Виктория

Глава 10

Сойдя с моста, она, и головы не повернув, сразу учуяла — за ней идет мужчина. Хищник, крадущийся за добычей. И здесь была та же проблема — как сделать так, чтобы ее не прибило к какой-нибудь компании, не втолкнуло туда из-за толчеи и суматохи, и в то же время как не слишком обособиться, чтобы он не принял это за сигнал, мол, милости просим. Но как ни велико было ее напряжение, парализующего ужаса она не испытывала. Из собственного опыта и рассказов других женщин она знала, что обычно это просто игра. Под покровом абайи, пользуясь чадрой как маской, женщины зачастую упивались подобными приключениями. Много недель без устали к ним возвращались и возбужденно, в деталях, описывали, как упорно их кто-то преследовал. Раз Азиза рассказала с некоторой даже гордостью, очень не понравившейся Йегуде и Азури: «Он, проклятый, до самого дома от меня не отставал! А у меня прямо волосы дыбом. И теперь он знает, где я живу. И что, если он подстережет меня в тупике переулка?»

«Игра, игра, волнующая и будоражащая, и ничего более!» — говорила себе Виктория, пытаясь как-то успокоиться. Из-за жесткой стены запретов, воздвигнутой между женщиной и мужчиной, наличие безымянного кавалера женщину даже радовало, дразнило ее воображение. Как правило, преследование кончалось ничем. Если преследователь не получал каких-то знаков поощрения, он приближаться не осмеливался, заговаривал еще реже, а если и заговаривал, то от волнения бормотал нечто нечленораздельное. По многим причинам он боялся не меньше, чем дичь, за которой гнался. Жестокие извращенцы и насильники шли в квартал Эль-Калачия. Обычный же мужчина или парень, пристававший к женщине на улицах города, знал — и еще как! — что он грубо нарушает священные законы морали. Более того, стоило женщине закричать в голос, как тут же возникала кучка святош и учиняла над ним расправу, пусть хоть он мусульманин, а она — еврейка. И потому рот у него пересыхал от страха не меньше, чем у женщины, ноги дрожали не меньше, чем у нее, и сердце колотилось так же бешено.

У входа в широкий переулок она быстро обернулась и, взглянув, его рассмотрела. Мальчишка, обыкновенный мальчишка. По-мальчишески простодушный, по-мальчишески опасный. Наглые усики и нежное лицо. Араб, никаких сомнений, по-европейски одетый, и сам в ужасе от того, что делает. Виктории, у которой под абайей — платье в пятнах от возни с малышками и лицо в дорожках от слез, ей, покинувшей дом, чтобы утопиться с нежеланным зародышем во чреве, — в тот момент ни к чему были преследования распалившегося юнца; не он ее волновал, а уверенность, что он пристально следит за каждым ее жестом и это опасно. Несмотря на холод, она вся взмокла, ноги не шли, и она старалась так высоко держать голову, что заныл затылок. Он ей что-то шепнул, не ясно что, и в его хриплых словах ей послышалась угроза — он собирается применить к ней силу! Но она принудила себя идти ровно, не улепетывать. Теперь ей уже не терпелось поскорее добраться до переулка, из которого несколько часов назад она бежала, проклиная все на свете; она еле сдерживалась, чтобы не крикнуть ему, что отнюдь уже не девочка, не распахнуть перед ним абайю, демонстрируя вздувшийся живот, не скинуть чадры, обнажая лицо, на котором следы ее поражения.

А может, и победы. Ведь вот же, вернулась цела-невредима из путешествия в гибель.

Приблизилась компания горлопанов, вышедших на ночные гулянки. Она не посторонилась, как то положено скромной женщине, а, вскинув голову, вросла в землю крепким островом, и гулякам пришлось обтекать ее с обеих сторон. Раздался свист восхищения этим одетым в черное столбом, и она знала, что, уже и миновав ее, они оборачиваются на нее поглазеть. Эту свою впечатляющую статность она унаследовала от отца. Преследователь же, очевидно, был этой компанией отброшен, сгинул, как кошмар войны. Она улыбнулась под своими чадрами, и ей вспомнилось, как еврейский Двор играл в кошки-мышки с великой турецкой империей и в конце концов ее переиграл.

В их глазах обитатели Двора были просто тараканами — где им до всесильного титана, именуемого Османской империей! Никто не знал, побеждают ли турки в своей далекой войне или терпят поражение. Но пока мужчин гнали на север, к границам с Россией, и они мерли как мухи по дороге к полям сражений, пришла весть, что в Басре высадились англичане и к евреям пришло избавление. Тем не менее воюющий гигант продолжал пожирать мужчин пачками. И тут какой-то жалкий еврейский Двор поднимается и восстает против целой империи! Все понимали тяжесть подобных действий и объединились в какой-то воинской солидарности — старики и юноши, женщины и мужчины, невестки и свекрови. Наджия кривила губы оттого, что никаких иллюзий на этот счет не питала. Лично она в братскую дружбу не верила — та нужна лишь ради выгоды воинствующих злодеев, когда они слабы. А после, когда беде придет конец, сильные снова вернутся и установят над Двором свое господство.

Ее не слушали. Пожилые напрягали все силы и кормили еще и семьи попрятавшихся мужчин. Малые дети, даже и шаля и играя, чутко следили за каждым необычным звуком или движением за пределами дома, чтобы не прозевать момент, когда нагрянет облава на мужчин. Азиза с Мирьям варили на всю ораву и вовсю эксплуатировали Викторию и двух сестер Рафаэля. Даже Тойю впрягли в работу и заставили взять на себя кое-какие обязанности.

Михаль как-то раз посмотрела на безрадостные лица молодых жен и постучала ложкой по перилам:

— Азури, мы совершаем грех, да простит нас Господь, большой грех!

Азури понурил голову.

— Мужчины сидят под землей, в темноте, гложут себя от страха. А на земле мучаются женщины. Предписание религии обязывает, Азури, обязывает…

Азури покраснел под своей «военной бородой». Такого он не ожидал.

— Это опасно. Турки устраивают внезапные облавы.

— Раз в неделю. И поставим стражу.

Мурад, брат Виктории, выскочил из ямы и, помывшись и поужинав по-царски, встал на стражу, как и прочие холостяки; он единственный не понимал, почему и зачем его поставили охранять женатых мужчин. В это время Эзра уже начал курить, тайком, стесняясь отца. Он уселся возле Мурада, затянулся сигаретным дымом и закашлялся. Зажал сигарету в зубах, потер руки и спросил своего двоюродного брата:

— Чуешь, а?

Мурад осторожно понюхал воздух вокруг себя. Он этого парня знал, знал, на какие номера тот способен.

— Ничего я не чую, и отвяжись.

— Как так! — удивился Эзра. — Это течет сейчас в каждой комнате, как липкий сок из фиников. Ты что, не видел мужских глаз и женских задниц?

Наивный парнишка не заметил ничего ни в глазах, ни в задницах и тоже закурил сигарету, желая лишь одного: чтобы этот вредина от него отцепился. Лицо его сделалось непроницаемым.

Эзра объяснил ему на мусульманском арабском:

— Нынче пихальная ночь.

— A-а, — ответил Мурад с видом знатока. И облегченно вздохнул, когда этот шутник наконец отчалил.

Час спустя он остановил дядю Дагура:

— Эзра тут что-то плел про пихальную ночь. Это что значит?

— Ночь траханья, сынок, — прямолинейно ответил Дагур. И не расхохотался своим грубым смехом лишь потому, что тут же подумал про Тойю и сердце наполнилось тревогой из-за всезнайства пройдохи Эзры, от которого добра не жди.

— Но что это значит, «траханье»?

Дагур, выпучив глаза, посмотрел на этого огромного младенца, и ему стало его жаль.

— Это такая идиотская игра, сынок. Мужчина кое-что дает женщине и уверяет ее, что без этого ей нельзя, но потом обязательно забирает у нее это обратно.

— Ни слова не понял.

Музыкант проявил терпение, вовсе ему не свойственное:

— Это такая идиотская игра, вроде игры в афикоман[25] в пасхальную трапезу.

Мурад, неукоснительно соблюдающий все предписания религии, возмущенно подпрыгнул:

— Афикоман вовсе не идиотская игра!

— Ты прав, — согласился Дагур. — Большинство мужчин считают, что и пихальная ночь — тоже игра, в которую стоит поиграть и даже ради нее умереть. А теперь будь добр, оставь меня в покое.

Молодые жены возвратились из бани раскрасневшиеся, пахучие. Некоторые выражали свои чувства в открытую, другие возбужденно похихикивали, как в канун праздника. Дети в этой приподнятой, радостной атмосфере шалили и веселились, как могли. И никто на них не покрикивал. Мужчины намылись-надраились, и прохаживались с этаким удовольствием, и говорили приятными голосами, будто нечто в их теле, натянутом как тетива, вдруг, перед долгожданной минутой замедлило свой бег. Даже Наджия почти улыбалась. В это утро она напала на след Саламана. Как оказалось, ужасы войны обошли его стороной. Он сидел себе спокойненько после того, как сладко вздремнул в синагоге. Набивая рот червивым изюмом и прошлогодним миндалем, он успокоил Наджию, сказав ей, что ее богатство выросло на четверть в золотой валюте, выросло за счет процентов, и опустил в дыру подкладки монету, которую она ему принесла. К вечеру она уже была уверена, что родит Азури младенца-сына, красивее которого Двор еще не видывал.

Рафаэль уселся в лохань у входа в подвал. Из-за длительного пребывания в темной яме лицо его после бритья казалось бледным и осунувшимся, а глаза больше, чем прежде. Виктории было трудно делать вид, что она не замечает его присутствия. Когда он плеснул на себя воды из ведра, стоящего рядом с лоханью, взгляд ее так и приковало к искрам, посыпавшимся от его сияющего тела. В этом Дворе у всех ушки на макушке, глаза следят за каждым твоим взглядом и движением. Во Дворе не сильно верят в простодушие и начисто отрицают случайность. У всякого события есть причина, и у каждого поступка — умысел. Виктория покраснела, зная, что ее украдкой брошенные на него взгляды кем-то уже замечены, но все равно не могла оторваться от этих сверкающих искр. Перед тем как залезть в лохань, он поставил рядом с собой скамеечку, и, пока другие мужчины надевали на себя широкие ночные балахоны, его мать, к изумлению Виктории, положила на эту скамеечку пиджак и узкие брюки, шелковую рубашку и галстук-бабочку, а на пол поставила легкие выходные туфли. Но ведь ему положено охранять женатых мужчин, почему же он наряжается, как на праздник, в дни, когда лишь безумец способен выйти ночью из дому! Заранее зная, что проиграет, его мать сказала просительно:

— Может, все же одумаешься?

Его рот разверзся красным пятном в венчающей голову пене.

— Не слышу, у меня уши заложило!

Мать покорно опустила голову и пошла к лохани Элиягу, приказавшему мылить ему спину.

Михаль возмутилась. В решении Рафаэля отправиться на ночную гулянку был открытый вызов, не подобающий истинному еврею их Двора.

— Кто смеется над судьбой, смеется над Господом! — выговорила она ему.

От сияющей улыбки, которую послал Рафаэль свой бабке, у Виктории сжалось сердце. Его мокрое тело вобрало в себя медь заката; он поставил ногу на борт лохани и так сосредоточенно стал стричь ногти, будто во имя чего-то проходил очищение. Душа Виктории зашлась при виде его хрупкой ноги. Потом он встал в воду, и полотенце обмотало его бедра и прикрыло детские ягодицы. Тело выглядело таким гладким, таким ранимым. Статуи — создание рук безбожных идолопоклонников — так ее учили. А он стоит перед ней и сам как статуя, и в нем волшебство этих статуй. Наджия трижды плюнула, как положено реагировать на идолопоклонство, и буркнула шепотом:

— Чтоб ему уйти и живым не вернуться!

— Вы только посмотрите! — выговорил Йегуда своим бесцветным голосом, указав седой бородой на эту точеную фигуру, и никто не понял, сказано это было с восторгом или осуждением.

Виктория заметила печаль в глазах Азизы, обычно светящихся радостью. Взгляд ее перешел с Рафаэля на Азури, будто она хотела ему напомнить, что живая эта статуя, от которой заходится сердце, напоминает ей другие чарующие и уже забытые картины. Чувства ее были так сложны и тягостны, что под конец она уселась в аксадре и стала с силой расчесывать бок, а душу терзала бессильная горечь.

Азури же кипел от гнева. Не обращаясь лично к Рафаэлю, он сказал, будто кому-то третьему:

— Мы запрем дверь на замок, как каждую ночь, и ни для дьявола, ни для ангела ее не отопрем. Скажите ему, и пусть прислушается. Я никому не позволю прикоснуться к ключу, даже если речь пойдет о спасении жизни. Профессиональные убийцы и те по ночам скрываются из страха перед солдатами-дезертирами.

Шелковая рубашка скользнула и спустилась на полотенце, обмотавшее его бедра. Рафаэль вылез из лохани, уселся на скамеечку и всунул ноги в брюки. Движения его были размеренными и казались такими наглыми, что Дагур решил его подкусить, кольнуть своим жалом:

— И чего ради! Умереть ради какой-то бабы, про которую через час не вспомнишь, кто была.

— Какая баба? При чем тут баба? — поразился Мурад, бывший ровесником Рафаэля. — Ведь он не женат, правда же, папа?

Михаль сдержала улыбку, напряжение немного растаяло, и Эзра нашел в себе смелости выкрикнуть с хохотом:

— Рахама Афца, вот какая!

— А ты не пачкай свой рот такими именами! — одернул его отец бессильным голосом.

— Да он к ней идет. Она его обожает.

Азиза оставила свой бок в покое. Ей хотелось спросить сына, откуда ему все известно, но из страха, как бы Азури не перекинул свой гнев на него, сдержалась.

Мысли завертелись в голове у Виктории. Не может быть, чтобы Рафаэль пошел на встречу с проституткой в дом ее сестры, живущей в их переулке, он конечно же пойдет в квартал Эль-Калачия, про который сама она не знает ничего, но люди, когда о нем говорят, всегда делают такой жест, будто он расположен у черта на рогах.

В тот вечер ее отец одиноко сидел в углу на крыше и курил, глубоко затягиваясь. Вместе с холостыми парнями и подростками он смотрел во все глаза и слушал во все уши, пока мужчины, будто на крыльях восторга, выскакивали из ямы. Даже старухи, сидя во тьме переулка, глазели на это зрелище. Виктория была уверена, что отец так напряжен, потому что подстерегает Рафаэля. И когда тот возникнет внизу, Азури поднимется во весь свой гигантский рост, и его бас прокатится по всем крышам:

— Я тебя предупредил, мы тебе дверь не откроем!

Но Рафаэль в ту ночь не вернулся.

Не вернулся и утром, когда все военнообязанные мужчины спустились обратно в яму. Азури перенес тяжелую бочку и приставил ее ко входу.

— Если этот идиот вернется днем, никто пусть пальцем не пошевелит! — гневно приказал он и, не притронувшись к завтраку, ушел в свой торговый дом, даже чаю не попил.

Над Двором нависло траурное молчание. Часы отстукивали, а Рафаэль все не шел. Наджия всякий раз, как Виктория проходила мимо, цокала языком, и потому та избегала с ней сталкиваться — чтобы не показать беспокойства. Перед тем как мужчинам вернуться с работы, женщины усадили Эзру в середке и стали выпытывать, что ему известно про связь Рафаэля с Рахамой Афцей. А он и давай рассказывать, пока те не сообразили, что он их просто морочит.

— Ну сходи, расспроси сестру Рахамы! — стала упрашивать Мирьям.

— Еще чего? — хрипло прикрикнула на нее Азиза.

— А вдруг сейчас, в эту минуту его тащат без питья, без еды на войну!

— Допустим, он, не приведи Господь, попался туркам в лапы, — возразила Михаль, — откуда же сестре той женщины про это знать?

Виктория на людях не осмеливалась произнести ни слова.

Но Мирьям не отступала:

— А может, он прячется у Рахамы, дожидается темноты. Стоит проверить.

— Ладно, пойду и проверю, — вызвался парнишка.

Азиза аж глаза выпучила:

— А тебе-то откуда дорога известна?

— Когда Рафаэлю было столько, сколько мне сейчас…

— Свяжите этого распутника веревками! — вмешалась в разговор Михаль.

И молодые девушки будто только того и ждали. Тут же на него накинулись. Связали ему ноги, прикрутили к бокам руки и таким вот рулоном положили в затененную аксадру. И ни угрозы кулаками, ни слезы не помогли. Когда он пожаловался, что хочет пить, ему приподняли голову и напоили в лежачем положении. После этого он сказал, что хочет по малой нужде, вот-вот лопнет. После короткого препирательства его просьба была отклонена.

— Сикай в штаны! — рассмеялась ему в лицо Мирьям.

Будто в полном смятении он быстро перекатился по земле, опрокидывая и ломая все, что на пути, и пытаясь вцепиться зубами в ноги расшалившихся девчонок. Мрачный Двор наполнился испуганными и радостными визгами, и засевшие в яме мужчины затаили дыхание, не понимая, что там, наверху, творится.

— Если будешь вести себя тихо, когда мы поднимем тебя на ноги, я готова сама снять тебе штаны, и сикай себе на здоровье! — очень серьезно предложила Тойя.

— Наджия! — позвала Азиза, и от смеха жир на ней чуть не лопался. — Ну надо же, какую жучку отыскал твой братец! Еще из пеленок не вылезла, а посмотри на нее!

— Мама! — вопил Эзра. — Я сейчас сдохну!

Когда мать подошла его распутать, девчонки, все, кроме Виктории, сиганули в подвал, где проживала семья Рафаэля, и своими телами приперли дверь изнутри. Эзра вытащил член и в знак протеста дважды обогнул двор, пуская струю, будто из желания все вокруг осквернить. Мать его просто таяла от удовольствия. Такой гордый и дерзкий, и до краев полный член сулит дивное будущее! — говорила она старухам. А Эзра подбежал к двери, за которой попрятались девчонки, и облил ее остатками мочи.

И тут вошел Рафаэль.

Никому и в голову не пришло допрашивать его, где он был. Он терпеливо дождался вечера, поужинал и после этого спустился в яму. И с Азури они друг друга не замечали.

Дни бежали, и рычания, раздающиеся из чрева земли, становились все яростней и казались громом, предвещавшим беду. Сейчас там сидело девять мужчин, стиснутых в темноте узкой ямы. В затхлом воздухе, провонявшем дерьмом, потом, зловонной землей и гнилыми зубами, нервы были натянуты до предела. Не было места расправить члены или удобно вытянуться на циновке. Время от времени кому-то приходилось съеживаться до состояния зародыша, чтобы другие смогли вздремнуть. Те, что поболтливей, мешали молчунам.

Молодой зять Элиягу любил побалагурить, а Мурад напускал на себя важность, как учитель в бейт мидраше[26]. Зять, что постарше, не стесняясь, рыдал, и именно глубокой ночью, когда снаружи воцарялась тишина, сочившаяся в яму густою струей, которая вот-вот поглотит тех, кто внутри. Было ясно, что его судьба — помереть на чужбине от пули, выпущенной из чьего-то ружья. Мурад чавкал так громко, будто шел по гальке. А Рафаэль ел тихо, как птичка. Через некоторое время он потребовал, чтобы им принесли запас свечей и чтобы к нему в яму спустили книги, лежавшие у него в сундуке. Пламя свечи, горевшей возле склоненной над страницами головы, оказывало на кучку мужчин странное воздействие.

Неподвижный свет походил на чуждое око, сурово на них взирающее. Некоторые, будто попав под его гипноз, стали со смехом и слезами предаваться воспоминаниям о делах, давно позабытых. Мурад вдруг расплакался — будто это только сейчас случилось, — что Рафаэль ущипнул его в хедере, где они когда-то учились в детстве.

Жидкое пламя свечей вдруг до омерзения ясно осветило все недостатки и слабости человека.

— Неужели не можешь хоть раз присесть как человек — задницей в ведро? — набросился Рафаэль на отца. — Направь ты свой шланг внутрь. Все циновки затопил!

— Научись говорить с отцом, как положено, наглец! — простонал Элиягу, страдающий от геморроя и запора.

Рафаэль скрипнул зубами:

— С тобой на пару только в могиле лежать…

Отец, как и прочие обитатели Двора, относился к нему с некоторой настороженностью и боязнью, может, потому, что чувствовал и знал — до конца дней быть ему от него зависимым.

— Снаружи смерть бродит, — постарался он как-то смягчить сына. — Давай уж по-тихому ждать, чтобы несчастие нас миновало.

— Тогда не занимай полторы циновки и днем и ночью, — выговаривал Рафаэль отцу. — Дай и другим косточки расправить.

Глаза отца сверкнули с высоты ведра.

— Чтоб тебе пусто было! Это из-за тебя мне никак не просраться. У меня вон все внутри лопнуло, и кровь льется прямо в ведро. Хоть немножко понимания после того ада, что я прошел.

Рафаэль орал на него, и отец отбрехивался в ответ, и оба барабанили кулаками по полу и стучали по мягким стенам ямы, и отец пинал ногами ведро, а остальные умоляли, чтобы они вели себя как взрослые люди и считались с положением дел.

Сверху эти крики воспринимались так, будто мужчины друг друга режут. Женщины стучали по плиткам пола и по бочке с водой и умоляли их утихомириться и не привлекать внимания турецких патрульных. Но свара все продолжалась. С того самого дня, как они спустились в яму, Виктория ждала стычки между отцом, который гуляет себе, будто никаких у него забот, и ни для кого пальцем не пошевельнет, и его сыном Рафаэлем, который, пусть порой и сбивается с пути истинного, отклоняется в сторону, все же человек ответственный и действует во благо других. И поскольку отец знал, что и он, и все его дети зависят от доброй воли Рафаэля, то обычно это он выступал в роли беспутного сына, а Рафаэль — в роли отца, который проглядел воспитание своего ребенка. В яме и крохотной искры хватало, чтобы между этими быками упрямыми вспыхнуло пламя вражды. А может, сказала себе Виктория, это все из-за их отношения к этой клетке. Человек, подобный Рафаэлю, не способен долго просидеть на одном месте и взаперти. А вот его отец, прошедший в начале войны через тяжкие испытания, готов был отсиживаться под землей, пока не исчезнет Османская империя; он, как жук, приспособился к зимней спячке и большую часть времени проводил в дремоте.

На следующий день после этой ссоры Рафаэль вышел из ямы в час раздачи пищи и объявил, что решил больше туда не возвращаться. Он и на сей раз помылся, но наряжаться не стал. И отец Виктории снова его предостерег, что запрет дверь изнутри и после заката никто ее ему не откроет. Примерно через четыре часа после заката Рафаэль вернулся, встал в переулке и крикнул:

— Дядя Азури, я здесь!

В его звонком голосе не было ни раскаяния, ни мольбы. Виктория притаилась вместе с другими обитателями дома. Ее отец и Рафаэль всегда говорили между собой деловым и сдержанным тоном, без эмоций. Отец с ответом мешкал, потому что немедленный ответ мог быть истолкован как слабость.

— Я тебя предупреждал, — сказал он наконец.

— Мне нужно было выйти, дядя Азури!

Виктория вся дрожала, но не от стужи. Когда началась война, городской фонарщик перестал приходить вечером со своей стремянкой и зажигать фонарь у входа в переулок. Мрак был, как вязкая смола. Немало нужно было смелости, чтобы вот так стоять среди молчаливых стен и громкими криками будить силы преисподней.

— Никто не выйдет и тебе не откроет! — отрезал отец. — На евреев такое несчастье свалилось, а ты себе развлекаешься и на других беду навлекаешь! — сказал он и что-то еще с горечью буркнул в ответ на уговоры Михали уступить.

— Рафаэль, иди к нам, я тебе открою! — позвал его Кривой Кадури с крыши своего дома.

Вздох облегчения прошелестел по крышам.

— Молодец, дай тебе Бог здоровья! — крикнул кто-то этому бедолаге, который осмелился противоречить самому богачу Азури, да еще тогда, когда вдали слышатся выстрелы и крики мужчин.

— Нет, спасибо, — ответил Рафаэль продавцу лепешек. — У меня свой дом есть.

Азури закурил, разрываясь между гневом на обидный вызов, прозвучавший в этом приглашении, и облегчением, оттого что Рафаэль его не принял. Кто-то с крыши своего дома спустил на веревке фонарь, и он вдруг ярким прожектором осветил колдовскую мглу, в которой тонул Рафаэль. И вдоль парапетов крыш вырисовались на фоне звездного неба головы людей. Мирьям вспрыгнула на лежанку Виктории и разрыдалась.

— Его убьют! — кричала она.

— Нечестивцам жизнь свою продаем! — сказала Михаль.

Азури же лежал на спине, уставив глаза в далекое небо, зубы сжаты, и он готов спорить хоть с самим Господом Богом.

— Он исчез, — прошептала Азиза.

Через некоторое время крыша задребезжала и лежащие на ней люди почувствовали шаги Рафаэля. Прямиком подойдя к лежанке Азури, он сказал:

— Я здесь.

Азури присел, потом встал — не дать Рафаэлю над собой возвышаться.

— И кто же тебе открыл?

Виктории захотелось пареньку Эзре кончики пальцев поцеловать.

То ли от полного изнеможения, то ли из желания показать, что вверяет ему свою судьбу, Рафаэль опустился на дядин матрац. Закурил сигарету, и при вспышке спички лицо его показалось мрачным. Азури скрестил руки на груди, ожидая мольбы от нарушителя. Наджия отодвинулась как можно дальше и стала хлопать по одеялу и дышать тяжело, как при родах, — в знак протеста, что нарушена святость ее ложа. Обитатели Двора скакали по верхней крыше, понимая, что Азури с Рафаэлем разыгрывают эту сцену, чтобы выразить почтение друг к другу.

— Погодите! — крикнула Михаль со средней крыши. — Спуститесь ко мне вы, оба, или пусть кто-нибудь перенесет меня наверх.

Рафаэль, не говоря ни слова, отшвырнул окурок сигареты, и он дугой перелетел в пропасть переулка. Через несколько минут он снова был на верхней крыше, а бабушка Михаль, как горб на его спине, и колени ее без всякого стеснения впились ему в бока — старухе все можно, и Эзра движется следом, поддерживая ладонями ее высохший зад.

— Встань! — приказал Азури беременной жене, что притворялась спящей, и той пришлось уступить свое место на матраце свекрови, с которой она больше трех лет не перекинулась ни единым словом.

— Зажги мне сигаретку, — приказала мать семейства Рафаэлю и после того, как вдохнула и выпустила из себя первую затяжку, сказала: — А теперь продолжайте.

— Я увожу семью в Басру, — сказал Рафаэль.

Михаль сделала три затяжки и выпустила дым к звездам.

— Долгие недели езды в повозке, и это в мирное время.

— Верно, — сказал Рафаэль.

— Чокнутый, псих! — вскипел Азури.

— Тихо, Азури. И как же ты туда поедешь? Басру захватили англичане, и пока, мы слышали, турки возле Амары надавали им по зубам. Рассказывают про вереницы пленных, золотоволосых и чернявых индусов. Всех их гнали по улицам Багдада. Как ты пройдешь между воюющими армиями с грудной малышкой, женщинами и военнообязанными мужчинами?

— Некоторые попробовали и спокойно прошли.

Азури ухмыльнулся:

— Найди дурака, который согласится везти вас в повозке под пушками.

— Шауль согласен. Лоточник много крутился по деревням, ему все дороги знакомы.

— Дряхлый мул, вот и все, что есть у этого Шауля, — продолжал подсмеиваться Азури. — Как отъедете от Багдада, так и взвалите его себе на спину.

— Потому я и опоздал. Купил сегодня вечером.

Азури, пытаясь скрыть изумление, закричал в голос:

— А с отцом твоим что?

Рафаэль был с дядей вежлив.

— Папа натерпелся вне дома. Он останется в яме.

— И как же Шауль бросит семью и смотается в Басру? Он ведь застрянет там на годы. Пока война не кончится. А он не из тех, кто детей бросает.

— Как раз наоборот. Он в восторг пришел. Он и так рискует жизнью изо дня в день. Самолично помог мне выбрать лошадей. Только в одном заупрямился. А кстати, совсем забыл. Дагур, Наджия, послушайте. Мы купили лошадей в одной конюшне, возле дома вашей матери. Вам нужно завтра пойти туда, сидеть шиву. Пришло известие о вашем брате.

Наджия рванула на голове волосы, порвала ворот на платье и стала бить по своим налившимся от беременности грудям:

— Моше, мое солнышко, бедный мой Моше!

И, что необычно, вызвала сочувствие обитателей Двора. Азури вытер глаза рукавом своего кафтана и, чтобы скрыть свои чувства, спросил Рафаэля:

— Что за условия у Шауля?

— Как сказала бабушка, он надолго застрянет в Басре, и ему надо, чтобы, пока его нет, кто-то поддержал его детей.

— Мы евреи, — заявила Михаль. — Мы от них не отвернемся.

Рафаэль грустно улыбнулся. Старики обещают, да выполнить не в силах, особенно когда вокруг война.

Наджию разозлило, что люди так быстро смирились с гибелью ее брата. Она расцарапала ногтями лицо, и ее траурные вопли, отдаваясь в стенах, понеслись по всему переулку. Причитания скорби передавались с крыши на крышу.

Азури вытащил Рафаэля на лестницу.

— Сам-то понимаешь, что тянешь и себя, и всю семью на верную смерть? — В глазах Виктории никогда еще Азури с Рафаэлем не были столь близки друг к другу.

— Если я останусь здесь, меня зацапают турки, — сказал Рафаэль.

На следующее утро семья Рафаэля связала тюки и принялась ждать. Мужья сестер выползли из ямы, после длительного неподвижного сидения они еле держались на ногах. Было ясно, что невозможно протиснуть в узкий переулок повозку, запряженную двумя лошадьми, а потому Рафаэль и члены его семьи с поклажей на плечах двинулись длинной вереницей пешком; они были переодеты в платье турецких крестьян.

Рафаэль коротко, взглядом, попрощался с Викторией, а Мирьям с Эзрой пошли их проводить до конца переулка. А потом на Двор опустилось великое одиночество, будто все обитатели его покинули. Причитания Наджии бились о старые стены, пока Азури не приказал Дагуру:

— Бери свою сестру, и идите сидеть шиву у вашей матери. Я пришлю с базара все, что вам понадобится.

— Тойя останется здесь. Где она?

Его пугало слишком тесное общение с сестрой Наджией, да еще в течение целой недели! Тревожило и быстро наступающее возмужание Эзры.