не может быть! Она так молодо выглядит! — говорю я, не в силах поверить Стеф. — И такая красивая…

— Да нет, Бидиша, — ворчит она. — Уж не так молодо она выглядит. На мой взгляд. Сравни хотя бы с моей мамой…

Я преодолеваю искушение сказать ей правду: «Твоя мама выглядит так, будто ей сто восемь лет».

Тициана пригласила нас на светскую вечеринку в роскошный отель «Metropole» на Рива дельи Скьявони, с видом на море. До вечера еще далеко, и мы успеваем совершить пробежку до Каннареджио, вдоль параллельных каналов в северной части города. На Фондамента Нуове любуемся валами бирюзовой прозрачной воды, светящимся, как драгоценные камни. За жарким маревом просматривается остров-кладбище, Сан-Микеле. Кажется, что он качается, движется, похожий издалека на нарисованный на горизонте рай. Вижу высокие могучие ели и яркую зелень на фоне кирпичных стен.

— Впервые в жизни мне страшно захотелось оказаться на кладбище, — шучу я, обращаясь к Стеф.

Пробежка продолжается. Дорогу нам перегораживают столы ресторанчика на открытом воздухе. Мы лавируем между ними; официанты, ловко уворачиваясь от нас, скользят, как фигуристы, держа подносы на головой.

В конце набережной — больница. Мне делается стыдно: бегают тут, выставляя напоказ свое здоровье, в то время как на берегу собрались люди в инвалидных колясках, ожидающие санитарного катера.

Вернувшись домой и торопливо приняв душ, мы начинаем готовиться к большой ночи. Брутальности и пьянства не предполагается, как и любых других излишеств — даже излишка веселья. Это было бы неприлично.

Покидая дом, сталкиваемся с дядюшкой Стефании, но сразу объясняем, что очень спешим, так как приглашены на коктейль.

— О! Великолепно! — Он отвешивает нам шутливый поклон и уступает дорогу. — Коктейль, это я понимаю! Да кто я такой, чтобы вас задерживать? Жалкий бизнесмен, мелкая сошка. И где же, позвольте поинтересоваться, ваш прием?

— В «Метрополе», разумеется, — отвечает Стеф.

— А! Конечно, конечно. Прекрасно понимаю. Проходите, прошу вас. Отправляйтесь на свой элегантный прием.

Мы спускаемся к Сан-Марко в толпе людей; кто-то спешит домой ужинать, кто-то вышел из дому, чтобы выпить вина с друзьями, тут и там веселятся компании молодежи — по крайней мере, нет опасности, что здесь тебя ограбит какой-нибудь семилетка.

Стеф рассказывает, что ее дядя в совершенстве владеет французским, как и многие люди его возраста (Стефании не обязательно добавлять: и его класса).

— До нашествия англосаксов французский был здесь общепринятым языком, в первую очередь учили именно его. Так что, если когда-нибудь возникнут языковые затруднения, имей в виду…

— Ясно.

На улице влажно, и минут через десять мы обе чувствуем, что спим на ходу, как лунатики. Мало-помалу я начинаю ориентироваться: различаю, какой конец Страда Нова ведет к вокзалу, а какой — к Риальто и Сан-Марко; что находится по обе стороны моста Риальто; направление от Риальто к Академии; созвездие магазинов модных фирм («Фретте», «Прада», «Феррагамо», «Гуччи»); узнаю некоторые повороты.

— Стеф, а почему Джиневра не пошла с нами? Она ведь вернулась из поездки.

— Джиневра сказала, что мы можем звонить ей в любое время и она составит нам компанию, только не на концерт, не на вечеринку, не в бар и не на коктейль. Так что, ты понимаешь…

— Просто великолепно! Давай пригласим ее, мы бы могли сидеть дома и… делать птичек-оригами или складывать головоломку из кусочков. Чем она сейчас вообще занимается? Если она закончила учебу в апреле…

— Ничем.

— Буквально? В смысле, вот она встает утром и — что делает? Книжку читает?

— Сидит в Интернете. Я ей говорю — может, ты хочешь заняться прессой? У меня есть подруга в Милане, поезжай к ней, выпейте кофе, поговорите, она тебе посоветует, что делать, чего избегать. Но Джиневра отказывается.

— Но почему?

— Не знаю. — Стеф помолчала, а потом мрачно добавила: — Мне все время кажется, что она убьет себя. Это мой кошмар. Мне позвонят ночью и скажут: «Джиневра покончила с собой».

— Не думаю, что она склонна к депрессии, — возражаю я.

— Но она всегда отвечает по телефону «Pronto-o-oh…»[3] таким унылым, депрессивным голосом. А ведь у нее иронический склад ума, хорошее чувство юмора, образование, культура…

— Может, она просто ленивая? — гадаю я. — Лень может казаться депрессией тем, кто не ленив.

— Да… Мама называет ее Большая Ленивая Джиневра, — признает Стефания.

— Ха! В лицо или за глаза?

— Только за глаза.

По пути мы встречаем Мару. Меня знакомят с ее родителями, они очень похожи, как близнецы, — маленькие толстячки; простые, приветливые, скромные люди. Социальная разница между ними и родителями Стеф сразу бросается в глаза. Стеф как-то говорила мне, что Мара стесняется своих родителей, потому что они необразованные и держат магазин. Она первая в семье продолжила образование после школы. Мы, все пятеро, жалуемся на жару; отец Мары, промокая шею сложенным хлопчатобумажным носовым платком, рассуждает о жестокости сирокко. Это наводит меня на мысль про Ашенбаха[4], и я едва ли не чувствую запах дезинфекции. На самом деле описанная Манном вспышка холеры случилась не в Венеции, а в Палермо.

«Metropole», по словам Стефании, — отель для богатых американцев, но при нем есть клуб, существующий под покровительством богатых венецианцев. Мы пересекаем холодный как лед вестибюль, восхищаясь декором, — темное дерево и розовый мрамор. По вестибюлю навстречу нам шествует разодетая в пух и прах пожилая дама; метрдотель, официанты, младшие официанты, помощники официантов, каждая регистраторша у стойки, каждая горничная, носильщики — все обращают на нее внимание и желают ей доброго вечера. Не иначе, особо важная персона, владелица платиновой карты.

Проходим в ресторан на открытой веранде — он утопает в белом жасмине, белых лилиях и гардениях, сияют белые свечи, горит золото. С другой стороны — сад с мощеными дорожками, круглыми каменными скамейками и белым восьмиугольным шатром. Оркестр играет джаз (цивилизованный джаз, не эксцентричный), подают шипучее просекко[5] в высоких стаканах. Передо мной толпа изысканно одетых, деликатных людей среднего возраста. Мужчины все как один загорелые брюнеты; на них тончайшие сорочки, коричневые кожаные сандалии и точно такие же, в тон, брючные ремни, льняные костюмы (как вариант — легкие твидовые брюки или шорты). Умеренная желто-коричневая гамма настолько хороша, что у меня сохнет во рту и хочется пить. Женщины невероятно эффектны. Они не просто шикарны, они природные красавицы, все до единой, и все ведут беседы между собой, щебечут сердечно и доверительно.

На коктейле, кроме мужчин, женщин и детей, присутствуют собаки. Мимо нас, преисполненный чувства собственного достоинства, проплывает степенный далматинец.

— У Бьянки собака такой же породы, — говорит мне Мара. — Он в очень плохой форме. Такой жирный, что думали, он беременный, но это не так. Сейчас он очень большой, похож на корову.

— Мара огорчается, ей не везет с мужчинами, — неожиданно подает реплику Стефи.

— Да, у меня проблемы с Дарио, — спокойно реагирует Мара.

— Будь сильной, — советую я.

— Но это так трудно, — говорит Мара. — Найти подходящего парня — все равно что найти подходящие джинсы. Приходится примерить сто двадцать семь пар, пока подберешь, что надо.

— Мы, женщины, не должны превращаться в гостиницу с постелью и завтраком, — отрезает Стеф.

Предыдущий бойфренд Мары, рассказывает мне подруга, был известный историк, умный, глубокий, высокообразованный человек, которому безумно нравилось высказывать свое мнение по разным поводам в газетах (когда его об этом просили). Он ввел Мару в мир званых обедов, познакомил ее с другими умными мужчинами, которым нравилось собираться и вести разговоры о правосудии, равенстве, о демократических свободах и тому подобном. Надо признать, демагогами они были отменными. Мара встречались с ним полгода, на протяжении которых он а) изменял ей и б) пользовался ею как приходящей няней, прося (и часто) посидеть с его сыном.

— А вот подходящего мужчину для тебя, — говорит мне Стеф, — трудновато найти. Думаю, идеальным был бы очень старый, очень богатый…

— Ой, и чтобы он был импотентом, пожалуйста!

Стеф пропускает мою реплику мимо ушей:

— …но добрый. Чтобы он давал денег на твои проекты, много денег. И чтобы быстро умер.

— Ну, тогда счастье будет мне гарантировано, — торжественно заключаю я.

От этой захватывающей темы нас отвлекает появление Тицианы.

— Благодарю за чудесный вечер, — произношу я по-итальянски. — Я только сегодня это выучила.

Тициана приседает от неожиданности:

— Ты сказала это совсем без акцента!

— Да, я теперь настоящая венецианская девчонка, — улыбаюсь я.

Стефания натыкается в толпе гостей на старого друга (мужского пола). Он передвигается на костылях.

— Что с твоей ногой? — интересуется она.

— Сломал ее о скрижаль Моисея! — шутит он.

— А как твоя большая любовь? Что с ней?

— А, да, большая любовь… Большая любовь длилась год, а теперь всё. — Он смеется и грустно пожимает плечами, прежде чем отойти.

— Видела? — тут же оборачивается ко мне Стеф. — Он хороший парень.

— И чего ты хочешь от меня? Чтобы я брала его голыми руками, пока он слаб, хромает и подавлен?

Под конец всех приглашают на концерт экспериментальной музыки в здании «Telecom Italia», бывшем монастыре. Мы гуськом входим в четырехугольный внутренний двор-клуатр и восхищенно оглядываемся, осматривая песочно-желтые стены в три этажа высотой, с арками. В проемах арок мерцают лимонно-желтые свечи. Всего здесь двести или триста человек; кто садится, кто опирается о колонну, кто охлаждает пятки, прижимая их к мрамору. Музыка представляет собой запись голоса какого-то парня — он вроде бы едет в поезде и бормочет что-то себе под нос под перестук колес. Одновременно с этим к микрофонам подходят четыре грузных дядьки из приюта для престарелых буддистов (по крайней мере, так они выглядят) в мешковине-бусах-египетских крестах-сандалиях. Они пилят кусок струны скрипичным смычком, сначала осторожно, потом изо всех сил мнут кусок фольги, сыплют на жестяной поднос чечевицу или фасоль — и так далее в том же духе. Оглядываюсь на слушателей. Многие позевывают, но удивительно — никто не смеется. Ко мне наклоняется Мара.

— Это экспериментальная музыка, — признает она. — Но разговорная часть, на мой взгляд, очень интересная и очень забавная.

— Я давно хотела это увидеть, — строго говорит Стефания после концерта, будто отчитывая меня. — Композитор очень известный. Он уже старый человек, а не просто мальчишка, который шумит без всякого смысла. Он создал что-то по-настоящему интересное и, мне кажется, важное.

Наша культурная программа этим не исчерпывается — Стеф припасла билеты на современный балет. Представление дают в Арсенале — окруженном водой, безлюдном и пустынном. Это единственное место в Венеции, где ощущается простор: старая крепость, мощенные светлым камнем широкие дорожки, массивные стрельчатые мосты. Место проведения спектакля — Кордери дель Арсенале — часть старого кораблестроительного комплекса, где когда-то плели корабельные канаты. Среди высоких темных колонн бродят потные венецианцы в нарядной одежде.

Посмотрим, что же собой представляет культурная публика Венеции… Здесь только взрослые, и, удивительно, все не умеют себя вести. Сидят с самодовольным видом, кашляют, топают ногами, болтают без умолку, то и дело оглядываются, без всякого стеснения встают, снова садятся, не прерывая разговора. Возвышения для сцены нет, обширная площадка просто выгорожена черными матами. По площадке с отрешенным видом бродит женщина — бледная, вся в черном, она вышагивает из конца в конец довольно долго. Фигура ее — как единый кусок черной веревки. Зрителей это зрелище не впечатляет. Наблюдая за женщиной, они начинают болтать, как школьники на уроке:

— Ой, мне страшно.

— Она идет сначала так, а потом вот так.

— Где другие артисты? Танцевать-то будут?

— О нет, опять? Только не это!

— А мне кажется, я улавливаю в этом рисунок.

— Не могу понять, что вообще делают эти люди. Кажется, это часть танца… ах, нет, они ищут свои места.

— Мамочка, а куда мы пойдем ужинать?

На пути домой я вижу свой самый любимый венецианский мост — между Рива ди Ка ди Дио и Рива Сан-Бьяджо. Мне он представляется сделанным из сахара: белоснежный, совершенно плоский, этот неправдоподобный мост словно спустился сюда из космоса. Инопланетный объект — а за ним ничего, кроме моря, которое в этот вечер, в половине десятого, кобальтово-синее, точно пейзаж, написанный маслом. А небо того же тона, самую чуточку светлее, встречается с ним, образуя протяженную, едва различимую линию.

У моста Риальто Стефания предлагает зайти в остерию. Мы садимся за столик на берегу Большого канала — в этом месте нет ни перил, ни ограды. Я замечаю, что на меня смотрит женщина. Взгляд спокойный, неназойливый. Ей лет пятьдесят с небольшим, выглядит она замечательно. Свежее бледное лицо без макияжа, короткие светлые волосы; на ней отглаженная мужская рубаха в голубую и белую полоску, холщовые брюки и сандалии на веревочной подошве. Она сидит у самого входа, держа в руке стаканчик красного вина. Я физически ощущаю, как от нее веет прохладой и почти крахмальной чистотой.

Ну и ну! Официантка оказывается давнишней подружкой Мары и Стеф. Она берет с нас всего-навсего три евро — за три высоких бокала просекко, сыр и хлеб. Мы уже собираемся выходить, когда женщина, которая смотрела на меня, встает и подходит.

— Извините, — обращается она ко мне по-итальянски, — я только хотела сказать, что на вас очень красивое платье.

— Спасибо, — вежливо отвечаю я. Это платье — мое любимое. Честно говоря, оно у меня единственное: из однотонного коричневато-желтого шелка, до колен, с длинными рукавами и тоненькой золотой каймой. Его сшила мне мама.

— Такой изысканный цвет и покрой, и на вас сидит просто восхитительно. Вы его приобрели в Венеции? — спрашивает женщина.

— Нет, это платье из Индии, — отвечает за меня Стеф, глядя на женщину с любезно-непроницаемым видом — она так умеет.

— А! Сшито на заказ. Разумеется, это видно. У меня когда-то было похожее платье. Бледно-розовое с золотой оторочкой.

Мы дружески прощаемся и уже за пределами остерии обмениваемся со Стеф хитрыми улыбками.

— Какая милая синьора, — произносит Стеф.

— Ага.

— Из богемы, судя по всему.

— Да, наверное.

— Такая приветливая.

— Очень приветливая и элегантная. Учительница рисования совершает Большое путешествие, — высказываю я предположение.

— Да нет, она, конечно, венецианка. Это ясно по ее произношению. Но наверняка учительница рисования.

— Пожалуй, — я начинаю смеяться.

— И что-то мне подсказывает, что она, наверное, лесбиянка, — невыразительно бросает Стеф.

— Да, наверняка лесбиянка! — смеюсь я.

Что ж, Венеция может официально не признавать, что здесь имеются гомосексуалисты, но… в таком случае тут кошмарное количество людей, скрывающих свою ориентацию.

Я все больше влюбляюсь в Венецию. Здесь можно не спать всю ночь, перекочевывая со спектакля на выставку, здесь никогда не проголодаешься — там выпьешь бокал шампанского, там перехватишь кусочек хлеба с сыром или мясную фрикадельку (уна польпетта — какое аппетитное, пухлое словечко!) — и везде будешь наслаждаться теплой атмосферой, но главное — абсолютной, беспримесной радостью просто от того, что живешь на свете. Вести культурную жизнь в Венеции означает, что люди начинают такие вот ночные выходы с четырнадцати лет и продолжают в том же духе до девяноста и более.

Мы добираемся до бара в парижском стиле совсем рядом с моей новой квартиркой, на Рио Марин. Там встречаем еще одну подружку Стефании. Отмечаю, что у нее странная манера пожимать руку: она сжимает мою ладонь изо всех сил и, подняв руку вверх на несколько сантиметров, разжимает пальцы, так что моя рука падает. С ней ее друг — противный тип, настоящий собственник: обхватив девушку обеими руками за талию, он держит ее крепко, не давая встать. Нам ему представляют, но парню явно нет до нас никакого дела.

За стойкой бара трудится красивый, но глупый русский юноша, и Мара, изнемогающая без мужского внимания, отправляется с ним поболтать. Вот их разговор в дословном изложении.

— Я впервые проработал здесь целую неделю, — говорит он. — Обычно я работаю только изредка.

— О нет, это не может быть правдой, — обольстительно воркует Мара.

— Это правда. — Парень явно озадачен.

— Но каждый раз, как я сюда захожу, ты здесь.

— А, — отвечает он, еще более заинтригованный.

— Так может, это судьба? — предполагает Мара.

— Не знаю, — говорит он совершенно честно: он действительно этого не знает.

Мара оставляет его в покое и со вздохом падает в кресло.

— Не заинтересовался, — говорит она с заметным облегчением. — К тому же он глуп.

— Ну, Мара, мы ведь и так это знали, — мягко произносит Стеф.

После бара идем посмотреть на «мой» дом — он за углом, на кампьелло, — и долго стоим, пытаясь определить, какое окно мое. Я делаю глубокий вдох.

— Просто проверяю, не пахнет ли здесь водорослями, как в некоторых районах Венеции. Если запах есть, буду напоминать себе, что он совершенно естественный. Или представлять, что пахнет чем-нибудь другим, — объясняю я.

— Ах! Чудное благоухание фиалок! — восклицает Мара. — Какой тонкий у них аромат!

На следующее утро мы со Стефанией и ее парнем Бруно собираемся на пляж (Бруно должен присоединиться к нам по дороге). День солнечный, жаркий, ветреный. Бросается в глаза, что в городе много упитанных детей со всего света. Слышу, как особенно тучный мальчишка-американец лет восьми тонким голосом окликает отца:

— Папа, может, присядем? Мне надо отдышаться!

— Конечно, — отвечает отец, — давай присядем, отдышись.

Удивительно, еще только десять утра, парнишке всего восемь лет, чем же он занимался всю неделю — на гору взбирался или махал киркой в рудниках?

Не меньше и пожилых людей, не только туристов. Венецианцы, как обычно, выходят за покупками на Страда Нова. Прилавки с овощами открываются рано. Где-то на уровне коленей дедушек и бабушек носятся внуки. Дети достаточно вольно чувствуют себя в Венеции, где нет опасности, что их может сбить машина.

Мы со Стефанией останавливаемся, разглядывая витрину, а Неро, которого мы взяли с собой, в этот момент пытается обнюхать пушистую собачонку ростом с наперсток. Та, пронзительно взвизгнув (похоже на детскую игрушку с пищиком), взлетает на руки хозяину. Владелец собачки и его жена в панике вертят свое сокровище, сжимают, дуют на шерстку, ища следы повреждений. Они на грани истерики. Мы со Стеф обмениваемся взглядами. Неро спокойно стоит рядом с нами.

— Извините. Мне очень неловко, следовало бы лучше за ним смотреть, — обращается Стефания к мужчине. — Что там, есть кровь?

— К счастью, нет! О чем вы только думаете! Вашей собаке необходим намордник!

— Но моя собака не нападала на вашу. Неро просто хотел познакомиться. Если вы уверены, что с вашей собакой все в порядке… Все равно, извините, надеюсь, все обошлось. Что с этим поделаешь, ведь собаки… этим все сказано.

Но мужчина явно настроен на борьбу. Красный как рак, в майке, обтягивающей живот, и отутюженных брюках из полиэстера. Его супруга помалкивает. Она очень смуглая, высокая, с фигурой, похожей на луковицу. Ярко-алая помада, легинсы с ярким, каким-то тропическим рисунком и маечка с золотой аппликацией. Собачонка — из тех крошечных невротичных существ, которых можно задушить одной рукой.

— Этим не все сказано, — злобно шипит мужчина на Стефанию. — Ваша собака представляет угрозу, это необходимо пресечь!

— Но почему? Вы же видели, к вашей собачке наш пес даже не прикоснулся. Когда он был щенком, ему приходилось сталкиваться с агрессией более взрослых и крупных собак. Это естественно.

— Ваша собака уже не щенок!

Мужчина продолжает кричать, брызжа слюной. Собачонку он держит перед собой, у самого лица, как редкостный брильянт. Псинка подыгрывает хозяину: изображает, что насмерть перепугана, скулит, учащенно дышит, нервно озирается, будто наш Неро прячется в засаде с ножом и вилкой в лапах и уже облизывается, заправляя за ошейник салфетку. По мужчине видно, что вряд ли он будет счастлив (если он вообще способен на это), если мы не наденем на Неро намордник, не свяжем ему лапы, а еще лучше — не забьем до смерти камнями на площади Святых Апостолов перед толпой улюлюкающих венецианцев.

Наконец он предъявляет нам свой главный козырь:

— Я — должностное лицо, и не разговаривайте со мной в таком тоне. Лучше предъявите ваши документы, и еще посмотрим, в чью пользу будет разрешена проблема.

— Вы должностное лицо? — переспрашивает Стеф. — Отлично. Давайте пойдем в полицейский участок и во всем разберемся там. Я с вами совершенно согласна — это лучшее, что мы можем сделать.

— Нет… ни к чему идти в полицию, — произносит мужчина, захваченный врасплох. — Достаточно того, что я посмотрю ваши документы. Вы не имеет права так со мной разговаривать!

Не без труда дотянувшись до заднего кармана брюк, он извлекает какое-то удостоверение и сует его в лицо Стеф.

— Нет-нет, я настаиваю, — говорит она. — Если я сделала что-то не так, то хочу нести за это ответственность в полном объеме. Так что идемте вместе с нашими собаками в участок и там во всем разберемся.

Блефующий мужчина отнекивается, он и испуган, и разозлен, руки ласкают собачонку, которая поглядывает на нас с мукой в глазах. Прорычав, что Стеф не стоит того, чтобы с ней разговаривать, он отступает, бормоча что-то под нос и все еще осматривая своего малыша.

— Нет, серьезно, Бидиша, люди в этом городе все больше сходят с ума — куда мы катимся? — встряхивает Стеф головой.

Мы идем дальше, посматривая по сторонам.

— Поверить не могу, — заговаривает Стеф после долгого молчания; гнев и возмущение сочатся из нее по каплям. — Этот мужчина из той породы людей, с которыми нужно держать ухо востро, иначе они превратят твою жизнь в ад. Я хочу сказать, что за черт, мы же все-таки не в какой-нибудь мафиозной сицилийской деревне! А это что такое — «я должностное лицо»! Небось чистит каналы вокруг полицейского участка ежедневно в четыре утра. Мне жаль его жену, ей приходится целыми днями глотать это дерьмо. Если уж не стесняется так распаляться на публике, можешь представить, каков он в домашней обстановке.

Бруно, друг Стефании, уже поджидает нас в условленном месте, и мы все вместе отправляемся на причал. Бруно высокий, привлекательный, у него резкое моложавое лицо, с которого не сходит задумчивое выражение; плечи напряжены. Он режиссер документального кино, постоянно в разъездах. Предупредительный и любезный, Бруно держится очень открыто и с какой-то мальчишеской неловкостью. Я познакомилась с ним несколько лет назад, когда он неожиданно прилетел из Колумбии — сделал Стефании сюрприз в День святого Валентина. Их связывает настоящее чувство: они вместе вот уже десять лет, еще со времен, когда были подростками. Стефания скромно говорит: «Мы сцеплены».

— Думаю, мне надо сменить профессию и стать… не знаю, как это называется… человеком, к мнению которого прислушиваются, психологом, — весело рассказывает она, пока мы идем, — потому что на прошлой неделе я уговорила одну мою подругу в первый раз надеть бикини. У нее восхитительная фигура, так зачем ее скрывать? А она вместо этого носит какой-то черный кошмар в стиле пятидесятых — фу! Я хочу сказать — он шерстяной, только представь! А потом я уговорила ее пойти на пляж.

Стеф имеет в виду меня, но я на всякий случай молчу.

— А если у тебя случится нервный срыв или припадок, ты сможешь вернуться, — продолжает она, поворачиваясь ко мне. — Бруно приготовил для тебя подарок — лосьон с полной защитой от солнца.

— Я купил его в тропиках, — говорит Бруно, показывая мне флакон.

— Потому что я знаю, ты фанатично боишься солнца, — добавляет Стеф.

Что ж, это правда.

Выливаю на руку немного лосьона: это непрозрачная эмульсия, как белила. Я наношу его густым слоем заранее, не дожидаясь, пока мы отправимся на Лидо[6]. Прохожие получают удовольствие, наблюдая за красивой парой — Стеф и Бруно, — при которой находится их подруга, похожая не то на белого клоуна, не то на мима.

Минуем большую пастичерию, благоухающую корицей. В витринах выставлены коробки пропитанных амаретто бисквитов, завернутые в тонкую бумагу длинные батоны (они тоже здесь продаются), миндаль в сахаре и еще что-то в целлофане и пышных украшениях из лент. Очень подозрительно: все слишком преувеличенное, чтобы быть настоящим.

Стефания замечает, что я разглядываю витрину, и говорит:

— Скоро ты будешь легко отличать настоящие пастичерии от тех, что предназначены для туристов.

— Ненастоящие — те, в которых все выставлено напоказ, — объясняет Бруно. — Туристы хотят видеть, что здесь есть. Они не верят владельцу на слово, а многие и не понимают, что он говорит. Венеция, конечно, всегда была такой, но кое-что изменилось даже на моей памяти. Теперь у нас туристы круглый год, нет мертвого сезона. Поэтому все для них. Взгляни-ка.

Прямо посреди Страда Нова сидит группа туристов-подростков, человек сорок. У них нет никаких причин сидеть тут, но они все же сидят, смотрят перед собой и глотают пыль, поднимаемую прохожими. Я вздрагиваю, вспомнив, сколько раз Неро испражнялся при мне на камни мостовой.

Мы обгоняем двоих англичан примерно нашего возраста, пока не располневших, но рыхлых, уже потерявших форму. Мертвенно бледные, обнаженные по пояс, они бредут с бутылками пива в руке.

— Наденьте рубашки, — бурчит Бруно себе под нос.

— Здесь запрещено снимать рубашки? — спрашиваю полушутя.

— Конечно. Штраф сто евро. Это же город. Никто здесь не желает любоваться на голые тела, да еще такие.

Мы пересекаем один из больших мостов, ведущих к вокзалу. С одной стороны он не такой крутой, благодаря чему на него можно вкатить багаж. Бруно обращается к Стефании по-английски:

— Расскажи Бидише историю человека-монеты.

— А! — восклицает Стефания; они с Бруно расплываются в улыбках. — Представляешь, каждый день на этом мосту стоял человек и просил денег. Он сгибался вот так… — Подруга скрючивается, подгибает ноги. — «Moneta, moneta, — скрежещет она противным голосом, — moneta, per favore, moneta, moneta». Он больше ни слова не говорил, только это. И он был, ну, как сказать… знаменит — знаменитый человек-монета. У него была одна нога.

— Нет, две ноги, но одна была хорошая, а вторая — плохая, — поправляет ее Бруно.

— Да, одна хорошая, другая плохая. Однажды человек-монета почему-то не пришел на это место, а на стене рядом с мостом появились два больших листа желтой бумаги. На одном листе был нарисован человек-монета, весь согнутый, у его лица было написано: «Moneta, moneta, per favore, moneta…»

— И… — подбадриваю я.

— А на втором… — Тут уже они с Бруно хохочут во весь голос. — А на втором тот же человек, но с веселой улыбкой на лице, и он танцевал на двух здоровых ногах; рядом был нарисован чемодан, человек-монета уезжал на каникулы!

Мы останавливаемся, и я тоже смеюсь, представив рисунки.

— Наверное, кто-то наблюдал за человеком-монетой, рисовал его исподтишка и ночью повесил плакаты на стену, — удается выговорить Бруно.

— А человек-монета? — спрашиваю я.

— Его больше никто никогда не видел!

Мы успеваем на большой белый катер, идущий к Лидо. Все вокруг залито желтым солнечным светом, на катере заняты почти все места. Море сегодня темно-синее, во всем своем блеске и великолепии, с очень четкими серебряными и золотыми линиями на поверхности — как будто в воду бросили сеть из хрусталя.

На горизонте появляется Лидо. Китч, как и любой другой пляж в мире. Низкие здания персикового и малинового цвета, и повсюду, насколько хватает глаз, припаркованы машины. Странно их видеть, они только помогают осознать, как мало я скучаю по Лондону, — на самом деле, я тут и не вспомнила его ни разу.

— Здесь хороший пляж. Мы выбрали его, потому что он цивилизованный, на нем можно встретить и популярных людей, людей из высших слоев общества и из рабочего класса, — объясняют Бруно и Стефания.

Я пока не могу различить представителей разных классов, а уж в купальниках и плавках тем более все одинаковы.

К пляжу идем по длинной дорожке, вокруг песок. Все кажется девственно чистым, даже камни, которыми вымощены дорожки, — очевидно, до такого состояния их отдраивает песок. Пляж огромный, на нем душевые кабинки, кабинки для переодевания, туалеты — все удобства. Везде группы раскованных подростков; вижу волейбольную площадку, там несколько ребятишек уговаривают мужчину достать с дерева застрявший в ветках мяч. Мужчина с силой бьет другим мячом по ветвям. Дерево сотрясается, и оба мяча падают на землю. Восторженные крики — дань благодарности герою дня.

Через каждые несколько метров — импровизированные павильончики, в которых дети устроили что-то вроде распродажи всякого барахла, разложив товары на пляжных полотенцах и изображая владельцев магазинов. Мы посматриваем на ходу на всю эту мелочь. Последнее полотенце нас заинтересовало. На нем — груда бус ручной работы всевозможных расцветок — яркие, в африканском стиле, азиатские коричневые, красно-оранжевые деревянные; массивные браслеты выглядят так, будто слеплены из конфет, есть даже стекло, имитирующее нефрит и кораллы. Хозяева — два загорелых десятилетних крепыша, они сидят на складных стульях, не оставляющих сомнений в их особом статусе. Элегантная дама поднимает коралловую с белым ритуальную мандалу и спрашивает о ней.

— Эти бусы из Китая, стоят тридцать евро, — солидно басит один из мальчишек, не глядя на потенциальную покупательницу.

Все, кто слышит это, не могут удержаться от хохота, и мальчишка бросает взгляд исподлобья на собравшихся. Пересмеиваясь, мы проходим мимо.

— Один раз я видел, как девочка устроила такой прилавок! — рассказывает Бруно. — Там было много всего, и среди прочего — два пакетика: «Пакет с сюрпризом для девочек» и «Пакет с сюрпризом для мальчиков». Я уверен, что в эти пакеты девчонка положила все самое худшее, что у нее было!

Стоит жара, но ветер делает ее вполне сносной. Совсем рядом вода, похожая на синий туман. Стефания и Бруно находят, что сегодня на пляже многолюдно, но мне пляж кажется совсем пустым — воображение рисовало скопление лоснящихся полуголых тел, кишащих, словно одноклеточные организмы в капле воды под микроскопом.

Перед нами ряд чистеньких, белых с голубым, деревянных домиков, в каждом — стол, стул, деревянный настил, крючки для одежды и шторка, за которой можно переодеться.

— Это стоит очень дорого, — поясняет Бруно, — так что мы снимаем такой домик вскладчину, семей на двадцать. Это удобно и, кроме того, способствует общению. Мы знаем друг друга долгие годы. Видим, как растут дети.

За разговорами мы добираемся до последнего домика в ряду — он стоит перпендикулярно линии воды — и обнаруживаем девчушку в розовом купальнике, занятую постройкой города из песка. Она никак на нас не реагирует, но и не мешает любоваться ее работой. Вот она выкапывает ямку, которая быстро наполняется водой, потом вынимает пакет с симпатичными пластмассовыми фигурками кошек и собак разных пород. Они так здорово сделаны, что мы, не сговариваясь, опускаемся на колени и начинаем задавать вопросы: сколько всего у нее фигурок? все ли они разные? живут ли ее кошечки и собачки вместе или отдельно? Девочка держится очень спокойно, она подробно рассказывает о том, что собирается еще сделать, демонстрирует, что уже построено. Выясняется, что для кошек и собак предусмотрены разные места, где они спят, умываются, плавают и едят.

Сбоку к нам подходит женщина лет семидесяти, очень прямая, аристократически бледная, элегантная и красивая. На ней цельный черный купальник; гладкие седые волосы завязаны на затылке шелковым шарфом от Hermes[7]. Длинное лицо, широкая улыбка коралловых губ, внимательные яркие глаза. Мы все знакомимся — дама приходится девочке бабушкой, зовут даму Анна. Она говорит о том, какая теплая сегодня вода и какие яркие, великолепные краски. Анна угощает меня вишнями (еще одно замечательное слово: чиледжие), и я успеваю отрицательно мотнуть головой, прежде чем мои спутники переведут ее слова. Она мягко произносит:

— О, вы понимаете по-итальянски!

Мы улыбаемся друг другу. Добрая, родственная душа.

Сначала Бруно, потом Стефания заходят за занавеску и переодеваются — Бруно в шорты, Стеф в белое треугольное бикини. Я приехала на пляж в шортах и полотняной рубашке и переодеваться не собираюсь — рубашка скрывает темную, мрачную татуировку в тюремном стиле, покрывающую мою левую руку от плеча до запястья; о существовании этой татуировки я глубоко сожалею.

Девочка продолжает играть со своими кошечками и собачками, она очень сосредоточенна.

— Сколько тебе лет? — спрашивает Бруно.

— Всего пять, — отвечает она твердо.

— Но пять — это же много! Стефании было пять лет, когда она впервые сюда приехала.

— Я самая маленькая на пляже.

Мы берем полотенца, прощаемся с Анной и умной девочкой и идем к воде.

— Ну, Бидиша, как ты себя чувствуешь? Нервный срыв не начнется? — спрашивает Стеф.

— Нет, совсем нет. Когда ты говорила про пляж, я представляла что-то вроде Дантова ада, но здесь гораздо лучше.

Мы устраиваемся близко к морю — так, что нас отделяют от остальных не менее шести метров пустого песка. Стефания и Бруно болтают, лежа на спине, пока я методично покрываю все тело лосьоном.

— Ты добиваешься максимальной защиты, — одобрительно комментирует Бруно. — Это очень предусмотрительно. Лично я тоже мажусь — банановым маслом!

Наступает блаженная тишина, мы молча впитываем солнце. Через полчаса или около того Стеф и Бруно идут окунуться. Они стоят у кромки воды, осматриваются, болтают; море окутано серебряной дымкой жары. Потом они заходят в воду по колено, по пояс. Навстречу катится ласковая круглая волна, и они ныряют в нее вниз головой, как дельфины. На поверхность они выныривают уже далеко от берега, отфыркиваются, и я вижу, как Бруно делает мощный рывок, оказывается рядом со Стеф и целует ее в щеку. Теперь они плывут обратно. Солнце стоит у меня над головой, оно просто льется мне на голову, как яичный желток.

Сквозь темные очки я наблюдаю за группой женщин, всем примерно лет по шестьдесят. На них бикини, орехово-смуглая кожа блестит от масла для загара. Женщины сидят, подогнув ноги, на разноцветных шезлонгах под закрытым, покосившимся зонтом. Одна из них сосредоточенно пришивает что-то толстой красной ниткой, с силой проталкивая иглу, — не иначе как штопает брезент или чинит парус для яхты. Другая подсмеивается над собой:

— Посмотрите на меня: у меня есть это… — Она хлопает себя по животу. — И еще вот это… — Хлопок по бедрам. — И кому какое дело? Вот такая я, не нравится — не берите!

С этими словами она опрокидывается на спину и с улыбкой отдается воле солнца.

Через пару часов наша тройка решает, что пора уходить. Возвращаемся к домику переодеться. Там — новая женщина, сказочная сорокалетняя красавица в леопардовой раскраски бикини. На ней очки в черепаховой оправе, как у Софи Лорен. При взгляде на них я вспоминаю, что на днях кинодива выступала в какой-то телевизионной программе. Стефания кричала: «Нет, ты подумай, ей восемьдесят пять! Последний приличный фильм с ней вышел еще в пятидесятые! И вообще, на самом деле она — мужик!» Красавица в бикини приехала сюда с дочерью-подростком и друзьями дочери. Все девчонки сложены, как Артемида, все мальчики напоминают мне Пана. Мы перездоровались, ребята с любопытством поглядывают на меня. Я предполагала, что в Италии сумею «слиться с фоном», но сейчас понимаю, что мне для этого недостает итальянской легкости, уверенности в себе.

На обратном пути к причалу мы проходим мимо отеля и частного пляжа, где Лукино Висконти снимал «Смерть в Венеции». За прошедшие десятилетия отель поизносился, его пастельные краски приглушены серым. Лидо — очень тихое место. На катере я, свесившись за борт, смотрю, как белая пена цепляется за воду, потом отделяется, исчезает, вновь поднимается и вновь цепляется.

Приближаясь к Венеции, мы начинаем различать мосты, площадь Сан-Марко, остроконечную башню колокольни. Город не давит — а такие вещи умел видеть Тёрнер[8], — постепенно возникая из ничего, он словно создан из ледяной пыли и… рисовой бумаги.

Стефания, Бруно и я выходим на берег и по узкому переулку проникаем в глубь каменной серо-коричневой Венеции. Стефания предлагает зайти в крошечную пастичерию с темно-розовыми мраморными стойками и рядами стеклянных банок, как из лаборатории сумасшедшего ученого, заполненных сладостями. Воздух прогрет и пахнет базиликом и сахаром.

— У них здесь бывает вкуснейшая пиццетта[9], но они сказали, что только по воскресеньям, — разочарованно вздыхает Стефания, переговорив с владельцами. — Я хотела тебя угостить.

Вместо пиццетты она берет себе сырный рогалик, а я выбираю пирожок с зелеными оливками и съедаю его, прислонившись к стойке. Мне кажется, что даже в костях у меня горит солнце.

— Принято заходить в подобные заведения после пляжа, это традиция, — объясняет Бруно, и я лениво киваю, наслаждаясь пирожком; произнести хоть слово выше моих сил.

Спустя время я настаиваю на том, чтобы заплатить за всех, — хочу таким образом поблагодарить за изумительный день. Мои друзья сопротивляются, но я чувствую, что так будет правильно; все их протесты — не что иное, как часть принятого этикета. Мне надо и дальше развивать интуицию, чтобы безошибочно понимать, когда нужно платить самой, а когда позволить, чтобы за тебя платили, когда настаивать, а когда уступить, когда протестовать, а когда — шептать слова благодарности.

Стеф уже поднялась к себе, а я до часу ночи сижу на балконе ее родителей. Небо угольно-черное и золотое по краям, Большой канал кажется зеленым, как бутылочное стекло. Начинается мелкий частый дождь, он падает так тихо, так изящно, что я поначалу его не замечаю. На канал опускается странный серый туман. Теперь все вокруг окрашено в темные, с металлическим отблеском серые, зеленые, серебристые и черные тона. Вапоретто и водные такси все еще курсируют, но кажется, что они с трудом прокладывают себе путь, так как вода сплавилась в монолитную лакрично-черную массу, изнутри которой исходит непонятная мощь. Вдалеке, в направлении вокзала, вода начинает морщиться, сминаться и укладываться тонкими, глубокими, матово-зелеными складками. Дождь усиливается, но при этом становится еще мельче, поверхность воды делается матовой, четкие отражения превращаются в янтарные мазки. Здания стали тусклыми, кажется, что они впитывают воду как губки, окна в доме напротив, по другую сторону канала, непроницаемо черные. Золотые и белые огни тают в воде. Пора в постель.