Виктория

Глава 6

Мирьям, которая все еще прижимала к груди дымящихся кур с рисом, побледнела от страха. А Наджия будто ничего и не слыхала. Хорошо рассчитанным движением она смела с дороги брата, оттолкнула Викторию и, наклонившись, оплевала куски рыбы и котлы с пищей, а потом повернулась и выскочила из кухни. Посреди Двора стоял Азури, справа от него седобородый Йегуда, а слева Мурад, старший брат Виктории, согласно кивавший на каждое отцовское слово. Был он ровесником Рафаэля, самый честный, простодушный и наивный парень из всех, кого знал этот Двор. Острый на язык Эзра давно уже высказал о нем свое суждение: честный от трусости, а на самом деле лицемер каких мало.

Трое мужчин, которых в столь ранний час вызвали из лавки, стояли все в традиционных одеждах: в халатах, плащах и фесках — ив этот момент напоминали наводящих ужас посланцев властей.

— Куда же нам идти-то? — спросила бабушка Михаль со своего коврика.

— Переночуем на нашем торговом складе, мама.

Только с матерью разговаривал Азури в столь почтительном тоне.

— Но нас, чтоб не сглазить, больше шестидесяти человек!

— Как-нибудь устроимся, мама!

Мурад все кивал, как бы и на себя взяв кое-что от отцовского авторитета. А черная кисточка на его феске прыгала в сторону матери с той же боязливой почтительностью, с какой отец относился к Михали. Наджия, подозрительная и всеми гонимая в собственном доме, не знала, как и реагировать на эти его знаки уважения. Она боялась, как бы отношения между нею и сыном Мурадом не показались со стороны конфузными.

— Твой брат Элиягу и его сын уже час как вернулись домой, — сказала бабушка Михаль, постучав по перилам второго этажа деревянной ложкой, которую всегда держала при себе.

Азури что-то буркнул, но не ответил, Мурад сразу осунулся. Глаза же Йегуды все искали какой-нибудь табуретки, чтобы присесть. От быстрой ходьбы из лавки и от стояния во Дворе сердце совсем устало и занемогло.

— До склада далеко, — сказала Михаль. — Я остаюсь здесь. Мне такие переходы уже не под силу.

— Да я тебя на спине понесу, бабушка! — воскликнул Мурад.

— Никто не понесет меня на спине, будто я мешок какой. Я буду в кресле. Идите позовите Лоточника-Шауля и его приятеля Кадури.

— А с одеждой-то что? — встряла Азиза. — Я ведь годами шью приданое для Мирьям!

Йегуда сгреб бороду в горсть. В знак того, что он в этих делах не разбирается и просит совета у брата. Ответ Азури был ясен и прост, будто он день за днем прорабатывал план эвакуации и бегства от наводнения.

— Каждая семья берет маленький запас самого необходимого. Ну и, конечно, золотые монеты и драгоценности. Если у кого таковые имеются. Выходим немедленно. Вот-вот стемнеет, и мы не будем знать, докуда дошла вода.

И тут всем домом, двумя его этажами, будто безумие овладело. Открывались тайники, извлекались клады. Младенцы кричали, и женщины в спешке давали им груди. Кто-то хлопнул дверью, прищемив Эзре палец, и он с мстительной жестокостью пнул ногой пробегавшую кошку. И сам взвыл, и кошка завопила. Виктория вдруг заметила, что мать в этой суматохе и вовсе потеряла рассудок. Схватила младенца и уложила его на мокрую и липкую разделочную доску, а рядом зачем-то усадила трехлетнего Нисана, который уже и тогда был маленьким злодеем. Младенец завопил от боли, и тогда Ниджия потащила его в аксадру, захватив с собой и Нисана, которого из страха перед его острыми зубами волокла за рубаху. А потом встала посреди Двора и, всплеснув руками, завопила:

— И зачем же я все это варила, спину горбатила? Все в кухне брошено. И что же с гостями-то будет, которых на вечер пригласили?

— Этими бы гостями да по твоей башке! — вскипел Азури. — Говорят тебе, что река дома пожирает!

А она, будто не слыша его слов, продолжала:

— Викторию как в малярии бьет из-за этих двух гадов, которые от шлюх вернулись!

И словно в подтверждение ее слов из подвала с негодующим видом выскочил Элиягу.

— Что здесь творится, психушка тут, что ли? Я же сказал, что хочу отдохнуть! — Его глаза встретились с негодующим взором Азури, и он, замолчав, отвернулся и через плечо кинул ключ от подвала: — Я устал и хочу спать.

— Наводнение может дом смыть, — сказал ему Йегуда.

— Ну и пусть себе смывает! — рявкнул Элиягу.

— Не каждому выпадает умереть, как он того заслуживает, — бросил Азури с отвращением.

— Азури! — очень деликатно одернул брата Йегуда и, прошаркав ко входу в подвал, крикнул Элиягу, что оставаться в подвале опасно, вода может добраться и до дома. — Ты хотя бы поднимись и на крыше приляг.

— В такую холодину? Я уже сплю, оставь меня в покое.

Йегуда замолчал и без видимой причины поцеловал висящую на двери мезузу[16]. В грудь, как лезвие ножа, вонзилась боль, в тумане наводящего ужас удушья он попытался поймать воздух и двинулся на второй этаж, а ноги ватные, и лицо блестит от пота.

Виктория готовила братьев и сестер к срочному бегству из дома, Мурад молча ей помогал под насмешки Эзры, что, мол, бабьим делом занимается. И отец, потеряв всякую надежду на мать, которая, как в столбняке, стояла посреди двора, тоже поднялся в застекленную комнату. И вдруг муравьиную возню в доме прорезал вопль Наджии:

— Сбегай проверь, может, ей там кто ноги отпиливает, — приказал Виктории отец.

Но картина, открывшаяся взгляду Виктории, оказалась не менее устрашающей. Исхудавшие от длительной голодухи дети Элиягу в какой-то слепой ярости завладели кухней и теперь таскали и глотали пищу прямо из кипящих горшков. Один из них подавился костью, и его тут же вырвало всем, что проглотил. Все чавкали с полными ртами, и их обожженные пальцы пригоршнями хватали еду. Девочки, потеряв всякий стыд, задирали подолы платьев и складывали в них баранину, и куски кур, и обжигающий рис. С рук капал жир, и соус стекал по подбородкам. Наджия колотила их по спинам, стегала по лицу, и кричала, что руки им оторвет, и дралась, чтобы вырвать у них куски мяса, в которые они впились ногтями, а дети, давясь едой, как зверьки, ее даже не замечали. Горшки опрокинулись. И головешки обожгли их босые ноги. А потом они кинулись от нее удирать, набив рисом и мясом рты и карманы. Наджия устремилась за ними вслед, пытаясь их опередить, добраться до лестницы и преградить им выход на крышу — как делают женщины, принуждая кошку выпустить из когтей курицу, приготовленную для субботы и похищенную с кухонной доски. Гигантские руки Азури, сорвав Наджию с третьей ступеньки, вздернули ее в воздух. Виктории на мгновение стало жутко, что вот сейчас он швырнет ее на плитки Двора — и голова всмятку. Ступни матери будто слиплись в воздухе, и маленькие ее глазки оказались на уровне больших глаз мужчины.

— Женщина, — с укором прорычал он, — женщина… женщина… Ведь это дети. Голодные дети моего брата, будь он… будь он… будь он…

У Виктории сил не было слышать этот его голос; повиснув на теле матери, она тянула ее вниз и рыдала:

— Папа, у нее из-за наводнения в голове помутилось…

Азури опомнился, отшвырнул жену, оставляя ее дочери, и потер рука об руку, будто сбрасывая с них грязь, пропитанную собачьей мочой. Как только ноги Наджии коснулись пола, она, скривившись, ткнула Викторию кулаком в плечо:

— Да не из-за наводнения, идиотка! А из-за него! Знал ведь, когда вернуться. Небось задумал меня обчистить.

— Что она такое плетет? — с отвращением вскинулся Азури.

— Пусть вода хоть весь дом затопит, а он все равно приплывет, и все перероет, и перекопает, чтобы нас обворовать.

— Виктория, в твою мать бес вселился!

— Нет, я не сумасшедшая! — прохрипела та в ответ. — Он годами выжидает, чтобы нас ограбить. Все они воры, вся семейка!

В глазах Азури мелькнул ужас. Смерть — это дар от Господа; безумие — происки сатаны. У Наджии в уголках рта уже закипала пена. Кто знает, как далеко зашло это падшее на него проклятие? Может, все его семя порченое, ведь как иначе объяснить бесконечные вопли их последнего младенца или то, что зубы Нисана впиваются в любую живую плоть?

— Я хочу, чтобы, когда мы уйдем из дома, он тоже ушел вместе с нами! — нагло орала Наджия.

— Про кого это она бредит? — спросил отец.

— Про Рафаэля, — со стыдом в голосе прошептала Виктория.

— Да что у нее можно украсть, у такой замарахи, только в рванье и ходит?

— Мама многие годы…

— Заткнись! — затопала ногами мать.

Сатана или нет, но терпение у Азури лопнуло.

— Пусть скажет! — жестко приказал он.

— Она врет!

— Молчать!

Этот дом, построенный десятки лет назад, был наводнен многочисленными тайными жильцами: муравьями, блохами, червями, тараканами, скорпионами, жуками, мышами и змеями. Обитатели-люди из-за жестоких сезонных болезней, нужды и то и дело случавшихся эпидемий покорно мирились с фактом, что они недолговечны. А потому и не шибко выкладывались на техническое поддержание дома. Долгие месяцы могли пройти, прежде чем здесь решались поменять разбитое стекло в окне. А то и просто заменят его фанерой или картоном. Выгребные ямы чистились лишь тогда, когда наполнялись до краев. Расколотые плитки продолжали рушиться на полу. Благоразумные обитатели дома не рвались стучать молотками и махать кирками. Граница, отделяющая естественное от сверхъестественного, была тонкой и хрупкой, и мало кто осмеливался ее пересекать. Все обитатели дома, от мала до велика, верили, что под полом кишмя кишат черти и духи и они несут зло. А потому лучше не замечать треснувшую половицу, не трогать логово мстительных адских сил. Зато тайные жильцы дома, не в пример людям, ненцам творения, усердствовали из поколения в поколение, прилежно трудились над улучшением и усовершенствованием собственного жилища: крошечные отверстия расширялись, постепенно становясь пещерками; трещинки, удобные для муравьев, преобразовывались в мышиные норы. И, подобно этим тайным соседям, Наджия в обычные дни тоже пеклась о днях тощих. Из денег, которые ей еженедельно выделял Азури, она украдкой откладывала по нескольку грошей в сторону и время от времени встречалась тайком с Саламаном, тем, что даже и в летнее пекло ходил в толстом, сшитом из лоскутов пальто. Он из дырки в подкладке доставал золотую монетку и продавал ей по весьма сомнительному курсу. Наджия возвращалась домой, вся взбудораженная этим маленьким сокровищем, и прятала его в очередную дыру или трещину, что в изобилии бежали по стенам. Украшения, приобретенные на скопленные деньги, находили пристанище в тех же самых стенах. Из подозрительности она так крепко хранила свой секрет, что не было никого, кто помог бы ей вспомнить о том, о чем сама она забывала: что сталось с ее сокровищами и в какие норы они упрятаны. Так, однажды возник петух, клюющий украшение с бриллиантами, которое он вытащил из какой-то дыры. А в другой раз приземлилась ворона и вдруг взмыла с золотым браслетом в клюве. Хотя никто из женщин на потерю не жаловался, да и сама Наджия по этому поводу не сетовала — она напрочь забыла, что является обладательницей браслета. Михаль заявила, что отнятый у любопытного петуха бриллиант принадлежит ей, и обменяла его у ювелира на несколько украшений для Виктории.

Когда Азури наконец понял из слов Виктории, почему его жена так боится Рафаэля, он окинул ту жестким взглядом и приказал обитателям дома поспешить. Некогда ему было размышлять над ее душевным состоянием. Наблюдатели на крышах объявили, что река все поднимается и уже начала заливать дома.

Виктория об этом дне мало что помнит. Главные факты стерлись, а вот какие-то второстепенные эпизоды в сите памяти удержались. Например, она начисто позабыла потрясение, связанное с его возвращением, но сцена с двоюродными братьями и сестрами, хватающими из горшков пищу, запомнилась ей навсегда. И та картина — мать, вздернутая руками отца, даже и она почти что исчезла. Зато она хорошо помнит, как несли ее бабушку Михаль — два крепких мужчины, Шауль-Лоточник и Кривой Кадури, разносчик сладких лепешек, несли ее как царицу в голубом бархатном кресле, и эта троица двигалась в самом центре процессии. Старушка плыла по воздуху над головами обитателей дома, с трудом топающих по лужам от последнего дождя, и с порогов домов ее приветствовали женщины и мужчины, те, что не имели пристанища, куда бы можно было скрыться; они искренне отвечали на благословения этой женщины, считавшейся здесь праведницей, в надежде, что она принесет спасение тем, кто пожелает ей добра. Во главе процессии шествовал Йегуда, он немного пришел в себя от болей в груди и теперь нес в руках зажженный керосиновый фонарь. Полная тьма еще не наступила, и такое вопиющее транжирство — фонарь жгут в ранних сумерках — еще усугубляло у остававшихся ощущение надвигающейся беды. Взрослые шли молча с суровыми лицами, а перешептывающиеся между собой дети все крутились вокруг голубого бархатного кресла с подлокотниками из слоновой кости. Элиягу на приглашение присоединиться не откликнулся и снова заснул глубоким сном. Рафаэль вышел последним и запер дверь гигантским ключом в локоть длиной. Наджия кружила вокруг него, изучая его лицо и карманы костюма, все пыталась выявить в них подозрительные выпуклости.

И семейство Нуну вышло из дома тогда же, в сумерки. Пальмовые ветви, будто покинутые души, печально колыхались на легком ветру. Сейчас, когда Нуна оказалась открытой всем взорам, стало ясно, что на ее светлом личике, трогательном в своем нежном изяществе, написан ужас перед наводнением. Плечи ее были окутаны шелковой абайей. Во всем переулке она была единственной женщиной, которая и в будни красила лицо, и глаза ее напоминали глаза дорогой фарфоровой куклы, из тех, заморских. Была она уже матерью двоих детей, но чистота ее удивленных глаз выдавала в ней притаившуюся маленькую девочку. Никогда еще не встречала Виктория взгляда, который бы с такой открытой наивностью искал мира и согласия. Нуна улыбалась процессии, вышедшей из дома Михали, и покосившимся от долголетия стенам переулка, и бесприютным людям, которым некуда бежать и они толпятся в дверях своих жилищ, и узкой полоске неба между крышами домов, и казалось, что все вокруг тоже отвечают ей улыбкой, потому что испытывают почтение к богатству, в котором есть нечто от благословения праведников. Никому, кроме Наджии, и в голову не приходило осуждать миленькую красавицу, напротив, все приняли ее с радостью, когда она с отцом, мужем и всеми слугами присоединилась к процессии. Абдалла зятю не доверял и сам нес на руках младшего своего внука, и на плечах у него сидел его рыженький брат, тот, что постарше. Ручонки малыша венчали лоб мужчины, прижимая его поседевшую голову к своему животу. За ними двигался темнолицый муж со слугами, несущими добротно упакованные и завязанные тюки. Малышка Тойя, отойдя от Дагура с его крашеной бородой и кануном на спине, ускорила шаг и, догнав Нуну Нуну, уставилась на нее с преданностью зверька, зачарованно потрогала ее абайю, и ее кружева, и ее нарядное платье, а потом, набравшись храбрости, как это бывает с детьми, коснулась ее руки и кончиком языка лизнула ее красивое личико. А Нуна в ответ залилась на весь узкий переулок смехом, прерывистым — точно колокольчики зазвенели.

В те дни, дни юности Виктории, бедняки безо всякой обиды склоняли головы перед Божьими любимцами. Люди, жившие в тесноте, в скученном квартале, как должное принимали ту извечную пропасть, что разделяла противоположности. Вот и теперь мудрец Джури Читиат, целитель, умелец склеивать разбитую посуду и знаток каббалы, и Рахама Афца, проводящая еженедельный выходной у сестры, стояли друг против друга, дверь против двери, и глазели на идущую мимо процессию. Не считая точечной татуировки, украшающей подбородок и брови проститутки Рахамы, на лице ее не было краски. И одеяние на ней, хоть и новое и сравнительно дорогое, было очень скромным. Многие уважали ее за то, что она щедро кормит большую семью своей сестры. Измученные тяжким трудом мужчины, которым она не по карману, облизывались на сочное тело Рахамы, но никто из них даже приблизиться к ней не смел в ее выходной, который она проводила в переулке, потому что в этот день она блюла скромность и чистоту. Единственным, кто осмеливался к ней приблизиться, был хулиганистый подросток Эзра — разинув рот, он мяукал по-кошачьи и тявкал, как щенок, и даже, набравшись храбрости, разок ей подмигнул. Рахама и сестра с зятем его прощали: он ведь ученик в школе Альянса и сын Йегуды Седобородого.

До чего же далеки эти дни! Это было еще до того, как Маатук Нуну арендовал лавку и поселился там, с тем чтобы все время глядеть на дом своего отца. Примерно за шесть лет до того, как был построен новый наплавной мост, названный в честь британского генерала, отвоевавшего город у турок, — тот самый мост, на который Виктории предстояло взойти в своей абайе и двух чадрах, чтобы броситься в бушующие воды.

Но в тот день, когда они бежали от взбесившейся реки, глаза у нее блестели, и груди были упругие, и душа как расцветший цветок, несмотря на все, что творилось вокруг. Она несла на руках младенчика-брата, и Мирьям упросила ее дать и ей немного его понести, потому что он так вкусно пахнет; и когда она взяла ребеночка на руки, то так чмокнула его в лобик, что у Виктории сладко заныло внутри: ведь понятно же, что поцелуй предназначался Рафаэлю, который так молча, по-мужски, вернулся из пустыни.

Они миновали базар Эль-Шоргая и очутились и густом мраке базара, где торгуют тканями. Фонарщики это место из экономии пропускали. По ночам фонари зажигались лишь в переулках жилых кварталов. Виктории запомнилось, что впереди шел ее отец, забравший фонарь у Йегуды, потому что тот снова начал отставать и Азиза к нему подошла и подставила свое плечо. И Эзра с Мурадом несли фонари по обеим сторонам процессии. Рафаэль шел замыкающим. С фонарем в руках. За туманом времени Виктория не помнила, испытывали ли они ужас перед страшным наводнением. Вряд ли, если бы так, не запомнилась бы эта маленькая деталь — рука Абдаллы Нуну, которая машет им на прощание, когда на одном из поворотов дороги он с семьей свернул в сторону. И еще помнится ясно, как они с Мирьям то и дело останавливаются и тайком заглядывают в лицо Рафаэлю, освещенное снизу фонарем, который у него в руке. Они слышали, как он успокаивает своим ясным голосом беременную женщину, уговаривая ее, что фигура, выскочившая из какой-то двери и исчезнувшая в боковой улочке, вовсе не призрак, а человек, испугавшийся темноты. Молодая женщина вежливо кивала в ответ, но зубы у нее продолжали выбивать дробь. Наджия дала ей пощечину и опровергла заверения Рафаэля:

— Врешь ты все, это грабитель и убийца!

Тойя, от волнения уже не понимая что говорит, громко заявила:

— В тетю Наджию бес вселился!

А тетя тут же взорвалась:

— Чтоб эти бесы все твои патлы спалили, сучка маленькая, и чтобы тебе сроду не вырасти, и чтоб ты всю жизнь ковыляла, как слепая идиотка!

Азиза, на плечо которой опирался рукой Йегуда, так и покатилась со смеху. Беременная, решив, что это бес, над ними куражась, принял голос Азизы, снова завопила, и Рафаэль велел ее мужу ее успокоить.

— Ты смотри, он вроде и не устал после пустыни! — с гордостью сказала Мирьям.

Эзра собрал вокруг себя всех подростков, и Тойя тут же к ним присоединилась. Дагур потянул ее за плечо, шепнув ей на ухо, что нужно вести себя, как подобает замужней женщине, а не бежать за ними вприпрыжку. Но она не послушалась, и ему пришлось лететь за ней с ватагой подростков, пока он не почувствовал себя глупо и, вернувшись, не пошел молча рядом с Рафаэлем.

Еще Виктории вспоминается широкая площадка, и двое чужих мужчин разводят огонь под чайниками, где кипит крепкий чай из ароматных листьев, и он бодрит душу. А в воздухе запах свежих лепешек и брынзы, и пламя костра выхватывает из темноты горки фиников. Ее отец стоит возле чужих мужчин, и раздает еду проголодавшимся, и уговаривает женщин войти в помещение склада, потому что снаружи очень холодно. Шауль и Кадури уже опустили кресло на землю и, нагнувшись, поцеловали руку бабушки Михаль, а потом попросили у отца Виктории разрешения переночевать вместе с ними, потому что им боязно возвращаться по этим переулкам в темноте, может, и права была та беременная, да пошли ей Господь долголетие, и она действительно видела то, что видела. Они обещали, что к еде, предназначенной для детей, даже не притронутся. В конце концов они уселись возле облупившейся стены и поели всего, что было заготовлено, и так вот, сидя, заснули. Виктория улыбнулась братьям и сестрам Рафаэля, которые хотя и лопались от награбленных в кухне кушаний, но им не устоять было перед соблазном еще подзаправиться. Тень ее отца в свете поставленных на землю фонарей казалась гигантской тучей, а губки младенцев уже сомкнулись на розовых сосках налитых молоком грудей, и в этом мраке, окутавшем все вокруг, дети продолжали себе расти, а взрослые стариться. Мать Виктории растворилась в каком-то углу, а маленькие сестры и братья цеплялись за ее подол, пока не уснули среди плача, смеха и перешептываний. Перед тем как войти в склад, она взглянула на небо и не увидела там ни единой звезды. Над площадкой высилась сводчатая жестяная крыша, как это принято в торговом квартале города. Фонарь Эзры мерцал возле фонаря Рафаэля, а фонарь ее брата Мурада обрисовывал границу мрака между ним и ими.

Помнится, как она сидела, прислонясь спиной к горе из рулонов ткани. Потом через какое-то время проснулась на несколько минут и улыбнулась слабому свету фонаря. «Какая же я счастливица, — подумала она, — какая счастливица! Я сыта, защищена и желанна в этом мире, где люди голодают, и мерзнут, и могут утонуть как крысята». Перед тем как снова заснуть, она еще успела подумать, что, если наводнение зальет их дом, крысы тоже утонут в подвале вместе с дядей Элиягу. И где они тогда будут жить? И вода во сне была белой, как молоко, и лучистой, как полуденный свет.