Вертеп

Глава 12

Пока Мазин на берегу озера рассматривал дорогостоящий участок, отец будущей миллионщицы сидел у Александра Дмитриевича и, как обычно, жаловался на жизнь.

Стихийно возникшая близость с художником уже тяготила Пашкова, и он поносил свою слабость, ибо сближение началось с маленькой уступки, а дальше пошло по поговорке об увязшем коготке. Сначала забежал малознакомый ему человек и попросил опохмелиться, потом сам принес бутылку в порядке возвращения, как он выразился, «долга чести» и изъявления дружеской признательности, ну а дальше, как водится, пошло-поехало, вплоть до того, что памятной ночью покушения пьяный художник без его ведома умудрился в Доме переночевать и, слава Богу, объявился после отъезда милиции, а потом и вообще зачастил, ссылаясь на то, что Марина его терроризирует и дома ни капли не позволяет.

— Да какая разница, где ты наберешься? Все равно видно, никуда не денешься.

Но этот аргумент Дергачев не принимал. Подобно многим пьющим, он жил в блаженном заблуждении, что выпитое внешне на нем не сказывается, и он проведет кого угодно, если не видели его с бутылкой.

— А запах?

— Запах ерунда. Я столько пью, что, если даже брошу, запах у меня на пару пятилеток сохранится. Да что ты ко мне привязался? Жалко тебе, если я тут от домашних бурь на часок укроюсь?

— Я своим местом дорожу. Это мой кусок хлеба. А что б было, если тебя бы тут милиция застукала?

— А что я тут наделал?

— Не ты, а я. Хорош сторож, даже не знает, кто у него ночует, да еще пьяный.

— Сам-то не пьешь? — бил Дергачев под дых.

И Александр Дмитриевич уступал, потому что счет потерял «серьезнейшим решениям» покончить с собственной слабостью.

Он переводил разговор в другое русло, по большому счету тоже ему противное.

— Что у тебя за бури дома? Что ты все жалуешься? Марина выпить не дает, так это дело обычное, все они такие. И, между прочим, тебя поостепенить немного не мешает.

— Поостепенить! Я, может быть, из-за нее и пью.

— Замкнутый круг? Пьешь из-за нее, а она не разрешает…

— Тебе рассуждать хорошо. Вовремя из мышеловки выскочил, сам себе хозяин.

— Тебе кто мешает? Дочка уже взрослая. Самостоятельная.

— Самостоятельная? Нет. Мягкий у нее характер, не то, что у мачехи.

— Ну, тебя послушать, сильнее кошки зверя нет, чем Марина.

Однако, прихлебнув из дергачевской бутылки, Александр Дмитриевич помягчел и постепенно, как-то слово за слово, стал поддерживать пустой разговор, требующий еще и неизбежной лжи, ибо и под градусом он никогда не смог бы поведать художнику что-либо из того, что так красочно описывала Настя. Пустая игра словами спьяну начала восприниматься как дружеская доверительная беседа.

— Повязан я, Саня, этой бабой.

— Не преувеличивай. Чем ты повязан?

— Повязан, — упорно повторил художник.

— Ну, что она тебе сделать может? В тюрьму, что ли, посадит?

Про тюрьму было сказано в порядке преувеличения. Но Дергачев воспринял эти слова очень серьезно, помолчал и сказал с ненужной твердостью:

— Нет, побоится.

— Сам говоришь? А что еще? Отравит, зарежет? Застрелит?

И этот вариант Дергачев обдумал, но отклонил мрачно.

— Хуже, Саня. Ноги каждый день об меня вытирает.

— Возмутись.

— Легко сказать! Да и чем возмущаться? Она сейчас, по сути, кормит меня. У нее должность, зарплата приличная, коммерцией занимается, хоть ей это и не положено, а я? Меня эти великие реформы под корень подрубили! Жил как человек, кормился по издательствам, а сейчас что имею? Копейки, которые уже и из русского языка выпали.

— Зато Марина в порядке. Не голодаешь.

— За Марину будь спокоен. Но тем, кто в порядке, всегда еще хочется. Вот Лилькины фантазии поддержала, заботу проявляет постоянную, о здоровье все заботится. Имеет смысл, конечно.

— Чего-то ты загибаешь. Нормально заботится, ей же мать заменять приходится.

Дергачев расплылся в пьяной улыбке и повел пальцем чуть ли не перед носом Пашкова.

— Плохо ты Марину знаешь, она и в святом деле выгоду найдет.

— Какая ей с Лили выгода?

— Большая, — протянул Дергачев раздельно, — большая!

— Не понял.

— А тебе и не нужно, — вдруг озлился Дергачев, — это наши дела, семейные, а ты человек чужой, нотации мне читаешь, а сам пьющий!

— Да на что мне ваши дела! Кто сюда пришел? Я к тебе или ты ко мне? — вскипел Александр Дмитриевич.

— Ну, предположим, я, — уступил Дергачев.

— Тогда не хами. Или отправляйся в свою семью. Семья есть? Привет семье, как говорится.

Дергачев отреагировал неожиданно.

— Саня, милый ты мне человек. Не гони меня, нету у меня семьи, некуда мне идти.

«Ну, кажется, совсем развезло, — подумал Пашков с досадой. — Никогда больше не пущу его к себе».

— Слушай, Володя, милый человек, — откликнулся он в тон, — может, пойдешь вздремнешь?

— Гонишь все-таки?

— Ложись, где ночевал, когда в целителя стреляли.

— Стой, — перебил его Дергачев почти трезво, — не произноси при мне имени этой паскуды. Об одном жалею, что не я в него стрелял, я бы не промазал.

— Чем он тебе насолил? — спросил Пашков, пытаясь догадаться, знает ли художник правду.

— А ты не знаешь? Все, по-моему, знают и на меня пальцами показывают. А ты не знаешь, что он с Мариной живет? Не знаешь? А ну, говори честно!

«Господи, вот попал…»

— Я там свечку не держал! Что я могу знать, кроме сплетен?

— Ага! Сплетни, значит, знаешь?

— Сплетни я не слушаю, мне это до лампочки.

— Врешь! С Настей вы тут чем занимаетесь? Что она сюда шмыгает? Это же первая блядь. А бляди о чем толкуют? О своем. Стерва. Черного ублюдка нажила, где-то в деревне прячет у родственников.

— При чем тут черный ребенок и я?

— Все одно к одному.

— Володя! Иди спать, — произнес не столь пьяный Пашков.

— Да не хочу я спать. Отстань от меня! Тебе человек душу раскрывает, а ты его гонишь. Стерву шлюху не гонишь, а меня, художника, гонишь. Ты честно скажи, Настю лапал, или уже…

Пашков встал.

— Ну что вскочил? Чего кипятишься? Настя баба лакомая, я бы сам дорого дал… я тебе польстить хотел, а ты кипятком писаешь! Ладно, уйду я. Доволен?

— Ложись на моем диване.

— Смилостивился… Не хочу на твоем диване. Пойду в ночь. Может, и на меня пуля найдется, — бормотал Дергачев, хотя время было совсем не позднее.

— Ложись здесь. Куда ты попрешься в таком виде?

Дергачев смотрел тупо, но что-то про себя соображал.

— Ладно, остаюсь, — сказал он, будто делая одолжение, — а ты будь человеком, посиди со мной минутку, я быстро засыпаю… — попросил он капризным тоном.

— Давай, давай, бэби, баиньки.

Художник опустился на диван и начал стягивать ботинки.

— Вот видишь, какие у меня туфли? Видишь, подошва почти насквозь, пыль насыпается. Вот так и хожу. Говорю Марине, дай мне денег туфли купить, а она мне — «пей меньше, собери на туфли и покупай». Слышишь, стерва какая? А сама, ты видишь, как одевается? И все мало, около девчонки руки погреть хочет.

Вновь поднялся вопрос о Лилиных возможностях.

— Ты на бабку намекаешь, которая Мазина наняла?

— Ха-ха! На ее бессмертную душу я намекаю, которой недолго осталось в бренном теле…

— Не понял.

— А что понимать? Душа уйдет, а наследство останется.

— Именно Лиле?

— А кому же еще? Нас с Мариной бабка ненавидит.

Он вытянулся на диване, пошевелив пальцами ног в рваных носках.

— Она Эрлену любила. А нас ненавидит, — повторил он, — и, может быть, правильно делает… Так что нам железная немка ни пфеннига не оставит. Все Лильке.

— Да что там после старухи советской остаться может?

Дергачев приподнялся и спустил ноги на пол.

— Темнота! Коста-Рика останется! По-испански сечешь?

И он захохотал.

Об испанском Александр Дмитриевич слышал из Ломоносова, что этим языком уместно изъясняться с Богом, однако жить ему пришлось в эпоху атеизма, и поэтому наиболее знакомыми были слова типа «но пасаран» или «патриа о муэрте». И еще он знал, что Коста-Рика — государство в Центральной Америке, и название это означает в буквальном переводе «богатый берег». Тем не менее он сказал:

— Пока не усек.

— Да ведь домик бабкин на озере. А ты видел, что там творится? В поте лица создается Ньюрашенленд, земля новых русских. Сечешь, на сколько лимонов там участок потянет? Вот Марина и крутится вокруг Лильки, как квочка.

— Из-за наследства?

— А почему бы и нет? Я и сам мечтаю, когда Лилька превратит владение в доллары — никаких деревянных, понял! — и купит мне в валютке ботинки и дюжину носков. А может, и бутылочку родителю поставит, а?

— Ну вот видишь, все нормально складывается, — отозвался Пашков спокойно. Хлопоты с наследством его оставили вполне равнодушным.

Тон его художника разочаровал.

— Да пусть крутится, хрен с ней, но она же хочет Лильку у Артура лечить! Это как?

— Как я понимаю, Лиля ничем не больна, просто меланхолического темперамента девушка, так что серьезное лечение ей вряд ли потребуется.

— А ему именно такие пациенты нужны. Ведь он жулик, а не целитель. Но девчонку я ему не отдам.

— В каком смысле?

— В прямом. В сексуальном. Он этих баб на кушетке растягивает. Потому к нему, козлу, и очередь. Теперь на Лильку глаз положил. Мало ему моей шлюхи. А эта сводня готова ему дочку…

— Перестань. Не плети чушь! — одернул раздраженно Александр Дмитриевич, кожей ощущая, как грязь этого мира, от которой он надеялся укрыться, беспрепятственно пенится по «ковчегу». Меньше всего думал он о том, что Мазин на его месте внимательно прислушивался бы к каждому слову этого, не украшающего человеческую речь и чувства, пьяного бормотания.

— Заткнись! Завтра стыдно будет.

Стыд после пьянки постоянно терзал Пашкова, и он всегда мучился, пока время не притупляло отвратительное состояние.

Но Дергачев, по-видимому, страдал меньше.

— Стыд не дым. А вот душа горит, куда денешься! Я тебе правду говорю. Ты человек, Саня. Умудряешься подняться над дерьмом. Молодец, стоик, философ. Эпохами мыслишь, а не днями вонючими. И я тебе честно скажу, убивать нужно. Железом и кровью! Это вечный лозунг. Иначе опухоль не удалишь. Эх, жалко все-таки, что этот черный промазал.

— Кто?

— Лицо кавказской национальности, как теперь говорят.

— Слушай, Владимир, о ком ты?

Тот вытянулся, хмуро посмотрел в потолок, потом пробурчал:

— Я, конечно, не утверждаю. В смысле юридическом. Но мысли имею, соображения.

И лицо его в самом деле вдруг показалось Пашкову осмысленным.

— Что ж ты с Мазиным не поделился?

— Нечем делиться. Я же сказал — в смысле юридическом картина малопонятная. Вроде абстракционизма. Олухи пялятся, ругаются, спорят, а художник замысел имел, верно?

— Так ты олух?

Дергачев обиделся.

— Почему олух? Я реалист. Мне такая картина нужна, чтобы всем понятно было.

— Самому-то тебе что понятно?

— Вот привязался! Сорвалось словцо, и прицепился. А что я тебе скажу? Ну, был у Марины хахаль… давно, до меня еще. Бармен один. Ну, сел, как положено, не знаю, за что, а какая разница? Ведь органы не ошибаются, так говорили, верно?

— Ну и дальше что?

— Здесь туман, много туману. Но была экспертиза, усек ты теперь?

— Какая экспертиза?

— Понятно, какая. Психическая.

— Ну и что?

— Вот занукал! Ничего я больше не знаю. Этот псих-целитель заключение давал, а теперь тот вернулся, а у него, между прочим, пистолет был… Такая картина.

— А дальше что?

— Слушай, Саня, ты меня спать оставил? Верно? Вот я и буду спать. Что ты привязался? Я тебе не Шехерезада. «А дальше что?» Ты что, анекдот не знаешь, как подруги невесту расспрашивали про первую брачную ночь? «Что там у вас с женихом было?» — «Да ничего особенного, пришли в спальню, разделись…» — «Ну, а дальше?» — «А дальше было раньше». Вот и все, сплю я.

— Анекдот с большой бородой. Нынешние подруги такие глупые вопросы не задают.

Дергачев вдруг почти заревел:

— Да ты мне дашь заснуть или уходить мне среди ночи?

Пашков махнул рукой с досадой.

— Спи! Завтра расскажешь.

И тут же услыхал храп пьяного художника.

Однако надежда на завтра себя не оправдала. Утром гость встал серый, недовольный жизнью. На вопрос о вчерашнем отрезал:

— Выдумал чушь собачью! Ничего я тебе не рассказывал. Перебрал ты просто.

— Нет уж, это ты скорее перебрал.

— Ну, разговор этот похмельный и глупый. Пора мне пива выпить. У тебя пива нет?

— Еще не заработал.

— Тогда пойду искать.

Так он и исчез, оставив Александра Дмитриевича наедине с неразрешенным вопросом: а был ли человек кавказской национальности и говорить или не говорить о пьяном разговоре Мазину?

Между тем у Мазина только что состоялся другой разговор, который едва не сделал излишней информацию Пашкова. Всю дорогу на работу он проигрывал в голове различные варианты, вытекающие из собранных сведений, и еще находился во власти последних соображений, когда увидел, что дверь в его кабинет приоткрыта. Игорь Николаевич ускорил шаги и быстро вошел в комнату.

Ничего страшного не произошло. За его столом сидел Сосновский-старший, а перед ним на столе лежали листок бумаги и пачка иностранных денег. Обычно веселый, Сосновский был не в лучшей форме. Он разделили пачку пополам, и одну половину передвинул в сторону Мазина.

— Посчитай! — предложил он, не здороваясь, вместо приветствия.

— Что это?

— Первый гонорар в частном бизнесе.

Он не добавил: поздравляю, голос был скорее разочарованным.

— Не понял, — сказал Мазин, не трогая денег.

— Вот пояснение. Почитай.

Мазин достал очки и взял листок.

— Понял? — спросил Борис. — Бери. Согласно договоренности со мной, половина суммы. Возможно, твоя работа подтолкнула мамашу на контакт. Так что заработал. Не смущайся, — добавил он довольно кисло.

Мазин смотрел на деньги. Он понимал, что шеф не в восторге, он ждал другого. Для начала был необходим успех, для этого Борис и взял человека с опытом и именем. Об успехе можно было написать в газете, создать рекламу. Однако не получилось, и Мазин испытывал двойную неловкость, потому что подвел старого приятеля и не оправдал надежд как профессионал.

— Заявление прикажешь принять к исполнению?

— Нельзя же игнорировать волю клиента. В приличной конторе клиент всегда прав.

— Однако тебе нужен успех, и я тебя понимаю. И очень сожалею.

Сосновский махнул рукой.

— Только не нужно каяться. Одно дело работать в аппарате, где в твоем распоряжении и сотрудники, и техника, а другое — наша кустарщина. Но, лиха беда — начало. Как говорится, будет и на нашей улице праздник. Ведь мы не провалились. Она же тебя благодарит.

— Слабое утешение. Спасибо, конечно, за признательность, но, боюсь, дело это совсем не такое, как девочке представляется. Она пока наивная и доверчивая, а у меня ощущение, что попахивает тут чем-то более серьезным, чем неудачная семейная история.

— А ты не усложняешь?

— Думаю, дело это еще метастазу выкинет.

Сосновский подумал.

— Это плохо. Такой поворот по нашей репутации ударит.

Мазин о репутации думал во вторую очередь, но Борису говорить об этом не стал, согласился с очевидностью.

— Да, Борис, во всяком случае, славы не прибавит.

— Значит, нужно искать деловой выход из положения. Что можешь предложить?

— Разреши, я посуечусь еще немножко. За те же деньги.

— Что ж, посуетись. Но целителя не забывай, — разрешил шеф, которому ничего больше не оставалось, и исчез, как обычно.

Суетиться следовало без промедления. Но, в отличие от шефа, куда-то мчаться Мазин не собирался. Напротив, он запер двери изнутри, уселся за стол и задумался.

Во-первых, нужно было выяснить, где находилась маленькая Лиля в день исчезновения матери, во-вторых, сообразить, откуда пропавшая Эрлена или некто ее изображающий знает, что идет розыск, и пытается его сорвать. Понятно, что ни Эрлена, ни прикрывшаяся ее именем не заинтересованы, чтобы Эрлену искали. Но сначала кому-то требовалось узнать, что поиск идет. От кого?

Вначале Эрлена — истинная или мнимая — сама вышла на Лилю, прислала телеграмму. Зачем? Просто дать знать о себе и снова исчезнуть? Нет, она не могла не понимать, что только травмирует дочку и не принесет себе никакой пользы. Но какой пользы она могла добиваться? Моральной? Примирения? Прощения? Или меркантильной? В обоих вариантах контакты должны были продолжиться. И они продолжились по телефону с Лилей. Однако нужны были связи и с кем-то из близких ей людей, чтобы узнать, что Лиля ищет ее. Значит, готова простить, хочет увидеться. Но в таком случае чего проще прийти, приехать, назначить свидание. Зачем же рыдать в трубку, обещать встречу, помешать ей. Что же можно предположить? Например, Эрлена в свое время сбежала вовсе не вследствие импульсивных, сугубо личных причин, бегство ее было связано с реальной опасностью, может быть, виной, ей нужно было просто-напросто скрыться, и было куда, иначе как бы она обошлась без документов? Если Эрлена жива и живет сейчас по фальшивым документам, только в этом случае может она опасаться розыска. То есть звонит истинная Эрлена, которой есть что скрывать.

Отлично! Но опять-таки, как она узнала о розыске? Значит, несмотря на темное прошлое, кто-то из близких с ней связан и предупредил, и она уже, возможно, жалеет, что поддалась материнской слабости и пустила его, Мазина, по своему следу. Ну а если бы поиска не было? Как собиралась «криминальная» Эрлена встретиться с дочерью, в каком качестве, ипостаси?

К сожалению, ни одна из отправных точек не вела к ясности, на каждой тропке были развилки. Получалось, что можно пойти и дальше, например, Эрлена вовсе не бежала неожиданно от близких, а уехала с их согласия, и теперь кто-то старается снова ее обезопасить. Была еще куча версий. Собственно, каждый, с кем встречался Мазин, выдвигал свою, начиная со старой тетки, которая снабдила его «неопровержимым» доказательством гибели племянницы. Однако янтарь отнюдь не железное доказательство убийства. Муж мог вывезти ночью на машине вовсе не труп, а живую Эрлену, оба спешили, и она потеряла украшение, не до того было. А не играет ли роль в ее возвращении наследство Лили? Чем черт не шутит.

Так все больше появлялось вариантов, исходящих или ведущих к тому, что Эрлена может быть жива, а между тем Мазин внутренне никак не мог в это поверить. Но он пообещал суетиться, подобно мыши, которая попала в горшок со сметаной и суетилась до тех пор, пока не сбила масло. Значит, следовало продолжать. Игорь вздохнул и набрал домашний номер Дергачевых. Ему повезло. Трубку подняла именно она.

— Лиля! Здравствуйте. Это Мазин.

Она звонка, по-видимому, не ждала.

— Игорь Николаевич? Вы?

— Да, Лиля, да. Я понимаю, вы уже все написали в своем заявлении и считаете вопрос исчерпанным. Да и вообще сторонитесь меня с некоторых пор. Разумеется, это право клиента, оплатившего услуги. Но бабушка, которую я навестил по вашему поручению, как мне кажется, несколько иначе смотрит на вещи. Может быть, мы повидаемся с ней вместе и…

Она не дала ему кончить фразу. Перебила решительно:

— Нет, нет! Только не это. Так, как я написала, лучше, так нужно. Она разрешила мне самой распорядиться деньгами.

— Раз лучше, я не имею права вмешиваться, но мне, как понимаете, необходимо повидать вас, чтобы уточнить кое-что окончательно.

Лиля колебалась.

— Вы хотите, чтобы я пришла к вам?

— Нет. Возможно, вам этого не хочется. Поэтому мы могли бы встретиться в удобное время на воздухе. Погода отличная, много времени я не отниму. Не откажите. Мне это нужно.

Мазин сознательно сказал «нужно мне», а не вам, потому что уже понимал немного ее характер. На самом деле он считал, что нужно это обоим.

— Хорошо…

Игорь Николаевич не сомневался, что Лиля придет вовремя, и поэтому сам пришел чуть раньше. Сел на скамейку в парке, где они договорились встретиться, и смотрел, как рыжие белки смело прыгали с дерева на дерево, будто в настоящем цивилизованном государстве.

Лиля показалась в конце аллеи, она шла быстро, шагом убежавшего с урока мальчишки.

— Я не опоздала?

— Вы точны.

— Боялась опоздать. Я ведь из больницы.

— Что случилось?

— Бабушка опять там. Все, наверно, часами решится. Может быть, даже сегодня. Я договорилась дежурить ночью.

— Она в сознании?

— Когда ей делают укол. Она пытается продлить жизнь, чтобы… Смешно сказать! — она все толкует о завещании.

Лиля присела и поправила очки.

— Она мне все завещала. Я теперь понимаю, почему бабушка дала мне деньги. Она очень любит маму, наверно, ей хотела завещать, но уже не успеет, я думаю.

Мазин мог бы сказать правду о том, что Виктория Карловна убеждена, что Эрлена не только мертва, но и убита, однако не сказал, зачем ей сейчас это?

— Бабушка завещала вам свой дом?

— Да, это такие хлопоты!

— Будете продавать?

— Ох, не говорите! Я и не знала, что это замечательный район. Раньше считалась окраина, а теперь почти центр, ни одного завода рядом, зато озеро. Короче, за участок дают большие деньги. Я ничего не знала. Бабушка боится, что я наверняка продешевлю.

— Родители помогут.

— Вот этого бабушка и не хочет! Она считает отца легкомысленным человеком, а Марину…

— Терпеть не может? — закончил за нее Мазин.

— Да, — согласилась Лиля. — Но Марина деловая, не правда ли?

— Прагматик, — заметил Игорь Николаевич.

— Именно! Она все сделает, но бабушка не хочет. Говорит: «Они тебя по миру пустят! Что отец не разбазарит, то Марина прикарманит, и останешься бедствовать в этом мире, потому что наступает капитализм, а это не мед, и нужны большие деньги». Ну это сейчас все говорят. Бабушка хочет, чтобы я купила акции. Она говорит, что ее отец разбогател, удачно купив акции. Понимаете, она совсем старенькая, и у нее путается в голове.

— Ну теоретически в ее мыслях есть резон.

— По-моему, акции — сплошное жульничество. Да и неизвестно еще, что вообще будет. Я, между прочим, мало разбираюсь в политике. Да и в жизни вообще. Она меня тяготит. Я так мечтаю встретиться с мамой.

— Почему же она запретила вам искать ее?

Лиля отвергла такую формулировку.

— Что значит запретила? Она имеет право поступать, как найдет нужным.

— Однажды она уже так поступила, — заметил Мазин без нажима.

Лиля посмотрела неодобрительно.

— Не мне судить. Значит, ей предстоял путь очищения.

— Однако вы обратились ко мне.

— Я ошиблась. Послушалась Марину.

«Вот как? Вначале была Марина?»

— Вы не говорили, что именно она направила вас, говорили только, что не возражала.

— Какое это имеет значение? Особенно теперь. Я сама должна отвечать за свои ошибки.

— Вы преодолели ее влияние?

— Почему ее влияние? Она просто посоветовала, как искать. Она согласна со мной. Я хотела скорее увидеть маму, а Марина мыслила практически. Для меня важнее духовная жизнь, а она, как вы сейчас выразились, прагматик.

— Теперь вы это не одобряете?

— Я вижу, что суетный путь ведет к самообману. Я сделала такой шаг и ошиблась. Это не мой путь. Вот я и написала заявление.

— И как отнеслась Марина к заявлению? Возражала?

— Вы к ней несправедливы. Марина и это посоветовала.

Мазин был изумлен.

— Как? Сначала посоветовала искать, а потом прекратить поиск?

— Да.

— Ничего не понимаю.

— Вы не знаете Марину.

Заметно было, что Лиле хотелось говорить больше, чем уже сказала, но свои-то вопросы Мазин еще не задал.

— Не спорю, она сыграла в вашей жизни большую роль… Кстати, в те дни, когда ваша мама уехала и отца, кажется, не было дома, вы с Мариной оставались, не помните?

— Почему не помню? Мама отвезла меня в деревню к родственникам. Отец недели через две домой меня забрал, но я не знала еще ничего…

Мазин скрыл разочарование.

«Ну, Андрей обрадуется. Опять за свое ухватится. Развязаны, мол, руки были у Дергачева…»

— Да, помнится, Марина в вашу жизнь позже вошла, вы говорили. Потом вы сблизились.

Лиля промолчала.

Мазин спросил осторожно:

— Она разделяет ваши убеждения?

Девушка улыбнулась печально.

— У нас совсем разные убеждения. Она, повторяю, всегда мыслит практически, ее интересует конкретная польза, выгода.

— Где же сейчас выгода?

Лиля нервным жестом поправила очки.

— Всегда говорится о моей выгоде, но я презираю их взгляды на жизнь. Они не способны понимать многие истины. Сначала меня высмеивали, старались переубедить. Из лучших побуждений, конечно. «Ты не сможешь устроиться в жизни! В жизни преуспевает хватающий…» Ну, вы все это знаете, конечно.

Мазин кивнул.

— Представляю.

— Но, чем дальше, тем невыносимее. Стал появляться этот отвратительный Артур Измайлович.

— Ваш отец говорил мне, что он навязчивый человек.

— Отец убил бы его, если бы имел более сильный характер. А этот тип… Вы не можете себе представить! Он приходит и будто невзначай рассматривает меня, прислушивается к каждому слову, будто я сумасшедшая. Я знаю, он давал заключения на изоляцию людей в психушках. Недавно к нему приходил человек, которого он упрятал в дурдом, а теперь тот получил заключение о полном умственном здоровье и сказал: «Ты преступник, достойный смерти!»

— Не он ли стрелял?

— Не дай Бог погибнуть окончательно из-за такого подонка! Марина на Артура снизу вверх смотрит с разинутым ртом, а он называл мои розыски навязчивым состоянием и еще похуже… вроде шизофрении!

Игорь Николаевич положил ладонь ей на руку.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, Лиля. Откуда вы знаете о человеке, обвинившем Артура?

— Это Настя. Она все знает. Она очень любопытная. Она слышала.

— Подслушивала?

Лиля высвободила руку. Сказала сухо:

— Может быть. Но она слышала, и я ей верю.

— Она пользуется вашим доверием?

— Я его сама видела.

— Будьте добры, расскажите.

— Только не говорите отцу! Он приходил к нам. Я одна была дома. Он пришел с большим букетом. Спросил Марину. Я сказала, что ее нет. Он говорит: «Ничего, передайте ей эти цветы, скажите, от человека, который давно не был в городе по вине Артура Измайловича. И еще — хорошие люди не забывают добрых дел…»

— Как он выглядел?

— Это кавказец. Лет сорока.

Мазин смотрел на скачущих белок, думал с досадой: «Кажется, я недооценил эту энергичную функционерку, а она во главе двух треугольников: Эрлена — Дергачев — Марина, Марина — кавказец-целитель. Любопытная геометрия!»

— Зачем вы позвали меня? — услышал он Лилю.

— Хотел убедиться, что вы сами, по собственной воле, решили прекратить розыск.

— Убедились? Вы согласны, что искать сейчас маму не следует?

— Я не могу понять, как она узнала о наших поисках. От вас?

— Что вы! Как я могла!..

— А от кого же?

— Я даже не думала об этом.

— Хорошо, Лиля. Все-таки очень прошу вас, в случае чего дайте знать.