Вертеп

Глава 7

Часы ночного дежурства Александр Дмитриевич проводил за чтением, составленным по определенной программе. С вечера он читал философские книги, потом, когда сон начинал одолевать, тщательно проверив замки, он устраивался на диване и в секунду молниеносно засыпал, утешительно предполагая, что в этот час глухой ночи и злоумышленники уступают природе. Сон собственный Пашкову удавалось свести к минимуму. Ровно через час подстраховавший будильник помогал ему открыть глаза. Потом рука сама тянулась к шнуру кипятильника, и через минуту заранее приготовленная вода бурлила в стакане. Оставалось размешать полную ложку кофе, и после первых глотков голова постепенно светлела. Наступал второй, предутренний режим, который занимало чтение совсем другого сорта. Теперь от сна Александра Дмитриевича оберегали детективы, и он был очень доволен тем, что новая жизнь открыла доступ и к той, и другой, ранее гонимой, литературе, а нынешний его заработок позволяет покупать интересующие книги.

Очередного дежурства Пашков ожидал не без надежд. Буквально на днях он приобрел двухтомник Шопенгауэра, о котором, как каждый советский интеллигент, много слышал, но ничего не читал, и потому предвкушал интеллектуальное пиршество, хотя, если говорить честно, Александр Дмитриевич испытывал в философской литературе легкое разочарование. Великие умы излагали свои мысли трудно, а когда были понятны, то говорили много такого, что поживший человек и сам способен постичь на собственном опыте. Однако авторитетная теория все-таки опыт жизни подкрепляла, подводила под него некий научный фундамент, и читать было приятно. Александр Дмитриевич приступил к Шопенгауэру не с первого, а со второго тома, почти с конца, с главы, привлекшей своим названием, — «О ничтожности и страданиях жизни». Такая мысль великого пессимиста была ему близка и, он надеялся, понятно и убедительно изложена. И в целом ночной сторож не ошибся. Ну как было не согласиться с тем, что жизнь большинства людей уныла и коротка и предстает как беспрерывный обман в малом и великом! Кое в чем он мог и скорректировать некоторые положения философа, исходя из нынешнего своего мироощущения. Вот, например, — настоящее никогда не дает удовлетворения, будущее неопределенно, а прошлое невозвратимо. Пожалуй, собственная ситуация Пашкова с этими постулатами сопрягалась лишь частично. Настоящее на текущую минуту бытия его удовлетворяло, будущее же, увы, не представлялось неопределенным, напротив, виделось очень ясно — старость и смерть, что же еще могло его ожидать, да и почему ожидать? Все это стояло на пороге. Ну а о невозвратимом прошлом Александр Дмитриевич почти не сожалел. Он даже нередко сомневался, а было ли прошлое? Было ли предвкушение известности и даже славы, были ли женщины, дарившие радостью, был ли крошечный младенец сын, которого он с такой осторожностью выносил на руках из роддома, да мало ли что еще было, о чем ему теперь и вспоминать не хочется? Зато здесь немец попал в точку — если жизнь что-либо дала, то лишь для того, чтобы отнять. И нынешнее душевное равновесие и спокойствие отнимет неизбежно, ибо секунды и в самом деле свистят, как пули у виска, убивая отведенное ему, Пашкову, оставшееся время.

Так, размышляя над грустными текстами Артура Шопенгауэра и Роберта Рождественского, Александр Дмитриевич вступил в очередную половину ночи, утешаясь тем, что на эти часы у него припасен уже понравившийся в начальном чтении роман Чейза — «Сделай одолжение… сдохни!». И хотя речь шла у обоих авторов об одном и том же, о бренности жизни, читать Чейза было все-таки веселее.

Пашков прикрыл философский том и подошел к окну. Двор освещали сильные лампы, высвечивая все закоулки и прилегающую часть улицы. Было по-ночному тихо, хотя время еще не миновало полуночную пору. Но люди стали осторожны. Невольно вспомнилось, как в молодости Саша без опаски шлялся по ночным улицам. Яркий электрический свет показался ему неожиданно лунным, и на мгновение ощутил он состояние души, давно ушедшее, но безгранично и беспричинно радостное, на секунду будто вернул он душу в оболочку подгулявшего студента, лунной ночью нетвердо, но бодро шагавшего этой же улицей с товарищеской попойки, после очередного удачно преодоленного экзамена, и не воспринимавшего в этом подлунном мире ничего, кроме радости бытия, которое так заманчиво обещает жизнь в юности. И Александру Дмитриевичу невольно, вопреки всей сути нынешнего своего мировосприятия, захотелось удержать этот призрак далекого прошлого, но прав оказался Шопенгауэр, прошлое было необратимо, в тихий душевный покой ворвался рев приближающегося на скорости автомобиля, машина поравнялась с воротами и отвратительно взвизгнула тормозами.

«Идиот пьяный, — подумал Александр Дмитриевич с раздражением, — но сюда-то зачем?»

Потушив в комнате свет, чтобы лучше было видно происходящее на улице, Пашков вернулся к окну и сразу узнал иномарку и ее владельца. Из машины выскочил Артур Измайлович Барсук, один из арендаторов «Ноева ковчега», как иногда называл Дом Александр Дмитриевич.

— Эй! Кто там дежурит сегодня? Спите, что ли?

Выкрикнуто это было громко, раздраженно и требовательно.

Впрочем, так Барсук обычно и высказывался.

Внешне Артур Измайлович напоминал знаменитый булгаковский персонаж, было в нем нечто от нездешней силы, а если подходить без мистики — человек этот вобрал в себя кровь многих народов и выглядел соответственно: крючконосым блондином с полувьющейся шевелюрой и неукротимым темпераментом. Но это было, пожалуй, и все, что знал об Артуре Измайловиче Пашков, остальное содержалось в рекламной афишке:

Людей, так много обещающих, Александр Дмитриевич считал жуликами и не испытывал никакого желания доверить собственные проблемы Артуру Измайловичу, что же касается простодушных страждущих, каждый день ожидающих приема в левом крыле дома, где обосновался адепт двух медицинских школ, то Пашков надеялся, что их не обойдет Божья милость, ибо кто же еще заботится о тех, для кого, по поговорке, закон не писан. Короче, был Александр Дмитриевич от проблем Артура Измайловича и его паствы далек, на грубый крик не обиделся, а открыл не спеша входную дверь и направился через двор к ограде.

На полпути Пашкову пришлось ускорить шаг. В ярком свете без труда можно было заметить отверстие в лобовом стекле машины, отверстие, очевидно, пулевое.

— Откройте поскорее ворота! Меня хотят убить! — торопил громко целитель.

Вообще-то заезжать во двор транспорту не полагалось, но ситуация, кажется, требовала исключения из правил.

— Что это? — спросил Пашков, кивнув на паутину трещин на стекле.

— Сами не видите? Не копайтесь, ради Бога! Стреляли несколько минут назад.

Пашков достал большой ключ без промедления. Если речь о минутах, то и здесь могут появиться.

— Заводите машину к подъезду.

— Выключите свет во дворе, мы тут как на ладони, — продолжал распоряжаться целитель, которому передвижения Пашкова представлялись, по-видимому, черепашьими.

Наконец оба вошли в холл и устроились в темноте, оставив узкие просветы между шторами. За окном казалось тихо — ни машин, ни людей.

— Главное, вы живы, — произнес Пашков, все еще не представляя себе, что же произошло, и не находя подходящих слов. Вот ведь пишут в газетах, показывают по телевидению почти ежедневно людей в крови, стреляные гильзы на асфальте, отверстия в стеклах и кузовах, а воочию увидишь — и не верится… — Как же это?

— Просто. Подъезжал к дому, притормозил, он вышел из-за дерева, поднял пистолет. Хорошо, что я постоянно имею дело с экстремальными ситуациями, инстинктивно среагировал, дал газ и промчался вперед.

— Но тот успел выстрелить?

— Один раз только, к счастью. Хотя, по правде, не уверен. Когда пуля скользнула рядом, я, с вашего разрешения, просто перепугался, скорей бы унести ноги, больше ничего не слышал и не видел.

— Представляю.

— Это трудно представить. Не кино, хоть и похоже. Смотрите, до сих пор руки дрожат.

— Наверно, руль слишком сжимали.

— Возможно.

Он распрямил ладони, разжал и сжал пальцы в перчатках.

— Говорите, главное, выжил? А вы уверены, что это не повторится? Может быть, он тут, уже рядом.

— Это возле вашего дома случилось? Вы далеко живете?

— Рукой подать. Но сейчас мне туда нельзя. А если он там ждет?

— Кто именно?

— Понятия не имею.

— Неужели не подозреваете никого?

— Представьте себе! Но ведь я психиатр, у меня такой контингент… Ни за кого поручиться нельзя. Потому я помчался мимо дома. Мне теперь всего опасаться нужно.

Артур Измайлович прислушался.

— Кажется, тихо, но я, пожалуй, у вас до утра посижу.

— Конечно. Разве вы не собираетесь позвонить в милицию?

— Да! В самом деле. Вот что значит шок! Я как-то и не подумал. Это же подсознательное отношение к нашей милиции. Мы не надеемся на их помощь. Да и что они теперь сделают?

— Все равно нужно поставить в известность. Это же не рядовое событие.

— Вы думаете? Для них рядовое. Но вы правы. Где тут телефон?

Он подошел к столику и начал набирать 02.

Александр Дмитриевич не прислушивался, но отдельные слова слышал.

— Да… да. Только что напали… Мне пришлось буквально спасаться бегством… Сейчас? Нет, я не дома. Нет, я побоялся. Машина во дворе Дома творческих союзов… Нет, нет… Приезжайте сюда. Без вас я туда ночью не поеду. Где гарантии, что снова… Здесь сторож… Нет, больше никого…

Пашков вздохнул, представив предстоящий визит милиции.

Артур вернулся желтый, он всегда желтел, когда нервничал.

— Сейчас приедут. Черт! Как все-таки волнительно. Слушайте, у меня всегда с собой фляжка с коньяком. По глотку до их появления, а?

— Унюхают.

— Плевать! В меня стреляли. Не валерианку же пить!

К сожалению, фляжка была не с собой, а в кабинете. Пока Артур ходил за коньяком, милиция появилась неожиданно оперативно. Пашков снова включил наружное освещение. Двое в форме увидели машину и остановились, разглядывая пробитое стекло.

— Кто потерпевший? — спросил старший хмуро.

— Я.

Милицейский капитан оглядел Артура.

— А пуля где?

— Пуля? Не знаю. Наверно, вылетела в окно.

— Судя по входному отверстию, должна была остаться в машине.

Младший милиционер огляделся, сломал прутик на газоне и протянул его от входного отверстия в направлении опущенного бокового стекла.

— Могла и вылететь.

— Ладно, некогда сейчас… Едем на место происшествия. Почему оттуда не позвонили?

Заметно было, что Артур капитану не понравился.

— Я уже объяснял, я растерялся.

— Вы не похожи на растерявшегося. Подкрепились со страха?

Артур сделал попытку возмутиться.

— Откуда вам это в голову пришло?

— Вон у вас фляжка в кармане.

Завинченное горлышко в самом деле торчало из кармана пиджака.

— Я хотел… чтобы успокоиться… В меня стреляли. Но я не пил.

— Ладно. Тогда за руль. Тачка на ходу?

— Да, сюда добрался.

— Садитесь и на место. Мы за вами.

Младший напомнил.

— А свидетель?

Капитан обернулся, взглянул на Пашкова, спросил без особой надежды:

— Вам что известно?

— То, что сказал Артур Измайлович. Я здесь находился.

— Сторож?

— Вроде этого.

— Я вижу, что вроде. В дипломе, наверно, другая профессия?

— Какое это имеет отношение? — огрызнулся Александр Дмитриевич.

— Разберемся, какое. Оставайтесь пока здесь. Сергей, запиши координаты, — кивнул он напарнику. — Паспорт с собой?

— Да.

— Давайте сюда. На обратном пути завезу. Тогда и поговорим. Все ясно?

И, не дожидаясь ответа, пошел к своей машине. Артур двинулся со двора в открытые Пашковым ворота.

Стало по-прежнему тихо. Александр Дмитриевич выключил свет, поднял голову и посмотрел на звезды. Звезд было много. «Неужели и там планеты крутятся, и такая же ахинея, как у нас?»

Решить этот сложный вопрос он не успел. Прямо в темноте рядом с ним возникла фигура, появившаяся откуда-то из глубины здания. Александр Дмитриевич вздрогнул и ощутил предательский страх. «Выслеживает Артура! — первое, что промелькнуло в голове. — Убийца!» Но убийца потянулся, как разминают кости люди спросонья, и оказался хорошо знакомым Пашкову художником Дергачевым, отцом Лили.

— Чтоб ты сгорел! — произнес Пашков с досадой, стыдясь минутного страха. — Ты-то что тут делаешь?

— А я придремал в бильярдной. Засиделся в баре, перебрал… Ну, Настя, добрая душа, меня и пристроила там на кушетке. «Куда тебе, — говорит, — в таком виде?» И права. Иначе бы дома суд и расправа. Нет, расправа без всякого суда. Марину-то мою видел… Ночью я ее ублажать не способен. Вот и придремал. А здесь-то что произошло? Слышал гвалт какой-то. Милиция, кажется? Кого повязали?

Пашков рассказал коротко.

Дергачев слушал, сгоняя сон и трезвея.

— Забавно. Артурчик под шквальным огнем.

— Не сочувствуешь?

— Ему-то? Значит, наболело у кого-то. Его проблемы. Пусть сам свои штаны сушит, а я поплетусь, пожалуй. С такой сенсацией меня, как с охранной грамотой примут. Досыпай, Сашок. Рисковая у тебя работа. Трудно свой хлеб добывал человек, а? Чао. Я испаряюсь.

И испарился, обуреваемый собственными мыслями, а Саша хотел почитать Чейза, но подумал, что после случившегося погружаться в мир вымышленный как-то неуместно.

«Кто же это Артура? Говорит, что не знает. Не может быть, чтобы совсем не догадывался. А между прочим, ничего хорошего в этом нет. Если его и здесь на мушку взять попытаются? Будет мне тут веселая жизнь, философское уединение…»

По секрету от окружающих Александр Дмитриевич собирался использовать свободное время, чтобы лично для себя набросать на бумаге собственное кредо, лаконичные пункты того мировоззрения, взгляд на окружающий мир, что сложился на исходе жизни, суммировать на нескольких листках печальную житейскую мудрость, к которой подвело его краткое пребывание на этом свете. Ни о чем оригинальном он, понятно, не помышлял, слишком уж много до него на земле философствовали, а ведь не сдвинулись ни на шаг. Зачем этот мир, земля, человек, кто создал его, с какой целью? Александр Дмитриевич теперь был уверен только в одном — ответов на вечные вопросы нет и не будет, как бы ни самообольщались великие и малые умы, ломая головы над загадкой Вселенной и смыслом собственной жизни. О Вселенной было известно только, что она бесконечна, а этого нормальный мозг представить себе просто не мог, ну а о жизни дано было только увидеть, что она коротка, приносит огорчений больше, чем радостей, и человек, как и все живое, рождается только для того, чтобы оставить на земле себе подобных, а зачем живет, зачем так дорожит жизнью, это тоже неизвестно, но кем-то в нас крепко заложено, и значит, кому-то нужно. Кому? Богу, а скорее всего неведомым силам, которые мы для простоты Богом называем.

Обо всем этом он думал тысячу раз, но пользу ощутил лишь одну. В размышлениях, на которые не ждешь ответа, сон наступает быстрее. И сейчас же, несмотря на историю с Артуром, сон подкрался в тишине и успокоил Пашкова на пару часов без помощи Чейза.

Милиция той ночью Александра Дмитриевича тоже не потревожила. Паспорт утром привез молодой человек, представившийся следователем прокуратуры. В отличие от ночного капитана он выглядел вполне корректным и даже приветливым, а черты лица его показались Пашкову знакомыми. Следователь заметил его любопытный взгляд и улыбнулся.

— Мне все говорят, что я очень похож на отца. Он здесь в вашем ковчеге на приватной палубе трудится.

Пашков понял, молодой человек похож на Сосновского. Если бы он знал Бориса Михайловича в молодости, то узнал бы сына и без подсказки.

— Очень приятно…

— Юрий.

— Юрий Борисович?

— Точно так. Расскажите, пожалуйста, что вам известно…

— Вот именно. Что известно, расскажите, — поддержал другой, похожий голос.

Александр Дмитриевич оглянулся и увидел отца Юрия, Сосновского-старшего. Они вошли вместе с Мазиным. Игорь Николаевич молчал, но предложение рассказать, видимо, поддерживал.

Пашков усмехнулся.

— Как же рассказывать? Официально или…

— А есть разница? — спросил Мазин.

— К счастью, нет.

— Так и послушаем.

Пашков доложил добросовестно.

Старший Сосновский покачал головой.

— Не густо. И все-таки, Игорь, нам это событие упускать нельзя. Не возражаешь, Юра?

— Это теперь право потерпевшего. Если он вас пригласит…

— Наймет, — уточнил Мазин. — Кажется, это богатый человек.

Сосновский дополнил со значением:

— Это известный человек. Такая реклама много стоит.

— Для рекламы нужен стопроцентный успех, — заметил Мазин с сомнением.

Борис Сосновский возмутился.

— Игорь! Куда девалась твоя самоуверенность?

— Разве я был самоуверенным? А не ты?

— Я тоже, но ты ошибался меньше. И не ссылайся, ради Бога, на старость. Опыта у тебя сейчас в сто раз больше. Не нужно прибедняться.

— И не думаю. Материала маловато. Он же никого не подозревает.

— Или темнит.

— Зачем?

— Скорее всего это разборка на денежной почве, а деньги яркого света не любят.

— А если кому-то в другом месте перешел дорогу?

— Не знаю. Пока подождем. Может, еще разговорится.

— Ладно, пусть созреет, — согласился Борис Михайлович.

И они с сыном отправились по своим делам.

— А как вы думаете, Александр Дмитриевич? Созреет ли?

Пашков пожал плечами.

— Лучше бы не созревал.

— Почему?

— Да зачем вам эта уголовщина? Тут и самому под пулю угодить можно. Ему охранник нужен, а не сыщик. Ну а по большому счету, с ним ничего не случилось и не случится.

— Однако стреляли.

— Не попали.

— А почему вы, собственно, так уверены в его неуязвимости? — поинтересовался Мазин.

— Я чувствую благополучных людей, — с некоторой обидой произнес Пашков.

— Завидуете?

— Бывает. Хотя давно уже со своим неблагополучием смирился. Против природы не пойдешь.

— А здесь природа?

— А что же? У благополучных даже пот приятнее пахнет. А от меня, как от козла.

Мазин шутливо втянул воздух.

— Рекомендую ароматное мыло «Дуру».

— Это для дураков. Я пока нашим обхожусь.

Так на полушутливой ноте закончился их разговор. Хотя, казалось бы, что ж тут легкомысленного, ведь в человека стреляли? Но ЧП это называлось давно, а сегодня девушка с останкинского экрана сообщает с милой улыбкой — «москвичи привыкли к перестрелкам на ночных улицах», а позади по асфальту красное пятно… С другой стороны, Артур Измайлович в самом деле жив, слава Богу.

Однако на другой день он сам пожаловал к Мазину.

— Вы меня знаете? — спросил целитель с порога, очевидно, исключая отрицательный ответ.

— Я вас видел в здании.

— Да? Обратили внимание? Ко мне всегда очередь. Я помогаю людям, а в меня стреляют. Как вам это нравится? Слышали?

— Слышал. Кто же в вас стрелял? — поинтересовался Мазин, чтобы узнать, созрел ли Артур Измайлович.

— Если бы я знал, я бы к вам не пришел. Ходить и плакаться на судьбу не в моей натуре. Да и времени нет, меня ждут жертвы недугов. Я хочу, чтобы вы разобрались в этой глупой истории.

— Милиция, кажется, этим занимается?

— Не шутите! Вы не знаете нашу милицию?

— Почему же… Имел честь прослужить не один десяток…

— Тем более! Вы возьметесь за мое дело?

— Только с вашей помощью.

— Чем же я могу помочь профессионалу?

— Я не думаю, что у вас нет никаких предположений, подозрений… Ведь должен же быть у стрелявшего повод. Или у тех, кто его нанял, если это заказное преступление. Чем вы не угодили ближним?

— Разве ближним угодишь? Особенно нашим ближним, которые завистью вскормлены с молоком матери.

— Отлично, — прервал Мазин. — С этого и начнем. Зависть. Судя по очереди в кабинет, ваше дело процветает.

— Не скрою, — согласился Артур самодовольно. — Кое-чего я достиг.

— А чем вы, собственно, занимаетесь?

Взгляды их встретились. Мазин смотрел с добродушным любопытством, Артур ощетинившись, подозревая насмешку.

— Я целитель, — произнес он с вызовом. — Это главное, а методику и тем более детали вам не понять. Если коротко, я использую свои профессиональные знания психиатрии, обогащая их достижениями нетрадиционной медицины, как западной, так и восточной школы. Этого достаточно?

Мазин помедлил с ответом.

— Если вы почувствуете необходимость обратиться ко мне, я постараюсь пояснить подробнее. Доверие к пациенту — мой главный принцип. А ключ — понимание личности пациента. И на основе этого мобилизация индивидуальных возможностей. Я вижу, у вас они высоки. Так что, обращайтесь, — предложил Артур великодушно.

— Спасибо, пока держусь.

— Я об этом и сказал, у вас хорошие возможности.

— Чувствуете мое биополе?

Целитель резко повел рукой.

— Никакой опошленной терминологии. Отвергаю принципиально. Все залапали, засалили газетчики. Я не вешаю на уши псевдонаучную лапшу. Я помогаю, и все.

Неожиданно для целителя Мазин спросил:

— Это дорого стоит?

И снова Артур ощетинился.

— С вас я ничего не возьму. Это будет мой гонорар.

— Я еще не взялся за ваше дело. А про заработки спросил, потому что хочу знать, насколько вы искушаете завистников.

— Ровно на девять грамм, — произнес Артур с вызовом, доставая из кармана нечто небольшое по размеру, зажатое в кулаке. Рывком он протянул руку в сторону Мазина и разжал пальцы. На ладони лежали пресловутые «граммы». Мазин увидел пулю к пистолету.

— Тут не девять, а меньше, — поправил он.

— Вы меня утешили.

— Где вы нашли пулю?

— В машине. Сегодня утром.

— Милиция видела?

— Нет, я решил порадовать находкой вас первого.

— Спасибо. Это уже что-то.

Мазин покрутил пулю в руке, поднес к глазам. Было заметно, что пуля не новенькая, и это позволяло предположить, что и пистолет не из последних выпусков, а следовательно, мог уже где-то отметиться, оставить след в милицейских закромах памяти.

— Нужно немедленно передать вашу находку в милицию. В архивах могут найтись данные о пистолете.

— Вы уверены, что можно с уверенностью определить пистолет, из которого произведен выстрел?

— Как человека по отпечаткам пальцев.

Ему показалось, что Артур или не поверил до конца, или не рад такой информации.

— Но пистолета-то нет.

— Потому и надо поискать его следы. Кто из ваших знакомых мог послать вам такой сувенир?

— Думаете, из знакомых? Да, в самом деле! Где же еще такого завистничка найдешь!

В дверь коротко постучали, и, не дожидаясь разрешения, вошел человек неопределенного возраста, округлый и в талии, и в физиономии. Неумолимую лысину пересекали редкие пряди жирных волос, позаимствованные чуть ли не от уха и, по сути, только подчеркивающие отсутствие основной растительной массы. Так выглядел Владимир Степанович Дергачев при дневном освещении.

— Не помешал?

И снова он не стал ждать ответа.

— Артур! Правда, что ты попал под снайперский огонь?

Целитель сморщился.

— К счастью, не под снайперский.

— Вижу! Поздравляю. Обсуждаете ситуацию? Кто же это так тебя невзлюбил?

Артур повернулся к Мазину.

— Вы спрашивали о знакомых? Вот вам. На ловца и зверь бежит.

— Это я-то?

— Ты, ты! Игорь Николаевич просит рассказать о знакомых, которых можно заподозрить. Но я никого не подозреваю, однако выстрел был, значит, подозреваются все.

Можно было предположить, что вошедший воспримет или сделает вид, что принимает эти слова как шутку, но, склонный по первым репликам будто бы к легкомыслию, художник нахмурился.

— Вот это ты зря. Я, можно сказать, пришел сочувствие выразить, а ты на ловца… Но я рад возможности познакомиться с Игорем Николаевичем. Вы Мазин? Я вас жду, между прочим.

— Ах вот оно что, — будто опомнился Артур, — я же вас не познакомил. Извините. Это Дергачев Володя.

— Володя, — подтвердил Дергачев и протянул Мазину руку. Руку тот пожал без удовольствия. Терпеть не мог, когда взрослый, а тем более не первой молодости мужик представляет себя по имени, да еще в уменьшительной форме. «Он бы еще Вовчиком отрекомендовался!»

— Да, я собирался к вам.