Виктория

Глава 8

Три месяца спустя после того события жители Двора слушали сон Наджии. К снам здесь относились с большой серьезностью. Долгие годы помнили и свои сны, и чужие. По их понятиям сон был пророчеством, способным предсказать судьбу. А Наджии ее сон придал такого веса и яркости, какие и рядом не стояли с ее вечной озлобленностью и отчужденностью. Поразило само ее желание поделиться с ними своим сном, а так как была она женщиной гонимой и презираемой, все ждали, что это прозвучит смешно и коряво. Но вот странность! — она заговорила, да так свободно, цветисто и образно, что все заслушались ее, затаив дыхание. Она сидела во Дворе, у входа в кладовку, по-турецки скрестив ноги, с прямой спиной, с глазами, как у дервиша, приветствующего восход солнца.

Из-за болей в сердце, не дававших ему уснуть всю прошлую ночь, Йегуда остался дома и сейчас сидел, прислонясь к перилам второго этажа, так, чтобы все пространство Двора, между ним и ковриком Михали, было у него перед глазами. Он положил на приподнятое колено листок бумаги и что-то сосредоточенно на нем писал. Женщины решили, что он ведет подсчеты для своего торгового дома, и вскоре вовсе забыли о присутствии сего ученого мужа. Михаль, встревоженная измученным выражением на лице своего сына, тоже навострила уши, чтобы не пропустить ни слова из сна Наджии. И Азиза, шикнув на Тойю с Мирьям, громко болтающих в аксадре, тоже уселась напротив Наджии, положила подбородок на ладонь и повернула к рассказчице то ухо, которое лучше слышит.

Наджия ущипнула двумя пальцами уголок рта, облизнула сморщенные губы и начала свой рассказ:

— Пришла она не в саване, а в сияющем свадебном платье. Влетела во двор, как голубка, и уселась возле меня, и я видела ее так ясно, как вы сейчас видите меня.

А Йегуда написал: «Какой смысл просыпаться поутру с чувством, что ты, как оглобля, которую откопали и вытащили из мусора никуда негодную?»

— Красива была моя бабушка, — сказала Наджия, — дедушка ее увидел и про все на свете позабыл. Это было в те времена, когда евреи еще платили султану подушный налог, чтобы освободиться от армии. Он был человеком состоятельным и не потребовал у родителей бабушки приданого. На руках ее носил. Она был короной в его волосах. Такая была моя бабушка, светлая ей память.

«И зачем ему, человеку, — писал Йегуда, — выходить из дома на улицу, где все вокруг подобны гвоздям кривым, и уговаривать покупателей, которые тоже как гвозди кривые, и просиживать свой век в торговом доме, набитом такими же гвоздями, которым самое место на свалке».

— Встань, внученька. А голос, как прохладная вода в суховей. Тебя пинают ногами, ты спотыкаешься и думаешь, что ты и правда всего лишь куча мусора. Встань, доченька, — продолжала Наджия.

«Боль режет, как ножом, и замораживает пальцы, — писал Йегуда. — Азиза, она как цветущий сад, а я у входа в него терплю поражение».

— Встань, внучка, могила выкрашена желтым, зеленым и черным. И она у подножия стены. Ты сразу ее узнаешь.

Взгляд Михали был прикован к сидящей внизу невестке. Она даже перестала прихлебывать свой сладкий чай, чтобы за звуком глотка не пропустить что-нибудь из речей Наджии. Женщины шикали друг на дружку, и Михаль тоже вместе со всеми окунулась в одно из тех волшебных мгновений, которые объединяют Двор в истинную семью, живущую по собственным законам и правилам.

— Бабушка, мир ее праху, описала самую странную могилу из всех могил. Ведь кто же раскрашивает могилу, как флаг?

«Эта полоумная сейчас меня поразила, — продолжал писать Йегуда. — Увидела особый сон, не в пример моему. Я свой стесняюсь рассказать даже собственной жене. Какое-то странное тело, покойник. Верхняя часть — мужчина, нижняя — женщина. И оно голое, и мне улыбается, развратно так, будто ждет, чтобы кто-то пришел и то самое совершил. Господи, помилуй меня, грешного, ведь это стыд и срам, чтобы такое приснилось!»

— И я умоляю ее, — сказала Наджия и громко высморкалась в головной платок. И вдруг она представилась Виктории такой красавицей, какой описывал ее тогда Абдалла Нуну. — «Бабушка, да как же мне отыскать ту могилку-то?» А она отвечает: «Она скитается». Так ответила мне бабушка, мир праху ее. «Она у подножья стены, но ее можно встретить в любом переулке».

«Азиза просто глотает этот сон, — писал Йегуда. — Господь дал мне красивую и прилежную супругу, но дал Он мне ее в наказание. Дают лестницу безрукому и говорят: поднимись в красоту поднебесья. Не зря все эти ее смешки с Азури, только честность и преданность брата ставят щит перед позором».

Наджия замолчала.

— И это все? — разочарованно спросила Азиза.

— Так сказала мне бабушка и ушла, — сказала Наджия с завершающей интонацией.

Михаль подняла чашечку с чаем и так держала ее, пока та остывала у ее губ. Война это, война, что надвигается, как огненный шторм. Переулки превратятся в кладбища, Господи, помоги!

Виктория восхищалась матерью, сумевшей найти такие красивые слова — весь Двор заставила заслушаться. И горда была маминой бабушкой, будто та и впрямь посетила их Двор. Она встала, передала девчушку Тойе и угостила мать и Азизу крепким чаем. Лицо Йегуды на втором этаже совсем посерело, но он продолжал писать:

«А вот что сказал раввин Шимон Агаси в Главной синагоге: горе вам, тем, кто будит в мужчинах дурные страсти. Даже и при исполнении своих супружеских обязанностей должно блюсти скромность, не вольничать и не разводить хиханьки да хаханьки и, упаси Бог, не нахальничать, а все делать скромно и с боязнью и с трепетом пред Небесами. В Библии сказано: поела и губы утерла, а это значит, что и в час совокупления, именуемого трапезой, прежде всего должны присутствовать скромность и стыд, а не то чтобы сразу раскрыть все тайны и загадки. — Его взгляд поблуждал в пространстве, между ним и сидящей напротив матерью, и он продолжил на иврите: — И может, именно из-за этого чертова трепета и боязни я и лишил тело Азизы радости. Вел себя как парализованный в ту первую ночь, когда еще был в полной силе, а сейчас я тоже как парализованный из-за болезни и старости. Что ж удивляться тому, что она так смеется перед Азури и даже перед этим молокососом Рафаэлем!»

Он все продолжал писать, но через некоторое время Мирьям заметила, что голова отца упала на перила, и она быстро поднялась и позвала мать. Тут же побежали за мудрецом Джури Читиатом, чтобы тот шел лечить больного, и старец сразу откликнулся и вышел из дому, потому что испытывал к этому особому больному глубокое почтение, был он согбенный, шел, одной рукой опираясь на палку, а другой — на своего внука, и так прошел весь короткий путь между домами. Он сказал то, что и без него было ясно: скрытая нечистая сила погубила сердце Йегуды и селезенка тоже пострадала. И он надел на него амулет и велел укрепить его тело хорошо прожаренной бараньей печенкой, а утром дать сметаны, которую снимут с молока буйволицы и подсластят финиковым медом. Никто не заметил, что он спрятал в свой кафтан листки, разбросанные по циновке, на которой лежал больной.

А звезда Наджии закатилась, и уже никому не было дела до ее переживаний. И потому она обратилась к Джамиле, ворожее, плакальщице и повитухе — в зависимости от надобности. Ворожея за несколько грошей объяснила ей, что сон этот ей приснился из-за внезапного испуга, взбаламутившего ее кровь. Но Наджия ее словам не поверила — она и так каждый божий день в страхе! Джамиле неведомо, каково это — висеть в воздухе в руках великана и не знать, грохнут ли тебя об пол или расшибут, шмякнув о стену. Нет уж, сказала она с некоторой даже гордостью, как человек, который знает что почем, она не то чтобы какая-то избалованная лошадка. Ее всякими страхами не напугаешь. И снова торжественным языком стала описывать ту разноцветную могилу, пока Джамила не поняла и не сказала с усмешкой:

— Да не могила это вовсе, а человек!

— Человек?

— Именно что человек, — со значением сказала Джамила, специалистка по закавыкам и загогулинам души.

Наджия страдала по потраченным впустую денежкам, ведь и сама уже разгадала свой сон. Вернувшись в дом, она собрала все монеты, которые сумела за это время скопить, и перед тем, как уйти на поиски той самой блуждающей могилы, вызвала Викторию и приказала:

— Сегодня варишь ты, и пусть Тойя поможет тебе последить за гаденышами вместо того, чтобы стоять дурочкой да палец сосать. Да что с тобой? — спросила она Викторию, у которой на лице вроде и смех и слезы. Она по-своему любила эту девчонку. Пусть присутствие Виктории и подчеркивало ее собственную никчемность, все же в вертепе враждебного ей Двора без нее была бы как без рук. — Ты что, заболела?

— Нет, — ответила Виктория, поражаясь теплой нотке в голосе матери.

И вот поближе к полудню мать вышла на поиски той самой могилы желтого, зеленого и черного цвета. Не так-то просто было разыскать Саламана, залатанное пальто которого отяжелело от золотых монет. Место его проживания было тайной. Многие пытались его выследить, потому что представляли себе размеры богатств, которые он при себе таскал, но до сих пор никому не удалось узнать, где он спит по ночам. Он ходил и бродил, как призрак, и в праздники, и в будни.

Затхлый воздух тесных переулков дрожал от знойного ветра пустыни, и Наджия, пока пересекала пылающие островки солнца, вся взмокла под своей черной абайей. И все же она шла и шла, сбивая ноги, по базарам и мимо синагог, пока наконец не нашла его сидящим на кочке, на старом пустыре, пропитавшемся за сотни лет мочою людей и скота. Жгучее солнце палило ему голову, и разноцветное пальто, лоснящееся от въевшейся в него грязи, защищало его как броня. Пальцы отрывали то куски прокисшей мякоти арбуза, то ломти лежащей на коленях сухой лепешки, которую он получил в качестве подаяния и теперь мусолил гнилыми зубами.

— Погоди, пока не кончу, — рыгнув, сказал он.

— Ты не должен вспарывать подкладку. Я с золотыми монетами покончила.

Он в жизни не давал советов, а уж даром и подавно. Ведь плата советчику — ругань да насмешки, а иногда и того пострашней. Он также не произносил никогда ни одного лишнего слова, которое могло бы выдать его секреты городу, жадному до чужих секретов. Потому он не открыл Наджии имя женщины, которая приходит менять золотые монеты, хотя и понимал, что это золото принадлежит Наджии. Он прекрасно заработал на каждой из них — то, что ему было надо. Поев, он долго, пока прыщи не полопались, утирал рот грубым рукавом своего пальто и потом тускло спросил:

— Тогда что же?

— Пришла положить у тебя деньги под процент. Дома их держать опасно.

— Твой дом меня не интересует. А что ты сделаешь с процентами?

— Пусть и они дадут проценты.

— Как скажешь.

Возвратясь домой, она увидела, что смех и печаль все еще блуждают на лице Виктории. Спрашивать ее она не стала — не в их правилах поверять друг дружке сердечные тайны. Виктория отдалилась от матери, как вообще в то время отдалилась от всех взрослых обитателей Двора. Утром, сразу как это случилось, она позвала Мирьям в застекленную комнату, которую на лето всегда закрывали, и там все ей сказала. Мирьям потом спустилась во Двор, а она осталась одна в жаркой духоте пустой комнаты. Ну вот, наконец и она превратилась в женщину! Мирьям обогнала ее почти на полтора года и все это время старалась утешить, повторяя слова матери, что, мол, девочка, у которой месячные запаздывают, станет стройной и статной, а не какой-то толстой коротышкой. Но Викторию эти слова не утешали. Ведь мужчины толстушек-то и любят. С самого утра она все размышляла и фантазировала по поводу этого чуждого ей названия театро и боролась с диким желанием поесть конфет. Мысленно представляла, как сидит, прислонясь к пальме семейства Нуну, и белоснежная голубка гладит клювиком ее шершавую ладонь. Когда мать отправилась на поиски Саламана, она подскочила в лавчонку Маатука Нуну, что на повороте их переулка. К этому времени он уже был женат. Она положила на прилавок деньги, и Маатук окунул свою шестипалую руку в ржавую жестяную банку и со смущающей щедростью насыпал ей целый бумажный кулек конфет.

— Тут слишком много, — улыбнулась она ему.

— Ты заслуживаешь большего, — заикаясь и до ушей покраснев, ответил он, а горб такой, что того гляди перевесит и он рухнет на землю. Приплясывая, она пошла домой. Месячные и театро, театро и месячные!

Изо дня в день они с Мирьям старались не пропускать момента, когда Рафаэль туда отправлялся. К этому времени у него уже выросли усики и вид был этакий озорной. Брился он всегда перед зеркалом с откидной створкой. К вечеру выйдет, бывало, — волосы расчесаны на пробор, ослепительная рубашка украшена бабочкой, и в руке трость с набалдашником из чистого серебра. Не считая пальмы семейства Нуну, во всем переулке не было ни единого дерева, даже цветочного горшка или просто цветка — и тех не отыщешь. Среди этих обшарпанных стен глаз привык видеть лишь застиранные одежки, переходящие от отцов к сыновьям. И потому появление Рафаэля было как освежающая смена времен года. В этом вопящем Дворе голос его звучал сдержанно и живой взгляд давал надежду на то, что нечто особенное, небывалое вот-вот прервет серую рутину их мира. Возвращался он поздно, и многие обитатели Двора предсказывали ему скорую гибель от руки какого-нибудь дезертира из турецкой армии. Как-то раз Виктория попробовала выпытать у Мурада, что же это такое, театро. Но ее простодушный брат лишь повторил безапелляционные слова отца: «развратное логово». А больше этого и сам ничего не знал. И тогда они с Мирьям и Тойей спросили у Эзры. Его театро было пореальней.

— Там всюду сияют шикарные люстры, и свет от них, как летнее солнце. Женщины, помоложе Рахамы Афцы, в одних крошечных трусиках поют и танцуют. Иногда там играет оркестр, а иногда нет, и все без конца пьют.

— А мужчины-то что там делают? — спросила Мирьям.

— Ну я же сказал. Все время пьют. И смотрят. А есть и такие, что поют вместе с танцовщицами.

— Ты как будто и сам там побывал.

— Еще бы! — соврал он, не моргнув глазом.

Они ему не поверили, хотя Виктории показалось, что описание в основном верное, особенно в том, что касается крошечных трусиков. Она представляла себе, как пляшет в таких вот трусиках перед Рафаэлем. И вздрагивала, думая, какой будет женщиной. Таким же изношенным мешком, как мать, в который отец выбивает свою похоть? Или же тигрицей вроде тех женщин, что в летние ночи сотрясают крышу их дома? А то, может, нежной, с ангельским личиком, вроде Нуны Нуну? И если Рафаэль достанется Мирьям, поведет ли та себя как тигрица? И что будет, если ей, Виктории, достанется муж наподобие дяди Йегуды, изможденный, болезненный и блюдущий все предписания религии? Или будет муж, похожий на ее брата Мурада, прилежного, покорного и скучного? Зачем мечтать о пылающем факеле? На таких людей, как Рафаэль, полагаться нельзя, как нельзя полагаться на дьявола. Нет. Рафаэль, он не дьявол. Разве не он спас семью Элиягу от голода и не его ли стараниями есть у них чем наполнить тарелки? И сейчас вон выполнил данное сестрам обещание, что в девках они не состарятся. Надо же, вернул за несколько месяцев взятые в долг деньги, и лавка его процветает, и нашел сестрам женихов, и из собственного кармана купил им приданое. Даже его отец приходит к нему просить на карманные расходы. И он дает и дарит щедрой рукой. Золотой обруч, украшенный дорогими каменьями, надел в волосы своей матери, самой тихой и скромной обитательницы этого шумного Двора.

То были напряженные дни у них с Мирьям. Ведь парень, который выполняет долг перед семьей и выдает замуж сестер, он и сам холостяк и жених. Но он молчит, даже намеков не делает. И никак не подбадривает родителей Мирьям. Может, у него на примете другая девушка? А то вдруг в него снова бес вселится и он укатит в далекие страны?