Вертеп

Глава 1

То, что вчера представлялось незыблемым, на глазах рассыпалось, как карточные домики. Привычная Эвклидова геометрия поспешно заменялась постулатами Лобачевского, параллельные прямые, взбунтовавшись, пересеклись и стремительно устремились в неизвестное.

Одни знакомые Мазина воспринимали перемены как катастрофу, не могли принять нового и с надеждой ждали, когда же кончится страшный сон. Но Мазин не тешил себя иллюзиями, он хорошо понимал, что людям его поколения никогда не проснуться в счастливом развитом завтра, которое им так долго обещали, что новая явь свободы жестока, а для многих поезд уже ушел.

Другие, оптимисты по природе, пытались ухватиться за поручни набиравших скорость вагонов. Один из тех, кто не утратил надежды использовать открывшиеся возможности, позвонил Мазину и, не здороваясь и не называя себя, заговорил быстро, будто продолжая начатый разговор:

— Игорь! Не верю! Абсурд, мой милый, абсурд! Ты на пенсии или меня обманули?

— Нет, не обманули, — ответил Мазин спокойно, напрягая память, чтобы узнать торопливый голос.

— Бред! Как и все, что происходит, между прочим. И чем ты занимаешься? Только не лепечи о законном отдыхе, ладно?

Так говорить с ним мог только хорошо знакомый человек. Однако Мазин наверняка не разговаривал с этим человеком много лет. Он переключил память на прошлое. «Нагловатый, но обладающий правом держаться на дружеской ноге!.. Бог мой! Неужели? Нужно услышать еще несколько слов»…

— У меня инфаркт был.

— Сейчас у всех инфаркт. Или был, или будет.

«Сейчас у всех инфаркт… У всех жена ушла. Это же из нашей молодости, из нашей классики… Ну конечно!»

— Я так понимаю, у тебя еще инфаркта не было, Боб.

Трубка отозвалась смехом.

— Узнал, старина, узнал. Но я не сомневался. Просто маленькая проверочка. Ну, память отличная, интеллект на высоте. Добро пожаловать на борт «Арго».

Сосновский. Боб. Впрочем, давно уже Борис Михайлович. Это ж надо, вместе начинали, вместе угощались у Филина.

— Как не узнать. Филинский коньячок помнишь?

— Еще бы! Хотя с тех пор много утекло… И воды и коньячку.

— Меня он угощал не так давно.

— Неужели живой? Шутишь? Так долго не живут.

— Почему же? Бывает. Если бы не я, может, пожил бы еще.

— Вот не ожидал! Горю любопытством.

— Пригаси пламя. Ты-то как? И по какой нужде звонишь через столько лет? Что это еще за «Арго»?

— Обижаешь, старик, обижаешь. Что ж я, по-твоему, не могу старому другу позвонить запросто? Ведь вместе под бандитские пули ходили. И на асфальте и в горах. Дагезан-то забыть ты не мог!

— Помню, помню. И там в речке воды утекло…

Знал он на самом деле о Борисе мало. Слишком уж подвижным был друг молодости. Из розыска ушел вскорости после ареста Филина. Над диссертацией трудился, затащил Игоря отдохнуть в горы, там неожиданно опасная история случилась. Но как давно это было! Потом Сосновский уехал куда-то делать карьеру, но большую не сделал, видимо. Иначе бы он не позвонил так бодро, вообще бы не позвонил.

— Так кто ты теперь, аргонавт? Куда зовешь?

— Название понравилось? Или лучше «Ариадна»? Нить Ариадны, а? По-моему, звучит.

— Ты, кажется, не постарел? Судя по голосу.

— Стараюсь. Впрочем, сам увидишь. Не могу сказать, чтобы река времени меня миновала, но не спешил, не спешил. Короче, ты знаешь кафе «Пегас»?

— Слушай, Боб, не забивай мне голову мифологией.

— Старина, этот тест не в твою пользу. Навевает раздумья.

— Любопытно, какие?

— Отстаешь от современной жизни города.

— Это факт.

— Не беда, подтянем.

— В «Пегасе»?

— Не иронизируй. Там такая штучка обслуживает…

— Боря, я постарел больше твоего. Это запеленгуй сразу.

— Боялся, но учел. Думаю, не смертельно. А «Пегас» — это кафе в бывшем Доме творческих союзов.

— Почему бывшем?

— Почти. Что-то там бывшее еще шевелится, но Дом уже пошел в распыл. Все продали, в аренду сдали. Короче, уступили под натиском превосходящих сил, и мне небольшой кусочек достался.

— В каком смысле?

— Арендовал комнату под контору. Так «Арго» или «Ариадна»? Считаю до трех. Раз…

— Да погоди…

— Еще один тест завалил! «Арго» — корабль, отправившийся на поиск. Верно? Ариадна дала нить для поиска. Усек, мент необразованный? А если серьезно… Преступность растет? Милиция не справляется? Где выход?

— Неужто — частный сыск?

— Ой, как трудно произносишь! Каждый из нас хомо советикус. Совок — по-простому. Но об этом завтра в четыре, в «Пегасе»? Представляешь особнячок? Ждем-с.

— На какой предмет?

— Не кокетничай! Ты уже все понял.

— Душа не лежит, Борька.

— Это ошибка! Причем по-пра-вимая! Такие, как ты, нужны.

— Кому?

— Если грубо — мне. Если возвышенно — людям, которым нужна помощь. И мы можем помочь.

— Далеко не всегда, я думаю. И не всем.

— Конечно. Возможности не государственные. Но многим наверняка сможем.

— Например?

— Розыск пропавших. Сам знаешь, как у нас разыскивают. Последнее дело. А для родных важнее первого.

— Нужно подумать, — сказал Мазин серьезно.

— О чем? Это же твоя работа! Для твоей головы. Серые клеточки оптом и в розницу. Или ты не нуждаешься в деньгах?

— А если сбой? Справедливо ли брать деньги за негарантированную работу?

— Брать будем только по результатам. Ариадна гнилыми нитками не торгует.

Это было уже нечто. По правде говоря, в законном отдыхе Мазин видел мало привлекательного. У него не было внуков, не было дачи и садового участка, и вовсе не манили пенсионерские посиделки, где отводили душу, кляня власти предержащие, многие отдыхающие не по собственному желанию. Единственное, что он умел в жизни, была его работа, и Мазин не без оснований считал, что на этой работе сделал немало полезного. И мог бы сделать еще. Но «на верху» не сочли… И в итоге Игорь Николаевич не без интереса выслушал предложение, над которым, несомненно, посмеялся бы еще недавно…

В конце прошлого века в Италии частично по делам, а частично из любопытства побывал богатый средних лет южнорусский промышленник. Верона, по сравнению с другими итальянскими городами, показалась ему городом средним. Языка он не знал. Некогда было. Отец его в дальней станице лавку держал. Казаки из походов возвращались и деньги тратили. Тек по копеечке рубль к рублю, незаметно в капитал стекались. Но сын лавочника, оглядевшись однажды, увидел, что земля его велика и обильна и умному человеку есть где развернуться, не только в лавке, где противно ему было перед покупателями унижаться. Предпочел он приобретать, а не продавать, и убедился, что дело это в умелых руках душу радует. К той поре, когда подошла жизнь к сорока, отцовский капитал он преумножил и владел не лавками, а шахтами, пароходами и даже опытный участок завел, где пытался каучуконосы вырастить. В хлопотах до языков руки не дошли. Говорил, посмеиваясь: «Я их, иностранцев, и без языка насквозь вижу, жулья не меньше нашего, но наш жулик поумнее, по-моему». А уж в любви и вовсе, считал он, язык ни к чему. О чем с бабой толковать? — считалось у них в станице, волос длинный, а ум короткий. Однако и без них как-то не обойдешься. Надо же, в Вероне его достала! Потом, когда она его Шекспира прочитать заставила, он сказал: «И в самом деле, нет повести печальнее на свете!» Она юмор не уловила. Но полюбил он ее крепко. И когда она призналась, что боится в чужую страну ехать, Италию свою любит и свой дом, в частности, он дом окинул глазом внимательным и деловым и заявил в своей манере: «Это не вопрос, упакуем, ленточкой с бантиком перевяжем, захватишь с собой». Она очень смеялась, у них так часто бывало, она не понимала, когда он шутит, а когда всерьез говорит… Так и перебрался старый дом на новое местожительство.

Жили они дружно. Один только раз, когда пришел телеграф, что государь от престола отрекся и она в ладошки захлопала, он рявкнул: «Чему радуешься, дура!» Она обиженно возразила: «Ты же сам всегда говорил, что царь плохо Россией управляет». — «Говорил, но тебе этого не понять, дуре заморской, народ наш плохо знаешь… Нужно подумать, как тебя через фронты в Италию переправить…»

И переправил, успел, а сам на родине остался. Когда увидел своими глазами, как местные мужички его плантацию изгадили, полагая каучуконосы барской блажью, что, между прочим, в здешнем краю было недалеко от истины, больно стало, и потянулся он к сердцу, а там совсем плохо и больно, и осел он, недоумевая, что ж это происходит, Господи? Всегда жизнь в нем кипела, а тут раз — и кончилась…

Но Господь справедлив, и многие мужички, когда советская власть бывшую плантацию преобразовала в совхоз оборонного значения, чтобы Красная Армия на своих колесах врагов гнала по чужой земле, а каучук все не рос, бывшие мужики, ныне ударники сельхозтруда, были повязаны как вредители и сопровождены в тот самый дом, что бывший хозяин из Вероны вывез, а теперь располагалось ВЧК — ОГПУ. Бравые молодые люди с кубарями в петлицах на перехваченных ремнями гимнастерках давали мужичкам на подпись протоколы, где черным по белому значилось, что хозяин их жив и здоров и руководит из Италии фашистским заговором, чтобы сорвать нашу обороноспособность и восстановить в рабоче-крестьянском государстве власть помещиков и капиталистов. И те подписывали, а потом шли по длинному подвалу, который упирался в дверь еще глубже расположенного погреба, и здесь на каменных ступеньках гремел выстрел, и валились они на усыпанный опилками пол, а серьезный человек — «исполнитель» зачем-то нюхал ствол бельгийского нагана и говорил удовлетворенно: «Порядок!»

Между прочим, такого поворота событий бывший хозяин, разумеется, не ожидал и даже не подозревал. Просто, будучи практичным человеком, он приобрел продававшийся подешевле склад некой разорившейся компании. На улицу выходили служебные помещения, а в глубине находился собственно склад с двумя параллельно расположенными подвалами. Новый владелец наземные постройки снес, в центре строения заграничный дом поставил, а подвалы, точнее полуподвалы с окошками под потолком, решил сохранить, понравились они ему качеством кладки. «Эти еще нас переживут», — сказал он и оказался прав. Так итальянский дом как бы возглавил центр большого сооружения, где чекистам можно было и заседать, и работать.

Все это давно было, и после войны в центре города соорудили другое здание, много объемнее, и название посолиднее — «Комитет государственной безопасности», а в старый особняк с его подвалами поместили областной партийный архив. Но партийцы, пользуясь доступом к главному начальству, настойчиво требовали своих современных хором и доказывали, что ценнейшие документы, и в частности, написанная карандашом листовка комитета РСДРП с призывом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», находятся в опаснейшем состоянии и могут погибнуть от сырости в подвале.

Впрочем, листовка и в самом деле была любопытная. В конце тридцатых нашелся бдительный человек и написал куда следует, что листовка меньшевистская, потому что буквы (б) на ней не было. Вопрос оказался нешуточным, заседало по этому поводу бюро обкома, докладывал начальник НКВД, и решение, естественно, было принято мудрое — всех, кто еще жив и мог иметь какие-то сведения о появлении листовки в свое время, — арестовать для пресечения подрывных слухов, а листовку, как свидетельство героического прошлого, официально утвердили большевистской, и стала она бесценной реликвией новой исторической эпохи.

Вот, потрясая этой подмокшей реликвией, и стали ломиться архивщики в высокие кабинеты, настаивая, что пришло время запечатлеть историю партии не в каком-то сомнительном особняке, но в новом, олицетворяющем эпоху здании, а именно в новой межобластной партийной школе.

Так веронский особняк с фасадом в стиле модерн-электрик из мраморных плит оказался снова бесхозным, и очередная судьба его была решена на высшем уровне самим «первым».

«Сам» прибыл, как положено, на черной «волге» со свитой в машинах посветлее. Перед домом он остановился, и все остановились тоже. Посмотрев и сделав вид, что размышляет, хотя все было решено заранее, «первый» обратился к свите:

— Значит, так, товарищи, оседлала нас культура, ну, спасения от них, чертей, нету…

Сказано было, однако, благодушно, и подразумевалась шутка. Поняли ее правильно, и все улыбнулись, потому что культуры не боялись. «Сам» оценил собственную шутку и добавил уже серьезно:

— Короче, вы знаете, подумали мы тут и порешили отдать это наследие древней культуры нашей культуре современной, как по праву ей принадлежащей. Какие будут мнения, чтобы передать здание под Дом творческих союзов? Они у нас по стране не на последнем месте…

Мнение было, разумеется, единогласное, но полагалось и сказать что-то по ходу дела, так сказать, обсудить конструктивно и собственный след оставить. Предложил главный архитектор.

— Места тут достаточно, можно и фонтан соорудить или какой-нибудь символ скульптурный посадить вроде коня крылатого…

— Пегаса! — воскликнул образованный завотделом культуры.

— Вот именно. Край наш степной, коня издавна уважают, пусть крылатой птицей летит к вершинам, значит, культуры.

Взмах руководящей руки совершил чудо. Оказалось, некоторые горожане и не подозревали, какое привлекательное здание скрывается за ржавой оградой. А теперь все увидели, что культура и искусство у нас в должном почете, и провинциальным туристам бойкие экскурсоводы даже намекали, что, «по слухам», дом этот «мог принадлежать» знаменитому веронцу Веронезе, ну а уж Ромео и Джульетта любовались им не меньше, чем наши земляки. Народ из глубинки про Ромео наслышан, стиль же дома и его принадлежность к концу прошлого века уточнить и связать с Шекспиром не всем удавалось.

Ну а уж о творческой общественности и говорить не приходится, в приподнятом настроении она обмывала только что открытый «Дом Ромео» в большом буфете, разрешенном с благожелательным напутствием «самого» — «пусть инженеры человеческих душ под своей крышей душу отводят, а то еще надерутся на стороне».

Правда, некая творческая вольность была пресечена накануне открытия. Комиссия по подготовке объекта к сдаче решительно отвергла некую деталь статуи Пегаса, характеризующую его мужские стати.

— Ну зачем нам, товарищи, это? Ведь сюда люди приходить будут, даже дети. Народ наш к культуре тянется. И вдруг… это. Не понимаю. Кто, кстати, автор скульптуры? — огорченно произнес председатель.

Скульптор был взят на карандаш, а «это» срочно удалили, подчистив Пегасу кругленький сытый животик.

По поводу такого события старый литератор, циник и похабник, который даже привлекался в свое время за какую-то давно забытую крамолу, но не перековался до конца, заметил, сидя с друзьями после трехсот:

— Не дело, братцы, творческий символ яиц лишать. Не к добру…

И как в воду смотрел…

Беда пришла в «Дом Ромео», как и во всю страну, в тот неласковый мартовский день, когда Горбачев провожал по Красной площади последнего Генсека, скончавшегося на боевом посту, хотя и не в лучшей боевой форме. Вдруг появились и закаркали над трибуной Мавзолея вороны, птицы нелюбимые последним императором и, как оказалось, несущие тяжелое предупреждение, хоть стреляй в них из винтовки, хоть отпугивай торжественным артиллерийским салютом. Но на ворон, промелькнувших по экранам телевизоров, народ как-то внимания не обратил, думали о лучшем, глядя на крепенького и до неприличия, по тем меркам, молодого преемника уходящего вождя, и связывали с ним, как на Руси водится, мечтательные надежды. И никто, даже проевшие миллионы долларов, принадлежавших американским налогоплательщикам, советологи и кремленологи в дурном сне представить себе не могли, что учинит этот провинциальный крепыш, помеченный замысловатой черной меткой на округлой лысине. А уж писатели тем более.

Сначала «совписы» дружно радовались свободе, но скоро выяснилось, что не всегда мила свобода тому, кто к ней не приучен. А кто к ней приучал? Очень даже обходились, и даже извлекали некоторые преимущества от ее отсутствия. Лица лояльные и процветающие уверяли, что пишут по глубокому призванию, а нелояльные все неудачи списывали на несвободу. И тех и других жизнь сбила, однако, в пусть и не особенно дружный, но одним тавром клейменный самодовольный табунок. Тавром было, конечно, писательское удостоверение, внушительная красная книжица с орденом Ленина в золоте, источник народного уважения, ведь как-никак страна всеобщего школьного образования, а в школе и Пушкина и Гоголя проходили. А «совписы» кто, разве не продолжатели? Вот то-то! Поэт в России больше, чем поэт, особенно если с удостоверением.

Короче, жизнь шла, как казалось, выверенным на десятилетия курсом, когда грозным предвестником будущих катаклизмов грянула забота о нравственном воспитании общества, проявившаяся в антиалкогольной кампании. Нужно ли говорить, что из всех забот именно в этой писатели нуждались меньше всего!

Но то были лишь первые тучки пепла над проснувшимся Везувием!

Большинству свобода между тем пока что нравилась, усердно строчили перья, разоблачая деспотический режим, вспоминали, кто, где, когда пострадал, и лишь несколько твердокаменных и, разумеется, наиболее обеспеченных осторожно намекали, что партия идет путем рискованным, а местный лауреат в узком кругу даже произнес слово «ревизионизм». За это его обозвали на собрании мастодонтом — ведь у нас от узкого круга до собрания один шаг! Легкая паника произошла в день августовского путча: демократы с раннего утра оплакивали навзрыд погибшую свободу, а люди осторожные не поднимали телефонных трубок, размышляя, не перегнули ли в описании своих прошлых страданий?

Однако Бог миловал, свобода не погибла, и очередное собрание осудило путчистов единогласно, кроме мастодонта, который на собрание не пришел, сославшись на почтенный возраст и состояние здоровья. Чувствовал он себя и в самом деле неважно.

Очередной всплеск эйфории оборвал январь девяносто второго. Как и большинство народа, писатели, артисты и прочие обитатели «Дома Ромео» рассматривали этикетки с новыми ценами подобно редким предметам в кунсткамере. Беспрерывно, чуть ли не каждый день менялись ценники, обрастая нулями, которым и конца не видно стало.

Так и пришел день, когда творческие союзы поняли — дальше не прожить, за отопление, телефонные разговоры, охрану и так далее, и тому подобное платить нечем. Началась распродажа. Как выразился Сосновский, дом пошел в распыл. Стены покрылись мозаикой вывесок с непривычными, в основном не по-русски звучащими названиями фирм, контор и кабинетов, рядом с целителем, психоневрологом-экстрасенсом разместился пункт обмена валюты. Так называемые офисы в тесноте, но не в обиде, прижавшись друг к другу, вытеснили в расстрельные полуподвалы новые комнатушки творческих союзов, в которых с поникшим видом сидели некогда гордые секретарши, лихорадочно подсчитывая инфляционные убытки.

Зато процветало помещение бывшего буфета, где новый хозяин решил открыть бар-ресторан для элиты, создал интерьер-уют, все для души и ненавязчиво, с улицы почти не видно, — кто знает, тот найдет, кто не знает, того не пустят.

Нашел и Мазин. Обошел дом и увидел перст указующий с надписью «У Пегаса». Борис ждал его под перстом, потирая руки.

— Будешь доволен, старик, будешь доволен!

И пошел вперед по ступенькам вроде бы ведущим вниз, а на самом деле наверх, где теперь новая жизнь обосновалась, та самая, что статистика определила, как в двадцать шесть раз лучшую, чем нижняя.

Говоря честно, Мазин к новой жизни еще не привык и не оценил поэтому финскую мебель и еще многого.

Но Борис возбужденно толкал его в бок и приговаривал:

— Ну как? Нет, брат, о такой жизни мы разве могли?..

Тут он был прав, Мазин и сейчас не мог и не мечтал, а Борис мечтал, но не мог.

— Да ты посмотри, откуда у нее ноги начинаются!

Это уже относилось к предмету одушевленному.

Они сели под окном, через витражи которого окрашенные лучи стремились в зал, где когда-то человек в гимнастерке, засунув пальцы под ремень, говорил почти спокойно:

— Ну, падаль, будешь говорить, или твою бабу тут раком поставим?

Давно это было, а теперь мягкая мебель и женщина-официантка из тех, что ноги где-то в подмышках начинаются, а юбка в набедренную повязку переходит.

Мазин посмотрел.

— Мини — миниморум?

Она глянула недовольно, заподозрив в его словах нечто недоброжелательное.

— Извините, — сказал он.

— Что будете заказывать?

Нашлось что.

— С ума сошел? — спросил Мазин, глядя на цены в меню.

— Не привык ты, старик, не привык. Главное, не волнуйся. Плачу я.

— А я что?

Борис рассмеялся.

— Ты работать будешь! Не обиделся?

— Хозяин — барин, — пожал плечами Мазин. — Раньше хозяин батрака кормил до отвала. Считал, как ест, так и трудиться будет.

— Брось, Игорь. Хочешь, будешь хозяин. Нам дело нужно взять в руки. А пойдет — поделим. Не мне с тобой делиться. Давай-ка за общее дело! Раз-два, побежали…

— Извините, Борис Михайлович…

Это снова подошла длинноногая, стояла чуть покачиваясь и смотрела на Сосновского как-то доверительно.

— Что, родненькая? — откликнулся тот соответственно. — Что задела?

Рассматривая Мазина, она сообщила:

— Клиентку вам нашла.

— Да ты что! С меня комиссионные. Где она? — обрадовался Сосновский.

— В коридоре дожидается, под дверью.

— Вот это да! Игорь! А ты в кафе прохлаждаешься! Пора приступать. Народ к нам двинулся!

Он сунул руку в карман кожаной куртки и вынул ключ.

— Действуй! Настя тебе покажет, куда идти. А я тебя здесь подожду. Ты войди в курс дела и сюда. Шампанского за почин выпьем.

Так оно и свершилось. Теперь уже отступать под бурным натиском Бориса было немыслимо. Игорь Николаевич взял ключ.

— Ведите, Настя! И не продешевите на комиссионных!

Мазин пошел вслед за девушкой, которая и отвела его в соседнее крыло, где на одной из дверей уже красовалась табличка с изображением гречанки, разматывающей клубок, и надписью «Ариадна».

Игорь Николаевич вставил ключ в замочную скважину и отпер дверь. Кабинетик был невелик, но недавно отремонтирован, пахло краской, побелкой. На столе лежали пачка бумаги, карандаши и ручка, заготовленные предусмотрительным приятелем.

— Для начала не так уж бедно… А где же наша клиентка, Настя?

— Вот ваша клиентка, — ответила Настя. — Заходи, Лилька, куда ты спряталась?

Та бесшумно появилась в дверях.

— Я здесь. Я оплачу ваши услуги…

Почти невольно он возразил:

— О деньгах вы рано. Пожалуйста, сначала о деле. Как вас зовут? С чем пришли?

— Меня зовут Лиля. Я прошу найти мою маму.

«Вот оно что! Ушла и не вернулась. Иногда в таких случаях правду лучше не знать. Однако назвался груздем…»

— Расскажите подробно. Как ваша мама «потерялась»? Когда?

— Давно. Двенадцать лет назад.

Срок Мазина не отпугнул. Он почувствовал, что собирается для работы, и посмотрел на клиентку внимательно. Это была, увы, типичная некрасивая девушка, которая на свой счет не обольщалась и, кажется, с участью смирилась. А зря! Займись Лиля внешностью столь же увлеченно, как это делают другие, смотрелась бы иначе, потому что и сейчас некрасивость не отталкивала, печальные глаза за стеклами очков по-своему привлекали. Подбери она оправу со вкусом, пройдись по лицу умеренно, так, чтобы усилия в глаза не бросались… Короче, существуют средства достаточно эффективные, чтобы смягчить несправедливость природы. Тем более она не дура. Заметно было. Такое сразу чувствуется, хотя печальные глаза и у овец встречаются. Но вот характер, видимо, не бойцовский. Смогу ли я ей помочь? Двенадцать лет не шутка. Но назвался, куда денешься?

— Вы помните, как все случилось?

— Я этого никогда не забуду.

Слова прозвучали с силой чувства.

«Если так переживает до сих пор, помочь просто необходимо».

— Расскажите.

Подчеркнуто четко, заметно преодолевая себя, Лиля произнесла:

— Она нас оставила. Ушла.

— С кем?

— Мы не знаем. Объясниться она не сочла нужным. Просто уехала.

— Даже не написала?

— Ни строчки с тех пор.

«Странно. В наше-то время! Так прервать? Что за резон?..»

— Может быть, вы чего-то не знаете? Ваш отец жив? Возможно, она ему писала?

— Поговорите с ним сами. Мне он никогда ничего не показывал. Сначала говорил, что мама в санатории, потом — что в длительной командировке. Но мне уже восемь лет тогда исполнилось. Нужно было объяснить.

— И что же?

— Они считали, что мама не вернется.

— Они? У вас появилась мачеха?

— Да. Но она не вполне мачеха. Марина моя тетка. Сестра мамы. Я ее всегда по имени называла, она на десять лет моложе мамы. Я в детстве ее почти подругой считала.

— Когда они поженились с вашим отцом?

— Ах, об этом не думайте. Не думайте о ней плохо. Она обо мне заботилась после ухода мамы. А потом они поженились…

Плохо думать Мазин пока не имел права, но вариант ему не понравился. Отец женился на сестре жены. Такое с вдовцами не редкость. Однако в данном случае жена бросила его, и он не должен был испытывать особой привязанности к ее близким. Но нет правил без исключений.

— Замужество Марины не повлияло на ваши отношения?

Ответила она так:

— Тогда нет.

— А сейчас вы в каких отношениях?

— Мы не ссоримся.

Лиля подумала немного, пришла к выводу, что сказала недостаточно, и попыталась объяснить:

— Тогда мне было очень обидно, ведь мама нас бросила, а Марина была рядом, как родная… А теперь я выросла, и она не понимает меня. Даже не понимает, почему я хочу найти маму…

— В самом деле, почему? Почему вы думаете, что ее можно найти?

— Конечно! Это главный вопрос. Конечно, отец пытался найти… еще тогда. Мог ведь быть и несчастный случай, правда?

Мазин уже подумал об этом, и о худшем подумал, о насильственной смерти.

— Разумеется.

— Нет, нет!

— Вы так уверены?

— Мама жива.

— У вас что-то не сходится. Поясните, пожалуйста. Вы же говорили — ни строчки. А теперь — жива! Говорите, как о факте. Зачем же искать, если жива? Вашу маму кто-то видел? Знает о ней?

— Мама прислала телеграмму.

— Вы захватили ее?

— Конечно, конечно. Сейчас. Секунду.

Лиля быстро извлекла из сумки телеграфный бланк с нечетко отпечатанными словами. Но читались они без особых усилий, содержание просматривалось очевидно.

«Лапушка прости если сможешь будь счастлива поздравляю мама». Мазин прочитал с облегчением. «Кажется, дело не безнадежное!» — Когда вы получили телеграмму?

— На прошлой неделе, в пятницу, когда мне исполнилось двадцать.

— Откуда?

— С вокзала, проездом.

Это, конечно, усложняло задачу, но выглядело объяснимо. Мать понимала, что содеянного не поправить, однако и устоять не смогла, возможно, собиралась предстать перед брошенной дочерью в день рождения, двадцатилетия, чтобы покаяться, и не решилась. Приехала в город, а объявиться не решилась. Дала телеграмму с вокзала и уехала, еще раз сбежала. Может быть, и к лучшему. Не стала ломиться в душу, но мостик перекинула. Впрочем, это всего лишь версия.

— Вы не сомневаетесь, что телеграмма от нее?

— Только мама меня в детстве так называла — Лапушка. Да и кто же еще может? Зачем?

— Будем надеяться, что вы правы.

— А вы сомневаетесь? Почему?

Отвечать на такой вопрос было рано, да и огорчать ее не хотелось. Он ушел от ответа.

— Я должен идти за фактами.

— Разве телеграмма не факт? — спросила Лиля с тревогой.

Рассуждать о возможности людей творить зло Мазин не стал.

— А что родители? Они поддерживают ваши намерения?

— Отец сказал, что будет рад, если мама жива и здорова, но из его жизни она ушла навсегда. Наверно, он прав по-своему.

— Понять, во всяком случае, можно. А тетя-мачеха?

— Марина настроена резче. «Не для того я тебя растила, чтобы она вернулась и забрала тебя у нас».

— Тоже естественно.

— Еще она о здоровье моем печется, слабой считает.

— Однако поиск ваш они одобрили?

Лиля пожала плечами.

— Можно сказать — да. Но я не нуждаюсь в их одобрении. Это мое дело.

— А деньги?

Она повела головой.

— Я не просила у них денег.

— Вот как! Сами зарабатываете?

«Что удивительного! Сейчас многие молодые побольше моего зашибают, хотя на юную предпринимательницу эта девушка меньше всего похожа».

— Вы мне не доверяете? — покраснела она.

И излишне торопливо протянула пачку незнакомых Мазину купюр.

— Вот, возьмите. Это не деревянные. Дойчмарки. Из ФРГ.

Он отвел руки.

— Мы же говорили, деньги потом, сейчас дело.

— Значит, вы найдете маму?

— Постараюсь.

— Я знаю, у вас большой опыт.

— Официальный. А в мундире ведешь себя иначе… Впрочем, это мои проблемы. Опыт, конечно, есть. Так кто же вас финансирует?

— Бабушка. Она приходится тетей маме, а ее родные живут в Германии.

— И помогают?

— Да. Бабушка очень любила маму. Это она дала мне деньги. Самая, если честно, не заработала еще ни копейки. А валюту тем более.

— У вас еще есть время. О необходимых расходах бабушка получит полный отчет.

— Бабушка очень доверяет людям. Она религиозна.

Лиля произнесла последнее слово почтительно, и это дало Мазину повод спросить:

— А вы?

— Я только ищу.

«Что? Путь к Богу?..»

Изобилие внезапно уверовавших коробило Мазина — трудно было понять, кому из них открылись высшие истины, кто увлекся очередной модой, а кто и просто с придурью. Уточнять в данном случае Мазин не стал — прояснится само собой. Откликнулся, возвращаясь к предмету визита.

— Что ж… Поищу и я с вашей помощью.

— С моей?

— Конечно. Вы ведь заинтересованы в нашем успехе.

— Очень. Я изжила обиду. Теперь я нужна ей.

«Значит, кое-что уже нашла».

— Хорошо. Приступим к делу.

— Я готова. Что я должна сделать?

— Пока немного. Изложить все, что вам известно, письменно.

— Написать? — переспросила Лиля немного разочарованно, она ждала чего-то большего.

— Именно. Не сочтите за труд.

— Но вы мне подскажете форму?

— За формой и стилем не гонитесь. Пишите как найдете нужным. С самого начала. Когда уехала мама, что этому предшествовало, если вы что-то помните. Как отнеслись к ее уходу близкие, что предприняли по розыску… По возможности все, что знаете. Кое-что вы, наверное, упустите, не беда, постепенно мы вместе заполним пробелы. Ну и, разумеется, координаты ваши и родителей дайте. Короче, мне нужна та самая печка, от которой можно начать действовать. Договорились?

— Когда вам нужна эта бумага?

— Если у вас есть время, садитесь к столу и пишите. Сейчас. И еще. Я хотел бы иметь фотографию вашей мамы.

Лиля заметно смутилась.

— Зачем? Столько лет прошло…

— Многое в человеке не меняется или меняется очень медленно. Девушка покраснела.

— Простите, я не могу принести… У меня нет фотографии.

— Как так? — удивился Мазин.

— Отец порвал все ее снимки… Когда она ушла. Его ведь можно понять? Правда?

— Пожалуй, — согласился Мазин с сожалением.

В дверь постучали негромко.

Появился Борис Михайлович, строго официальный, будто и не пивший.

— Игорь Николаевич, вас можно побеспокоить?

— Да, конечно. Пишите, Лиля, спокойно. Я на несколько минут.

В коридоре Сосновский толкнул Мазина в бок.

— Неужели уже в работе? Узнаю коней ретивых. Уже пашешь?

— Только запрягаюсь. Она ищет якобы сбежавшую мать.

— Дело стоящее? Хорошо бы начать с удачи.

— Я не против, — улыбнулся Мазин.

— Слушай, Игорь, а бабки у нее есть?

— Есть.

— А не врет? Какая-то она невзрачная.

— Она показывала. Дойчмарки.

— О-о! Это дело. Только ты сам в расчеты не входи. Я тебя знаю. Продешевишь. Составим калькуляцию вместе. Все без обмана, но и свое должны получить до пфеннига. Твои мозги дорого стоят. А денег, знаешь, я сколько на обзаведение потратил? Сейчас спешу в банк насчет кредита. Так что я тебя не дождался. Закончишь, спустись в подвальчик. Настенька обслужит. И не валяй дурака, все оплачено. Так и скажешь. «Заказ Бориса Михайловича!» Запеленговал?

Мазин кивнул.

— Отлично, старина. Вот ты и при деле. — Борис уже стоял на ступеньках.

— Я тут как биржа труда. Кого хочешь устрою. Не бедствовать же людям, правильно? Вон взгляни, во дворе! Тоже мой крестник. Мастер метлы. А между прочим, сто бумажек имеет. Хоть и пыльно, но заработно.

И Сосновский помахал рукой худощавому дворнику в шоферской кепке.

— Саша! Физкульт-привет!

Мазин присмотрелся к дворнику и узнал Александра Дмитриевича Пашкова.

Александр Дмитриевич, он же Саша, человек среднего, допенсионного возраста, был неплохо знаком Мазину. Половину своей жизни Пашков провел в роли так называемого свободного художника, хотя и начинал, как все, совслужащим, если только название это применимо к скромному музейному работнику. В музее и нашла его судьба. В архиве он наткнулся на бумаги времен военного подполья и заинтересовал ими московского кинорежиссера. В результате по экранам прошла картина не лучше и не хуже других, быстро была забыта, но дело свое сделала — яд «другой жизни» проник в Сашину кровь. На много лет он вступил в сложную игру с жизнью, которая постоянно дразнила его неверными соблазнами и обещаниями, иногда дарила щедрыми женщинами, и даже вывела однажды на сказочный мираж, подвела вплотную к легендарному и бесценному «кладу басилевса», исчезнувшему из музея много лет назад. Конечно, Сашина судьба была не из тех, что обрушивают золотые дожди. Он не только не обогатился, но чудом сохранил жизнь, не без участия Мазина. Однако времена пошли беспокойные, и они потеряли друг друга из виду, хотя, как теперь оказалось, не навсегда[1].