Вертеп

Глава 9

Может быть, единственным человеком, которого огорчило нежданное покушение, оказался Александр Дмитриевич Пашков. Да и то, по правде говоря, не из сочувствия целителю. Больше сочувствовал он себе. В замечательную теорию собственного существования на заключительном этапе явно вкралось маленькое, незамеченное или вначале уязвимое звено. Краеугольные камни теории — отторжение сожалений по прошедшей несложившейся жизни и позиция наблюдателя на жизнь оставшуюся, опирались на предположение, что окружающая жизнь не станет больше вмешиваться в его, Пашкова, жизнь собственную. Ведь наблюдатель не может неуправляемо крутиться в хаосе событий, ему необходима стабильная опора, защита от каприза стихий. Дом-ковчег и показался Саше вначале таким прибежищем от разгулявшихся волн.

Но вот волна перехлестнула через борт. Пока незначительная, никого не смывшая, только напугавшая одну из особей ковчежного стада, а его, Александра Дмитриевича, даже не забрызгавшая. Однако ночной выстрел вызвал в нем тревожное чувство. Тревогу посеяло само вторжение ненавистной стихии. Пашков тоскливо почувствовал, что ни утлый ковчег, ни даже башня из гранитных глыб не спасет и не оградит его до последнего вздоха от ее отвратительных конвульсий.

— Александр Дмитриевич! Саша!

Под окном стояла Настя, увидела, что он на месте, и схватилась руками за оконную решетку.

— К вам можно? — спросила она, немного подлизываясь.

— Прошу! — пригласил он, хотя был не очень рад ее визиту, его смущала эта девушка, он не мог найти нужного тона в общении с ней. Понимал только, что она из видавших виды, даже «замуж в Африку сходить успела», как сама ему сообщила, но где же кончались в ней «современные» грубость и цинизм и начиналось искреннее и доброе, определить постоянно затруднялся.

Настя обошла парадный вход и проникла в «сторожку».

— Саша! Ну, расскажите…

— Что?

— Хочу все знать. Из первых рук. Вы же дежурили. Как Артура подстрелили?

И она со смехом вытянула палец, произнеся «бах-бах!».

— Ну, слава Богу, не подстрелили, и покушение было не здесь. Сюда он примчался потому, что домой боялся ехать, ведь там его ждать могли.

— Примчался! Представляю.

Настя присела на край стола, закинув одну, почти совсем оголенную ногу, на другую.

— Да, он был испуган.

— С полными штанами примчался?

Такая лексика была Пашкову не по душе.

— Прости, Настя, не принюхивался, — ответил он нарочито грубо.

— И правильно сделал. От него-то всегда козлом прет.

Пашков не удержался:

— Откуда ты такую информацию получила?

— Не беспокойтесь. Из первоисточника. Защищая женскую честь. Он мне как-то: «Ох, Настенька, я чувствую, что у тебя сильное биополе», — и лапу на грудь. А я, как его аромат учуяла, говорю спокойно: «Я что, вам понравилась, Артур Измайлович?» Он купился, придвинулся: «Очень, Настя! У нас может быть такой биоэнергетический контакт, мы можем образовать такой сгусток сексуальной энергии…» Я ему и врезала: «Для контакта вы мне противогаз купите, я на запахи чувствительная».

— Что ж Артур? — поинтересовался Саша с некоторым любопытством.

— Обиделся, оскорбил. Говорит: «А как же ты со своим негром трахалась, в противогазе?» — «Нет, — говорю, — негр мраморный бассейн имел и французским дезодорантом пользовался…» Короче, не вызрел у нас контакт.

— А твой восточный муж в самом деле богатый был?

Настя посуровела.

— Был, но воспоминания сейчас не по делу. Про Артура расскажи, — перешла она снова на «ты».

Пашков рассказал, что знал. Настя слегка разочаровалась.

— Жаль, что они не тут стреляли. Вот картина была бы!

— Этого еще не хватало, — отозвался Пашков недовольно, отвечая собственным мыслям, но Настя его поняла прямолинейно.

— Испугался, что тебя подстрелят? Неужели ты смерти боишься?

Он вспомнил едва заметное шипение газа, вырывающегося из горелки, и ответил серьезно:

— Умирать страшно.

— А вот в газете писали про американскую актрису, которая двенадцать раз самоубийством кончала.

— А Марк Твен сорок раз курить бросал.

— Шутишь? А я точно говорю. Это мамаша актрисы, что в «Кабаре» играла. Я ее понимаю. Жизнь такая паскудная бывает.

— Да, вам с Артуром Измайловичем не сойтись, конечно.

— Ничего, у него единомышленница есть.

— И о такой знаешь?

— Секрет маленький. Марина, Дергачева жена. По-моему, это все знают.

— И Лиля?

— Лилька теленок. Все по маминой сиське тоскует. Она последняя узнает. А кто же все-таки в Артура палил? Вот жалко, промазали.

— Жестокая ты!

— Я? Нет, я добрая, глупая, знаю, что ни мужа хорошего мне не найти по любви, ни богача заарканить надолго. Ума не хватит. Я даже тебя совратить не могу.

— Меня-то? Старика?

— Старик? А что ж ты на мои ноги пялишься? Стесняешься, а сам пялишься жуликовато.

Пашков покраснел.

— Уж больно ты их рекламируешь.

— Я доброкачественный товар предлагаю.

— Да уж бесспорно. Только на такой товар у меня денег не хватит.

Настя покачала ногой.

— Поторгуемся? Могу и уступить.

Александр Дмитриевич вздохнул, вспомнил Дарью и поиски клада. Казалось, совсем недавно все это было: и золотой мираж, и реальность юного тела, а теперь будто за тысячи километров отодвинулось, в другом измерении осталось, и никогда не повторится, и до боли стало жаль тех лет жизни, которые он сам списал уже и покинул, как покидают навсегда старую пустую квартиру, оставляя голые стены, но стоит оглянуться на пороге, и комната покажется пусть маленькой и бедной, но своей, в ней было то, что принадлежало тебе и только твоей душой пережито. Нет! Открой глаза. Не нужно воспоминаний, даже лучших. Стены голые, душа упакована для переезда. Куда? В эту «сторожку» или в другой мир? Хотя никто не знает, что это за мир, и существует ли он вообще…

— Спасибо.

Она поняла его, но спросила с усмешкой:

— Спасибо «да», или спасибо «нет»?

— Ушел мой поезд, Настя. А пялюсь по-стариковски, как старцы на Сусанну.

— Какую Сусанну?

— Это из Библии.

— Я туда заглядывала, модно ведь сейчас, но не поняла толком, а прикидываться неохота, это уж Маринины дела.

— Тоже верующая?

— Я как же? На праздниках в соборе со свечкой стоит.

— Теперь начальство по должности в церкви ходит.

— А к Артуру по любви.

Настя смотрела, широко улыбаясь.

— Все-то ты знаешь, — снова усомнился Александр Дмитриевич.

— Чего уж тут знать! Засекла я их, дверь в кабинет запереть забыли, спешили, видно, приспичило. Интересная картина, между прочим. Но мог бы он к своей афишке добавить — «высококвалифицированный партнер орального секса». Вот бы клиентуры добавилось. Смех! Как вспомню… Она сверху него халат накинула, а сама трясет задницей от удовольствия. Прямо страус, что голову прячет.

— Замолчи, Настя. Я ведь в самом деле пожилой человек, а ты мне такие пошлости рассказываешь.

— Подумаешь, пошлости. Этим теперь и школьников не удивишь.

— А… Ты, значит, решила, что старый, что малый?

— Брось, старик! Не хочешь женщине удовольствие доставить, скажи честно.

И она расхохоталась так, что понять нельзя было, где кончается шутка. К счастью, со двора кто-то крикнул:

— Настасья! Ты где? Иди в кафе поскорее. Иностранцы приехали!

— Что б вы сгорели! — сказала она с досадой.

Но Александр Дмитриевич вздохнул с облегчением. Настасьины откровенности начали понемногу возбуждать его, а это была еще одна волна, что поднималась на борт ковчега, и становилось нелегко от мысли, что никаких бортов вообще нет, а есть лишь беззащитный плот, ничем не огражденный от вихрей и страстей.

Он захлопнул дверь в сторожку и вышел во двор. Погода стояла ненормальная, как и вся вокруг текущая жизнь. Было жарко, листья на деревьях желтели, шуршали под порывами ветра и вызывали уныние. Хотелось освежающего дождя, но впереди были дожди неизбежные, когда быстро замечтаешь о тепле и солнце.

В воротах появился Мазин, вытирая носовым платком пот со лба.

— Отдежурил, Саша?

— Нет, вышел подышать, а дышать нечем.

— Хорошо бы сейчас молодого холодного винца.

— Могу предложить теплую водку.

— Это противопоказано. В некотором смысле я при исполнении…

— Где же исполняли?

По стечению обстоятельств Мазин возвращался из департамента культуры.

— Имел аудиенцию у руководящей дамы Марины Михайловны Дергачевой.

Александр Дмитриевич глянул чуть усмехнувшись, сопоставив мазинский титул с информацией, только что полученной от Насти, и спросил:

— Какое она на вас впечатление произвела?

— Да как вам сказать, бытовало такое слово — «бабец».

Так кратко суммировал он целый ряд впечатлений, полученных в здании, где на красной кирпичной стене вывеска «управление» сменилась не так давно на модную «департамент», что, впрочем, было точнее, ибо «управление культурой» звучало, в сущности, нелепо, а департамент означал всего лишь подразделение административного аппарата. Мазин, впрочем, не обольстился очередной приметой новой жизни. Будучи генетическим консерватором, он всю жизнь относился к властям одинаково, за многие годы свыкнувшись с тем, что судьбы страны, сограждан и его собственная определяются волей немногих людей, а не того трудящегося большинства, что именуется народом. Его только всегда смущала самоуверенность начальствующих властолюбцев, присвоивших помимо власти еще и «ум, честь и совесть» целой эпохи.

«Неужели эпохи?» — думал он, не делясь, впрочем, сомнениями с ближними, ибо по роду службы лучше других знал, как быстро недостаточно потаенные мысли достигают ушей, для них не предназначавшихся. Но вот эпоха кончилась. Однако власти предержащие этого вроде бы и не заметили, а отнеслись к историческому катаклизму как к очередной кампании по обновлению наглядной агитации, то есть замене вывесок, лозунгов и политической символики. Укрывшись, как и прежде, за двойными дверьми-тамбурами кабинетов, они самоуверенно продолжали если уже не вдохновлять, то убежденно руководить не доросшим до новых идей народом, которому демократично разъясняли, что спасение утопающих в цивилизованном мире — дело рук самих утопающих.

Дух незыблемости царил и в приемной Марины Михайловны, где много лет назад довелось уже Мазину побывать, расследуя обстоятельства смерти Татьяны Гусевой, у тогдашнего начальника Алексея Савельевича Мухина.

Строго одетая, не первой молодости секретарша, очевидно прожившая в предбанниках власти не один десяток лет, окинула Мазина оценивающим охранительным взглядом и, сверив его документ с записью в служебном блокноте, пригласили подождать несколько минут.

Мазин присел. И не удержался, спросил:

— Простите, вы давно в этой системе трудитесь?

— Порядочно, — ответила она осторожно.

— Мухина Алексея Савельевича не помните случайно?

Секретарша погрустнела.

— Как же!.. От нас-то он давно ушел, сердечко хандрило, а хоронили недавно. Хороший был человек. Вы его тоже знали?

«Как, однако, смерть повышает оценки! При жизни всего лишь «неплохим мужиком» считался», — подумал Мазин, но от воспоминаний уклонился, благо пригласили в кабинет.

Марина Михайловна, как и ее контора, тоже демонстрировала новый стиль. Была она заметно моложе своей помощницы, находилась в отличной форме, поддерживаемой, судя по упаковке «Герболайфа» на журнальном столике, не без активных усилий, держалась уверенно, доброжелательно и раскованно. Улыбнувшись Мазину и указав жестом на стул напротив, она безо всякого руководящего превосходства в голосе продолжала телефонный разговор, начатый до прихода Игоря Николаевича.

— Ну, Василий Прокофьевич, дорогой вы мой человечек, ну, зачем нам немецкая народная музыка? Как мы свой-то народ на нее завлечем? Молодым погорячее нужно, погорячее. Какое нынче тысячелетие на дворе? Вот-вот… А я о чем говорю? Пусть немцы хэви-метал везут, да потяжелее. Вот тогда молодежь твой дворец и разнесет. А на развалинах денежки свои оставит, подкормит нашу худосочную культуру. Правильно я говорю? А я всегда правильно говорю! Учти и действуй!

Опуская трубку, Марина доверительно обратилась к Мазину:

— Слышали этого отставничка? Мастодонт. И с такими кадрами приходится работать. Не понимает, что молодежь сейчас предприимчивая, денежная, за ценой не постоит, если мы их тяжелым роком по мозгам. Хватит перед словом «прибыль» глаза опускать стыдливо.

Собственные большие навыкате глаза Марины Михайловны смотрели прямо, открыто и весело, не допуская сомнений в правоте передовых воззрений.

— Но вы, если не ошибаюсь, — прервалась она, — совсем по другим делам?

— Да. Я звонил вам.

— Как же! У меня записано.

Дергачева перевернула страничку настольного календаря.

— Игорь Николаевич?

— Именно так.

— Из частного агентства?

Эти слова, которые самому Мазину давались все еще с затруднением, Марина Михайловна произнесла очень непринужденно, и он вновь убедился, что имеет дело с человеком, свободным от недавних предрассудков.

— Не знаю, как эта новая форма вживается, но вам лично я не завидую, — сочувственно заметила Дергачева.

— Почему?

— Вы разве не обратили внимание, что Лилька, девчонка… Ну, как это сказать?.. С фантазиями.

Что-то резонное в ее словах было.

— Пожалуй. Однако она имеет право разыскивать пропавшую мать.

— Имеет, имеет. Теперь плюрализм.

— Вот именно, — подтвердил Мазин, скрыв усмешку. — Значит, вы не против?

— Я ее не отговаривала. Это я вам сочувствую. Хотя, — Марина улыбнулась простодушно, — вы уж меня простите, я иногда лишнее болтаю, подопечная художественная среда влияет… Я сначала подумала, — ну и хапуги, обдерут девчонку частники. Не обиделись? Но потом узнала, что оплата по результату. Это справедливо. Если им с бабулей СКВ не жалко, дело хозяйское. Да вам-то пустая работа зачем?

— Уверены, что пустая?

— Как дважды два.

— А супруг говорил, что вы ее поддерживаете.

— Попробуйте ее переубедить!

— Она на факты ссылается.

— Какие?

— Телеграмму, например.

— Обсудим и телеграмму.

Молодая начальница соединилась с секретаршей.

— Наталья Дмитриевна! Я занята. Да, никого. Ну, кроме… сами знаете.

— Чтобы не мешали, — пояснила она Мазину. — Дело все-таки щекотливое. Семейное.

— Разумеется. Я, признаться, удивился, что вы со мной здесь встретиться решили.

— А где? Дома? Я думала, вы с каждым в отдельности говорить хотите?

— Сначала. А потом, возможно, и вместе потолкуем.

— Тогда уж дома. Добро пожаловать на чаек. А пока конфиденциально?

— Конфиденциально? Пожалуй.

— Тогда здесь. Где же еще? В кооперативном кафе? Вы расплатитесь? Или за счет фирмы?.. Не бойтесь, шучу я, не введу в расходы. Нельзя. Меня ведь в городе знают. Все время на заметной работе. Все время новые люди. И, сами понимаете, их много, а я одна. Придешь в коллектив, всех разве запомнишь! А они помнят. Вот беда, — сообщила Марина не без гордости и некоторого кокетства. — Увидят нас с вами, поймут неправильно.

— Сплетен опасаетесь?

— А как же! Злые языки страшнее пистолета. Приходится дорожить репутацией.

— Удается?

Она засмеялась.

— Зря не подставляюсь. Поэтому лучше здесь побеседуем. Пусть думают, что я вас на ковер вызвала. Не возражаете? — добавила она не без наглости.

— На ковер, так на ковер. Я привычный, — согласился Мазин.

— Значит, вы о телеграмме?

— О телеграмме.

— Ну, тогда я вам откровенно. Никакой телеграммы не было.

Телеграмма лежала у Мазина в сейфе, и он успел убедиться в ее подлинности, но об этом сразу не сказал. Спросил другое:

— Вы не верите Лилии?

— Ох, беда моя! Не верю.

— Зря. Телеграмма подлинная.

— Знаю. В руках держала.

— Почему же?..

— Разве я в подлинности сомневаюсь? Кто послал — вот в чем вопрос.

— По-вашему, не Эрлена Михайловна?

— Конечно, нет.

— А кто же?

— Лилька и послала, — заявила Марина уверенно.

Мазин подумал, оценивая версию.

— У вас есть доказательства?

— Вся моя жизнь доказательство. Я-то Лильку знаю, считайте, еще до рождения. Когда Эрлена округлилась, простите за выражение, мне десять лет было. Девочки в этом возрасте очень любопытные. «Что это, Эрлена, мальчик или девочка?» А она без колебаний: «Лилька!» Так и познакомились. Ферштейн? — как говорят дружественные нам теперь федеративные немцы. Ну а после смерти Эрлены…

— Исчезновения… — поправил Мазин.

Марина впервые нахмурилась.

— Я не оговорилась. Во всяком случае, для нас Эрлена умерла. А Лильку я вот так знаю, — повторила она и провела ладонью по горлу. — Мне это вам, постороннему человеку, говорить неудобно, но девка давно с приветом. Правда, надеялись, что перерастет. Однако и расти нужно нормально. Ей бы самое замуж, а она к сектантам подалась… Знаете, у нее в голове сумбур какой? К врачу обратиться приходится. Вот я вам и сказала… Думаете, мне это приятно?

— То, что вы мне сказали, дальше не пойдет.

— Спасибо, — откликнулась Марина. — Мне эта девчонка не падчерица. И не племянница даже. Сколько я с ней провозилась! Мужику не понять. А вместо благодарности…

— Как вы ее поведение объясняете?

— Как же! Родная мама роднее тетки. А телеграмма? Я знаю? Спросите у психиатра. Выдумала, чтобы мы с отцом против ее розысков не возражали. Будто мы враги ей! Конечно, мы с мужем разыскивать Эрлену не собираемся. Где ее искать? На том свете? И зачем? Думали, и Лилька сечет, что к чему? Оказалось, иначе мыслит. Что поделаешь? Просмотрели, недоработали. Пусть сама убедится. Ищите!

— Вы уверены, что матери нет в живых?

Дергачева подумала.

— Уверена, нету.

— Почему?

— Была бы живая, давно б объявилась. Она не из застенчивых. Видите, каково мне? Всю грязь раскопать заставила.

«Да, к сестренке она иначе, чем Лиля, относится».

Это все, что позволил себе подумать Мазин, ибо не смог еще составить собственного законченного мнения.

— А вы не допускаете третьего варианта?

— Какого?

— Телеграмму отправила не Эрлена и не Лиля, а кто-то еще?

— Вот уж и в голову не приходило. Кому это нужно?

— Да кому угодно. Начиная от «шутника» до прямого негодяя. Таких, между прочим, сколько угодно. Обидеть человека легко, а уязвимость мерзавцев притягивает.

Марина смотрела недоверчиво.

— Конечно, всякое бывает, но я у Лильки врагов не замечала. Ее скорее жалеют все. Даже неприятно. Вроде какая-то приблажная, несчастненькая, обиженная, родными забытая. А мы-то к ней всей душой. Нет, это ненормально, я считаю.

— Ну, приблажной она мне не показалась.

— А нормальной? Без выдумки ни на шаг. Странная девочка.

— Вы твердо стоите на том, что Лиля сама отправила телеграмму?

Марина покачала головой.

— Другого не вижу.

— Хорошо. Предположим, вы правы, и Лиля сама себе послала телеграмму, и все это, как вы говорите, фантазия. Допустим. Однако и фантазия от чего-то отталкивается. Почему Лиля почувствовала потребность разыскивать мать именно сейчас?

Вопрос задел начальницу.

— Наверно, мы ей надоели, — выговорила Марина с сарказмом.

— Не думаю. Она о вас очень тепло отзывалась.

— Верю, на словах она справедливая. Но сердцу, как видно, не прикажешь.

— Вот-вот. Жалости к матери, к несложившейся судьбе ее…

— Откуда ж Лильке знать, как ее судьба сложилась? Тоже фантазии, воображение. О нас бы с отцом лучше подумала.

— Кто-то мог о матери узнать, проинформировать.

— А, вы опять за свое! Этот кто-то и телеграмму отбил?

— Если хотите. Сомневаетесь? Посмотрим. Мой долг выполнить поручение. Пусть даже правда горькой окажется. Но она хочет знать.

— И вы считаете, это гуманно? А если узнаете, что Эрлена опустилась, бедствует. Знаете, как Лилька с ее уязвимостью отреагирует? Она в больницу попасть может.

— Что же прикажете делать?

— Тут я вам приказать не могу. Скажу только, о человеке нужно думать.

Невольно вернувшись к привычной риторике, которая требовала обязательной серьезности, Марина как-то по-особому поджала губы, согнав с лица «демократическую» улыбку.

— Согласен, согласен, — кивнул головой Мазин. — Понятно, что эта история не только девушку травмировать может, но и вам с мужем ни к чему.

— Вот именно. Я считаю, мы свое пережили. Я тогда еще сказала: такая, как Эрлена, мне больше не сестра. Она сама себя в наших глазах убила.

— Если бросила ребенка и убежала с любовником…

— Именно сбежала.

Тон Марины становился жестким.

— Я пока знаю только, что она уехала и не вернулась, — заметил Мазин. — Дальнейшее мне не очень ясно.

— Нам ясно, — подчеркнуто возразила Марина, как бы подводя черту под затянувшимся разговором. — Не в санаторий она поехала. Это факт.

— Вы всегда так считали? Не сомневались?

Что-то в этом вопросе смутило Марину. Она сочла нужным ответить поподробнее:

— Ну, это понять можно. Я тогда поступок Эрлены восприняла с прямолинейностью юности. Как предательство. И не вижу оснований свое отношение пересматривать. Короче, сестру я любила, но истина дороже, потому я и под держала Владимира.

— Вы именно тогда сблизились?

Прежде чем ответить, Марина взяла тайм-аут. Видно, поняла, что поспешила закруглять разговор.

— Я закурю, ладно?

— Вы здесь хозяйка.

— А вы гость.

И она любезно протянула Мазину пачку «Мальборо».

— Курите! Хорошие сигареты. Актеры наши презентовали. С зарубежных гастролей вернулись, удачно выступили, между прочим, черти. Короче, мы им окно в Европу, они блок сигарет скромным кураторам. Все и довольны. Закуривайте!

— Спасибо, я не курю.

— Счастливый! А я без сигареты, как рыба на песке. Просто наркоманка. Ну ладно, что ж я на ваш вопрос скажу? Владимира я тогда вообще очень редко видела. Училась в техникуме, жила в общежитии. Короче, интересы свои, молодежные, а они «женатики», чуть ли не старики, как казалось.

Марина затянулась.

— Хорошее время, между прочим, было. Зря его сейчас клянут. О нынешних пошлостях и гадостях мы и подумать не могли. Но жизнь есть жизнь. Случилась беда. Я сначала и не знала, как вести себя с Володей. Отец подсказал: «Пойди к нему, помоги с ребенком».

Она чуть помолчала.

— Ну, пришла. Он мне сразу душу растопил. Мы, бабы, любим побрюзжать, дескать, мужики от детей, как черт от ладана. Ну уж Володька любую женщину в любви к ребенку превзойдет. Ради Лильки и ко мне враждебность преодолел.

— Враждебность?

— Ну, как к сестре ее.

Говорила Марина убедительно, но Мазин подумал, что двенадцать лет назад была эта женщина юной и красивой, и преодолеть к ней враждебность труда особого наверняка не составило.

— Ну и я старалась со своей стороны, конечно. Закрутилась, как белка в колесе. Экзамены на носу, а я из общежития бегом к ним, убрать, прибрать, приготовить, накормить. А девочка в шоковом состоянии. Я думаю, тогда это и началось у нее…

— Фантазии?

— Да уж как хотите называйте, но в ее-то возрасте такой удар вынести! Каково из такого штопора выйти без потерь! У кого угодно крыша поедет. А она слабенькая, нежная, цветок хрупкий. Понимаете, как я к ней отношусь?

Мазин кивнул.

— Короче, Володя увидел, что я сама почти на грани и говорит: «Слушай, Марина, может быть, к нам переедешь, с девочкой в одной комнате поселишься?» У них тогда малогабаритка двухкомнатная была. А я ему: «А вам, Володя, на меня смотреть не противно будет?» Ну и он мне прямо: «Я сейчас не столько о тебе думаю, сколько о ребенке хлопочу. Соглашайся хоть на годик». Ладно, согласилась. Но как себя чувствовала? Как прислуга. С ними вместе за стол не садилась. Вот уйдут, тогда и перекушу на кухне.

Марина улыбнулась воспоминаниям.

— А сосватала нас Лилька. Говорит Владимиру: «Папа, почему Мариша вместе с нами не кушает?» А он: «В самом деле? Я и не замечал. Это несправедливо. Чувствуй себя нормально». Так и сказал — нормально, а не как дома или хозяйкой чувствуй. Это уже потом пришло, а тогда, кроме Лильки, мы и не говорили ни о чем.

— Выходит, в первое время вы не разговаривали об исчезновении Эрлены?

Марина досадливо отмахнула дым.

— Опять вы об исчезновении. Сбежала она. Любовник у нее был.

— Алферова оправдали.

— Не сразу. Но это не моя сфера.

— Подозреваете судебную ошибку?

— Избавьте меня от такого вопроса, ладно?

Игорь Николаевич ответ не совсем понял.

— Вам не хочется высказывать свое мнение?

— Не хочется, — сказала она твердо, — тут не мнение, а факты нужны. Мнение-то я вам уже высказала.

Марина сбросила пепел в чугунную каслинского литья пепельницу.

— Между прочим, мне Владимир говорил… Потом уже, понимаете, потом, когда мы мужем и женой стали… Говорил, что была от нее записка или письмо.

— Вы случайно не видели это письмо?

— Нет. Да и не могла. Порвал Владимир его, уничтожил. Он вообще все с ней связанное уничтожил. У него своя гордость есть. Зачем ему лишнее оскорбление!

«Что ж, это я уже слышал…»

Марина глянула на часы и поднялась.

— Простите, меня люди ждут. Кажется, я вам все сказала.

Аудиенция закончилась…

Мазин миновал тамбур и вышел в приемную. За секретарским столом было пусто. Наталья Дмитриевна отлучилась с поста, зато на столе лежала пачка предвыборных плакатиков, на которую он раньше не обратил внимания, видно, только что принесли. Он глянул мельком и узнал лицо своей собеседницы. «Она и в народные избранницы метит! Как избиратель, имею право поинтересоваться…» — решил Мазин и взял из пачки один плакатик…

Впечатления Мазина были противоречивы.

Кто она, Марина? Дитя советской эпохи, выкормыш системы, в которой заправляли люди, о которых сатирик сказал, что они с неруководящей работой не справляются. Теперь взамен прежней руководящей она устроилась в новой, оказалась не тупицей, не догматиком и в меру способностей справляется. В чем ее можно упрекнуть в личной жизни? Если она говорит правду и пошла в свое время на определенные ограничения, чтобы поддержать сироту-племянницу, это благородно и похвально. Муженек-то, судя по всему, подарок не очень ценный, особенно сейчас, вполне можно увлечься и целителем. А может быть, это и сплетня, плод ревнивого и пьяного воображения? Двойственное отношение к розыскам Лили тоже понятно. Тут Марина и за и против. Против потому, что обидно, девочка кажется неблагодарной, но ведь девочка с фантазиями, пусть уж удовлетворит свои выдумки, убедится, запретить искать — только подливать масла в огонь. Короче, все вполне объяснимо.

Увы, жизнь давно научила Мазина, что за автобиографией обычно скрывается и неописанная на бумаге действительность, та, которую человек не спешит доверить папке кадровика, и оба варианта — собственной рукой начертанный по запросу и зафиксированный в памяти, пережитой, а иногда и такой, что сам бы из памяти вычеркнул, да невозможно, — оба эти варианта редко можно совместить и состыковать без сучка и задоринки.

В общем, Мазин ушел от Марины, если и не нацеленный на какие-то, пусть смутно просматривающиеся разоблачения, но и без того успокоительного ощущения, что здесь, как говорят саперы, все проверено и мин нет. Он нуждался в объективном подтверждении всего, что слышал.