Вертеп

Глава 2

Превращение бывшего киносценариста и кладоискателя в мастера метлы началось, как у многих, с черного зимнего дня, когда выпустили на свободу цены и они, подобно освобожденным грабителям, набросились на ошеломленных граждан. Правда, Александр Дмитриевич вначале даже испытал некоторое удовлетворение. «Вот и полетели вклады…» Ему уже порядком надоели как доброжелатели, так и завистники, прямо или намеком обзывавшие его дураком за то, что он не присвоил хотя бы малую толику «клада басилевса». «Сейчас бы и моя нажива лопнула. Что я мог с такими деньгами сделать? Только в сберкассу положить… Вот бы и плакал сейчас вместе с денежками». Но утешение оказалось недолгим. Очень скоро Александр Дмитриевич был уже в числе тех, кому не на что стало жить. И без того малые его литературные заработки превратились в мизерные, а торговать ему было нечем, да он этого и не умел.

В итоге однажды Пашков проснулся от голода. Бывало, что сон его нарушала потребность выпить, но поесть… Войну он не помнил, навыков недоедания не имел и попал в беду в том роковом возрасте, когда приспосабливаться к новой жизни было уже поздно, а до пенсии еще требовалось дожить. Ночью жизнь кажется особенно безрадостной, если от утра радости не ждешь. Да, то, что он называл бедностью и безденежьем и с чем мирился, будучи нетребовательным и инертным, обрело свой прямой словесный смысл — беда без денег. А если денег совсем нет, то беда большая.

«Голод — это не только противно, это унизительно…» — подумал Александр Дмитриевич тоскливо.

Он зажег свет, вышел на кухню, хотя хорошо знал, что в холодильнике, шкафу и на полках одинаково пусто. Но он механически открыл одну дверцу, взялся за другую и вдруг вспомнил фразу: «Стоит ли продолжать?» Когда-то давно он прочитал роман Драйзера «Сестра Керри». Особого впечатления книга на него не произвела и почти забылась, но одно местечко запомнилось, поразило его в свое время безысходностью.

Александр Дмитриевич покинул пустую кухню, заглянул в книжный шкаф, нашел роман и отыскал нужную страницу.

Александр Дмитриевич опустил книгу на стул, прошел в прихожую, как-то опасливо снял пальто с вешалки и положил под дверь. Вернулся на кухню и наклонился к плите, резко повернул один из кранов. Газ, как и Герствуду, в первую минуту показался ему отвратительным, он отшатнулся машинально и тут же услышал телефонный звонок.

— Кто там еще среди ночи дергается? — пробормотал Пашков раздраженно, но пошел и поднял трубку почти с облегчением.

— Это ты?

Голоса он не узнал, спросил недовольно:

— Кто звонит?

— Перебрал, Саня? Не узнаешь? А говорят, старая любовь не ржавеет.

Звонила бывшая жена.

— А… ты. Что среди ночи не спишь?

— Какая сейчас ночь! Время детское, десять минут первого.

— Слушаю тебя.

— У нас все в порядке, — сообщила бывшая жена, хотя он и не спрашивал, привык, что у нее всегда все в порядке. — А ты-то как?

Забота его удивила.

— Нормально.

— Послушай, ты квартиру приватизировал?

— Нет.

— Так я и знала! О детях не думаешь? А если с тобой что случится? Живешь-то небось по-прежнему безалаберно. А если что случится?

Он вздохнул и тут почувствовал, что газ уже в комнате.

— Погоди минутку.

— Минута из Москвы дорого стоит.

— Хорошо, я подумаю.

Он положил трубку и кинулся на кухню, закрывая ладонью нос. Перекрыл газ и распахнул окно.

«Кажется, спасла благоверная. — Умирать расхотелось. — А что, если у них денег попросить? Под завещание…» Подумал и устыдился. А потом разозлился. «Да, напиши на нее завещание, приедет и убьет. Хватит, уже один раз убивали из-за богатства. А из-за нищеты я и сам себя только что убить хотел…»

Александр Дмитриевич закрыл окно, потому что время было не летнее, а газ достаточно выветрился, и присел на табурет.

«Почему так умирать страшно? Ведь все равно не избежишь! И я свои полпути отмахал давно. И в самом деле любая кондрашка хватить может, и будешь тут на полу, как чурбан, валяться, и конец поскорее призывать, а пока выбор есть. Хлебнул газу глоток-другой и поплыл, как на наркотике. Всех делов… А страшно… И есть хочется», — добавил он, минуя логику. Поднялся и заглянул в полиэтиленовый кулек, где хранил хлеб. На дне нашлась горстка крошек.

«Смешно».

Согрел кипятку прямо в кружке, чтобы поскорее, размешал крошки в стакане и выпил жидкую смесь мелкими глотками, обжигая пальцы, потеплело внутри и стало чуть легче. Александр Дмитриевич прилег, угрелся, решил: нужно что-то придумать, нельзя же так сдыхать жалко! И придремал.

Признаться, утро не показалось ему мудренее ночи. Светлых мыслей хватило лишь на то, чтобы расстаться с одной из последних книг, которой он очень дорожил, двухтомником «Мифов народов мира». Подписка на «Мифы» досталась ему по жребию, в чем Саша в свое время усмотрел благоприятный перст судьбы. Похоже, ныне судьба отвернулась. Скрепя сердце он отправился на улицу, стараясь не попасться на глаза знакомым, и пристроил книги на ящиках возле овощного магазина. Тут же они вызвали интерес.

— Разрешите? Я, признаюсь, не покупатель. Хочется взглянуть на Арго и Ариадну на минутку. Не возражаете?

Прозвучало нахально, но Саша хотел отдалить расставание с любимыми книгами и не возразил процветающему с виду господину.

— Пожалуйста.

Зашелестели страницы.

— Так, так… дочь Миноса, внучка Гелиоса… клубок нити, разматывая который, Тисей нашел выход из лабиринта… Отлично. То, что надо! Не жалко вам расставаться с такой книгой?

— Жалко.

— Понимаю. Нуждаетесь? Сейчас многие нуждаются.

Господин смотрел на Пашкова пристально.

— Ваша внешность мне знакома… Позвольте… Вы проходили свидетелем…

— Проходил, — прервал Александр Дмитриевич, не любивший вспоминать о процессе.

— Ну конечно, — обрадовался господин. — Слава Богу, память еще не подводит. Я вас видел. Минуту был, спешил в аэропорт, но знакомый адвокат затащил.

— Меня показать?

— Ну, в том числе.

— Дурака посмотреть?

— Зачем вы так? Вы совершили поступок, — он аккуратно положил книгу на место.

Пашков молчал, но господин не уходил.

— Послушайте, не обижайтесь. Вам нужна работа?

— Какая?

— Не престижная. Говорю честно. Но платят неплохо. Тут несколько контор особняк арендуют. Нужен человек. Нечто вроде вахтера. Сутки дежурите, трое дома. И с каждой конторы получаете по пять, а если не побрезгуете дворик маленький прибрать, тысяч сто можно сделать. Сохраните «Мифы». Не обижайтесь! Я нашу психологию знаю. Плюньте на себялюбие. Взгляните на преимущества. Нуждаться не будете. Много на воздухе, три дня свободны. Короче, если надумаете, завтра до обеда заходите. А то ведь по нынешним временам местечко лакомым считается. Вот вам адресок пишу. Спросите Сосновского. Меня там все знают. Сыскное агентство. С вашего благословения «Ариадна»…

Так оказалось, что судьба еще не отвернулась, и Сосновский снова свел Пашкова с Мазиным. Тот вначале пожалел о встрече, боясь смутить Александра Дмитриевича, и напрасно. Пашков уже считал, что убедился в преимуществах предложенной работы, которая вполне соответствовала его новому мироощущению наблюдателя, попавшего на огромный исторический спектакль, в котором он лично твердо решил не принимать никакого участия. Этим Александр Дмитриевич и хотел немедленно поделиться с Мазиным, но того ждала Лиля, и он извинился.

— Рад вас видеть, но ждет клиент. Надеюсь, найдем время побеседовать.

— У меня времени навалом. Когда освободитесь, прошу на вахту. Сегодня мои сутки. Ждем-с!

И он направился ликвидировать какую-то погрешность на дорожке, а Мазин вернулся в кабинетик.

— Заждалась?

— Нет. Но у меня готово.

— Вот и хорошо. Оставьте этот листок и свои координаты. Я найду вас, когда потребуется.

Писала Лиля аккуратно, без помарок, но, увы, в основном повторяла уже сказанное. Мазин вчитывался в текст въедливо, стараясь обнаружить хоть что-то за строкой.

Мазин поставил на полях две птички, наподобие английской буквы дабл-ю, что означало для него — важно. Одной птичкой он помечал сведения, на которые всего лишь стоило обратить внимание.

«Логично», — согласился Мазин.

Игорь Николаевич перечитал бумагу, подумал немного. Начинать следовало с работы черновой, он снял телефонную трубку.

— Николай Афанасьевич?

— Ты, Игорь? — сразу узнал его человек на другом конце провода. — Жив-здоров? Как ты там?

— В частном розыске. Удивил?

— Ну, меня удивить трудно, однако верится с трудом.

— Все верно, Афанасьич. Решил государству конкуренцию объявить.

— И хорошо платят?

— Пока ни копейки не заработал. Но вот надеюсь с твоей помощью.

— Неужто к себе вербуешь?

— Нет-нет, не беспокойся. Я тебя знаю. Ты служишь делу, а не лицам.

— Да уж сорок лет в лямке. Поздно менять упряжку. Форму не раз менял, а сам все тот же.

Действительно, Николай Афанасьевич за время службы мундиров сменил много, и цвета разного и покроя, только погоны все четыре десятка лет проносил с одним просветом и малыми звездочками. Он давно уже заведовал ведомственным музеем, сохранив редкое достоинство, дар, феноменальную память. Старый служака умудрялся держать в голове множество фактов из прошлых милицейских событий и дел, причем — что было сейчас очень важно Мазину, — не только из тех, что запечатлены на музейных стендах.

— Есть у меня надежда на тебя. Сам знаешь, розыск пропавших у нас не шибко в чести, так что на архивы я особенно не надеюсь, вот, может, у тебя в памяти что-нибудь сохранилось…

— Спроси, попробуй.

— Двенадцать лет назад одна женщина была в розыске…

И Мазин передал в общих чертах то, что узнал от Лили.

Афанасьич помолчал на своем конце провода, потом произнес:

— Не нашли ее.

— Иначе б я тебя не беспокоил. Но мне и малые крохи, если в памяти застряли, пригодиться могут.

— У меня ничего не застряло, а вот у одного парня… Ты Пушкаря помнишь?

— Пушкарь? Погоди…

Фамилия показалась знакомой, но давно не звучавшей.

— Кажется, сотрудник был… молодой.

— Да, лейтенант. Он этим делом занимался.

— И такое помнишь, Афанасьич? Ну и память!

Николай Афанасьевич на лесть не откликнулся. Не из скромности. Помнить собственного племянника он большой заслугой не считал.

— Если он тебе может пригодиться, дам адрес…

Выходя из кабинета, Игорь Николаевич думал о деле и не собирался «отоваривать» заказ Бориса в подвальчике. Но конец дня сложился иначе. Пашков, как и обещал, ждал на вахте. Фартук он снял, метлу убрал, и Мазин даже усомнился, а он ли это подметал двор? Но Александр Дмитриевич тут же рассеял сомнения.

— Не побрезгуете скромным мастером чистоты?

— Шутите? Я и сам социальный статус понизил…

— Зачем же так? Частные сыщики литературой возвеличены, а официальная полиция высмеяна. Так что форму на славу обменяли.

— А вы на достаток?

— Мне менять уже нечего было. Я в прямом выигрыше. Только приобрел. Между прочим, кроме шуток. Хотите докажу, как аксиому?

— Кто же аксиомы доказывает?

— Это в математике. А в жизни постоянно приходится доказывать, что ты не верблюд. Спустимся в подвальчик?

Мазин понял, что аксиома в данном случае нуждается в доказательстве, и отказывать Александру Дмитриевичу не следует.

— Пойдемте, у меня там маленький кредит, кстати.

— Ну, это я вас приглашаю…

Никогда раньше Александр Дмитриевич не предполагал и не поверил бы человеку, который стал бы утверждать, что от попытки самоубийства до душевной гармонии, как от великого до смешного, возможны считанные дни. Но сегодня он попробовал иную веру — наблюдателя Заключительного Момента, как он это назвал.

Взял он, правда, метлу в руки первый раз с чувством вынужденной самоиронии. Двор был запущен, повсюду валялись неубранные прошлогодние листья, день был унылый, пасмурный. Начать он решил с дорожек. Их было две, по обе стороны замусоренного цветничка. Взялся с левой. «Ну, с Богом, бывший интеллектуал. В метле обретешь ты право свое».

Пройдясь от ограды до ступенек, Александр Дмитриевич почувствовал некоторую усталость, но дорожка стала чистой, и это особенно бросалось в глаза по сравнению с другой, параллельной. Испытывая удовлетворение, он оперся на метлу и постоял, разглядывая плоды труда своего.

— Слушайте, вы новый дворник?

— Да, я дворник, — произнес Александр Дмитриевич громко.

— Чудненько! Ведь мне тут еще мести приходилось. А сейчас ни один листик к туфлям не прилип.

Девушка оглядела ноги.

— А вы непривычный? Устали?

— Да нет… Проголодался немного.

— Пошли в кафе.

— Кафе мне не по карману. Еще не заработал.

— А… — протянула она и скрылась в подвальчике.

Пройдя вторую аллейку, Пашков прошел в свою крошечную подсобку: кран над раковиной, столик, тумбочка, ведро в тумбочке, табурет, — нашел обмылок под краном, взялся мыть руки. В тонкую дверь стукнули.

— Перекуси, дворник, — перешла она на «ты». Вошла и поставила на стол тарелку с жареной картошкой.

— Не нужно, — запротестовал он слабо.

— Брось ты, мужик, шеф не обеднеет. Стакан есть у тебя?

Из внутреннего кармана куртки она достала бутылку, внутри немного плескалось.

— Зачем вы это?

— Разве непьющий?

— Почему? Но стакана нету.

— Из горла. Вот так!

Булькнуло. Пальцами она подхватила пару ломтиков картошки, ловко бросила в рот и протянула бутылку.

— Действуй, мужик. Как тебя звать-то?

Он заколебался.

— Александр…

— Хватит. Давай без отчества. Саша будешь. А я Настя. Тут в кафешке вроде официантка, ну и на кухне помогаю на полставки. Короче, кручусь. Так что давай за знакомство.

Она дождалась, пока он выпил, забрала бутылку и исчезла быстро, как и пришла.

Александр Дмитриевич жевал картошку в некотором раздумье.

«Вот и опростился… Посудомойка по отчеству не признала, зато пожалела… за хозяйский счет. Ну и что из этого? Пора наконец определиться, покончить с претензиями. На что? Что ты, собственно, хочешь от жизни, от людей? Разве ты ничему не научился, когда тебя пытали, как узника в средневековом застенке, а рядом за окном солнце рвалось сквозь листья, детские голоса во дворе звенели, жужжала пчела… Разве этого мало, чтобы отбросить иллюзии, понять, в каком мире живешь, случайно и временно, и нет смысла его переоценивать, биться о стекло, как та пчела? А всего вчера разве не собирался ты покинуть этот мир, но испугался. Не зря ли?»

Пашков вспомнил отвратительный запах газа. Но ведь это в первую секунду, а потом будто в сон потянуло. Ему уже казалось, что после отвратительной секунды приблизилось ощущение покоя.

«Если бы не звонок… Зачем был звонок? Зачем эта очередная гадость жены, отнявшей в очередной раз покой? Стоит ли, однако, все валить на жену? Что, если ее жадную мысль о квартире, которая может уплыть из рук, другая воля направляла, та, что мы судьбой называем? И тем временем Аннушка уже разлила масло и вывела Сосновского на перекресток, где якобы случайно определилось его, Пашкова, будущее, скорее всего заключительный момент жизни? Момент, потому что, сколько бы он ни продлился, это всего лишь момент в вечном потоке жизни, и сам Александр Дмитриевич не заметит, как он пролетит. А другие тем более. И кто, собственно, другие?

Раньше было вездесущее государство прежде всего. Оно вручало тебе паспорт и многочисленные бумаги, анкеты, документы, которым ты обязан был соответствовать. Оно обязывало тебя занимать определенное место в подчиненном ему мире. В этом мире литератор, ставший дворником, бросал общественный вызов, превращался если не в опасного, то в подозрительного человека… Ныне государство освободило его от опеки недреманного ока. Он был больше не нужен государству, так же, как не нужен и ячейке его, так называемому коллективу, хотя бы потому, что давно нигде не «работал» в государственном понимании, и никакой коллектив его не окружал, не требовал добросовестного труда, не помогал путевкой и прочими льготами, которыми государство расплачивалось за лицемерную любовь своих подданных.

Не осталось у Александра Дмитриевича и личных друзей. Так уж получилось, да разве у него одного? Разве с возрастом не уходит некогда радостная дружба, не разбивается о суровые реалии жизни, в которой отношения бескорыстные неумолимо вытесняются спайкой людей «нужных».

Происходит процесс постепенно, путем естественного отбора. Из знакомых, приятелей и друзей как-то исподволь отсеиваются просто приятные и остаются приятные во всех отношениях, то есть полезные. Осознавалось это, однако, с некоторым стыдом, и чем больше полезные входили в негласный сговор, тем больше свои взаимные услуги маскировали мнимой сердечностью, цветами, подарками, поцелуями немолодых мужчин и женщин и застольями с приятнейшими тостами. Бывших же непреуспевших друзей давно уже не обнимали, не приглашали посидеть на кухне и даже за руку не всегда здоровались, чтобы не зацепиться, не задержаться, не откликнуться случайно на наивные излияния. Гораздо лучше сразу и покороче: «Привет, старик! Как жизнь? Ну-ну!» И побежал как от чумы. А если прикасаться все-таки приходилось, то уж лучше по плечу чуть хлопнуть или до живота дотронуться: «Не следишь, брат, за собой, а ведь время требует…» Чего требует время, бывший друг мог лишь догадываться, ибо ему давали только понять, что в этом новом времени лично он уже не потребуется.

Некоторые отдалялись, уходили в семьи, там искали человеческие связи и точки опоры. Но таких было мало. Александр Дмитриевич мог бы гораздо лепте перечислить не тех, кто укрывался в семье, а, напротив, кто бежал от близких, как ушел и он, потому что не устроил свою семью, и она, в свою очередь, оказалась ему ненужной.

Наконец, были женщины, возникавшие иногда на короткое время и дарившие обманчивые радости. Еще недавно были Вера и Дарья, промелькнувшие метеором по его жизни. Теперь и они отправились каждая своим путем, а он остался, чтобы наблюдать…»

Все это Александр Дмитриевич собирался, хотел растолковать Мазину, но, приземлившись за столиком, понял, что сделать это трудно, да и вряд ли нужно Игорю Николаевичу, и мысленную речь сократил, смял, пробормотал клочками.

— Сначала я посмотрел на себя с одной стороны и увидел унизительное прозябание и ничтожный результат занятий — листья, сметенные в грязную кучу, тусклый закат жизни. Но сбоку от кучи тянулась чистая дорожка. Повторяю, результат ничтожный, доступный каждому, а ведь я был тщеславным, всю жизнь тщеславным… И знаете, вдруг, так же, как я газ пустил, за отвращением пришло предчувствие покоя. Гений сказал: на свете счастья нет, а есть покой и воля. Но почему же счастья нет? Да ведь это то же тщеславие. Эмоция! Пусть возвышенная! Открытие сделал, книгу написал, женщину покорил, ну и дальше-то по нисходящей… Все меньше результату радуешься, тому, что ты его достиг. Да и зачем? Наполеон в ссылке умер, Ницше в сумасшедшем доме, Мусоргский под забором… А это лучшие, не мне чета… Вы меня понимаете?

Это он Мазину говорил за тем самым столиком, где тот недавно с Борисом толковал, только о другом, совсем о другом. Но понимал Мазин обоих.

— Кажется, понимаю.

— Спасибо. Я на вас очень надеялся.

— Все-таки сомневаешься в своем решении?

— Нет. Почти нет. Зачем биться, как рыба об лед? Жить-то осталось сколько? Разумнее…

— Покой и воля?

— Именно. Не белка в бессмысленном колесе, а покой. И воля вместо мнимого счастья в рабстве, в зависимости от тщеславия. Не согласны?

— Сам я так на вещи не смотрел. Я всегда по службе с результатом обязан был считаться, а с этой точки зрения убранный двор тоже кому-то нужен. Советую, не бейтесь над аксиомой. Я и сам подобные мысли пережил и сомнения. А сегодня вижу, что могу и пользу приносить и известную самостоятельность сберечь. Видели, девушка ко мне приходила?

— Дергачева дочка?

— Вы ее знаете?

— Ее, собственно, не знаю. А отец тут частенько околачивается. Он художник-график. Был книжным иллюстратором. Теперь, разумеется, в полном завале, но пьет, по-моему, как в лучшие годы.

— Интересно. Зачем он сюда заходит?

— В правлении художников состоит.

— Понятно. Видно, тут она вывеску нашей «Ариадны» и увидала.

— Скорее всего. А что ее к вам привело?

— Двенадцать лет назад у нее мать пропала.

— Неужели? А я-то думаю, что это у нее родительница такая молодая?

— Вы и мачеху знаете?

— Мачеха в департаменте культуры работает. Наш Дом, как я понимаю, от нее в некоторой зависимости находится. Ведь герб и флаг мы сменили, а кадры, как и прежде, решают все. А Марина профессиональная революционерка. С неруководящей работой не справляется.

— Вот и пролили вы некоторый свет, благодарю. Неплохо для первого знакомства с делом.

— А надеетесь найти?

— Попытаюсь. Нужно с бывшим инспектором встретиться, что пропавшей в свое время занимался.