Виктория

Глава 7

Багдад стоит на своих холмах более тысячи лет. Этот большой город, выросший из забытой Богом деревни, что на границе империи Сасанидов, многим обязан праотцам Виктории. Еврейские врачи, ученые, философы, политики и деятели пера внесли солидный вклад в становление той арабской культуры, которая там расцвела. Но поколения захватчиков, наводнения, гонения и коррупция не только ослабили духовные силы еврейской общины, но и порушили саму память о ней. Евреи замкнулись в очень тесном квартале, и большинство из них родилось, росло, состарилось и умерло, не выходя за его пределы. Горизонты общины, отцы которой были создателями Вавилонского Талмуда и устремления которой простирались на всю Вселенную, бесконечно сузились. К тому дню, когда Виктория переходила по мосту через Тигр, эта тысяча лет уже стерлась из памяти народа, как стерлись с лица земли ставшие прахом старинные могилы ее предков. Даже тот арабский, на котором она говорила, был городским, старомодным, слишком витиеватым по сравнению с арабским языком мусульман, тем, что в недавнем прошлом вторгся из пустыни в обедневшие и утратившие плодородие оазисы. Стена недоверия, невежества и забвения отделяла Викторию от той густой толпы шиитов, суннитов, курдов, ассирийцев, персов и туркменов, которые сейчас вместе с нею переходили через реку Тигр. С бьющимся сердцем она вдруг поняла, что мост пройден и она стоит на широкой площади, перед вереницей машин и телег, дожидающихся того, чтобы на башне поменялся флаг. Толпа, которая, как и она, по ошибке спустилась с моста, распахнулась гигантским веером и растеклась по площади. Лишь отдельные люди устремились в темные переулки с их покрытыми пылью домами. Евреи не осмеливались заходить и проверять, что творится в этих переулках, тем более сейчас, когда росли слухи, что мост до вечера не простоит, нарастающий напор воды непременно сорвет его с реки, неуправляемой в своем бешенстве. Любопытство ослабло, и людям уже не терпелось вернуться на мост, чтобы не оказаться отрезанными от своих жилищ на восточном берегу. Виктория, до костей продрогшая в своей абайе, не знала, что делать. Мужняя жена, мать двух дочек, стоит, как беспомощная девчонка, и мечтает о каком-нибудь знакомом мужчине, пусть хоть родственнике-подростке, чтобы только пришел и провел ее через это царство, где правят только мужчины. Ее пробрала дрожь от одной мысли, что ей придется в одиночестве стоять здесь, на западном, полностью мусульманском берегу. Она не сомневалась, что брат Мурад, как истинный сын своего народа, в такое бы место не ступил ни ногой. Как посмела она на такое решиться!

Она пыталась не поддаваться панике и не стоять там, где толпа реже. Мужчины, они ведь подстерегают тебя со всех сторон. Быстро развернувшись, она присоединилась к тем, кто, толкаясь, пробовал вернуться на узкий мост, и вновь ей пришлось подставить свое тело щипкам и крючковатым пальцам. И вскоре ее уже поглотил этот густой вал толпы, двигаться в котором она боялась и еще больше страшилась от него отделиться. Мыслей о самоубийстве как не бывало. Клемантина с Сюзанной конечно же проголодались. И некому о них позаботиться. Наручные часы она продала вместе с остальными украшениями, чтобы оплатить поездку Рафаэля в горы Ливана, но вроде с тех пор, как она вышла из дома, прошло немало времени. Теперь она уже мучилась оттого, что поручила девчушек причудам матери, и уже представляла себе, как они стоят и горько плачут в каком-то углу, и сразу же вспомнила причитания матери в ту далекую ночь, когда было наводнение.

Она тогда проснулась от сладкого сновидения и увидела, как отец пробирается среди людей, лежащих рядом с рулонами шелка и бархата. Указательным и большим пальцами он обхватил тощую материнскую шею и стал трясти ее голову, пока из нее дух чуть не вышел.

— Идиотка, заткнись хоть на минуту! Бедняги мертвые от усталости!

Азиза заворочалась на своем ложе, как гигантский буйвол.

— Пожалей ты ее, Азури! Она страдает из-за своей пропажи.

Наджия вскипела:

— Мне твои бабьи жалости ни к чему!

Азиза закрыла глаза:

— Ты права. Тебе даже змеиной жалости и той не положено.

— Это кто говорит-то!

— Я же сказал: замолчи!

— А где Рафаэль?

— Спит снаружи.

— Значит, там его папаша орудует. Не зря уперся, рискнул остаться.

Михаль, которая предпочла не сходить с кресла и не валяться среди всех на полу, стала уговаривать сына:

— Пойми ты ее. Это от страха и перехода…

— Ни от какого страха и ни от какого перехода! — тут же отбрила Наджия. — А из-за твоего распутника-сына, который сейчас сосет мою кровушку.

Возмущенный Йегуда прищелкнул языком. И наступило такое тяжкое молчание, будто сама Стена Плача требует от Азури отдубасить бунтовщицу по голове. У Виктории перехватило дыхание. Ведь у первой жены Дагура разум помутился именно из-за ударов по голове. Кулак гиганта отца способен убить. Но он и на сей раз стукнул не очень сильно, не уничтожил. И вышел со склада, и бросил ее мать, продолжавшую хныкать, как младенец, который, всхлипывая, засыпает.

В то наводнение вода дом не порушила.

С восходом солнца они вернулись в свой переулок. Наджия неуклюже бежала во главе процессии, пока не потеряла один башмак и не продолжила мчаться, прихрамывая; а потом сняла и второй башмак и двинулась босиком. Она прискакала раньше Рафаэля, который нес ключ, и стала молотить в дверь башмаком, что был у нее в руке. Члены семьи прятали глаза от жителей переулка, которые ночью остались брошенными на произвол судьбы и теперь глядели на них, как на дезертиров, зазря струсивших. Когда Рахама Афца вышла утром на работу в тот запретный квартал, то была потрясена видом Наджии, дубасящей башмаком в дверь своего дома. Рафаэль специально мешкал, шел в хвосте процессии, пока Азури наконец не буркнул ему:

— Иди уже, парень, открой!

Потом все раздвинулись, потому что в узкий переулок вступило семейство Нуну. На сей раз Нуна и ее отец въехали на великолепных белых мулах. Абдалла решил, что у семейства Михали пропал ключ, и потому несколько бахвалясь, но вполне доброжелательно предложил высадить дверь плечом. Азури оскорбило, что сосед предлагает свое плечо, и он снова прикрикнул на Рафаэля:

— Да пошевелись ты уже, открывай!

Рафаэль повернул ключ в замке и отодвинулся в сторону. Наджия толкнула дверь и застыла, будто столкнулась с привидением. Все пространство от притолоки до порога занимал Элиягу — волосы всклокоченные, злобные пьяные глаза, узкая безволосая грудь, весь голый, с увесистыми яйцами. Прикрыв глаза рукой, женщина прохрипела «Ой!», а тот даже не потрудился набросить на себя халат или натянуть длинные трусы, только процедил с отвращением:

— Психопатка, посрать спокойно не даст!

И с царственным видом повернул к ней мускулистый зад и прошествовал в уборную.

Наджия кинулась к трещинам в стенах и так стала ковырять щели ногтями, что все свое затрепанное белье кровью перемазала. Может, от страшного волнения не так уж дотошно она искала или с самого начала знала, что ничего из ее сокровищ не уцелело, и всю эту суматоху подняла лишь для того, чтобы доказать, как права была в своих подозрениях. Однако правда — неведомая рука старательно прикарманила весь ее клад. Не нашла она ничего. Иногда она бросала поиски и била себя по лицу, как это делают плакальщицы, и оттого размазала кровь по лбу, и по векам, и по щекам, и, когда она снова начинала вопить, казалось, будто все лицо у нее изранено и кричит она от боли.

В голосе Азури зазвучала даже нотка жалости:

— Да успокойся ты, женщина! Ты ведь так все стены облупишь. Ну, что ты там потеряла, десяток браслетов? Двадцать сережек? Да куплю я тебе все, чего тебе не хватает. Уймись, наконец!

Но она боялась открыть ему, сколь велики утаенные ею клады, — еще и потому, что в глубине души чувствовала, что вырвала эти деньги изо ртов собственных детей, а также опасаясь, что вдруг он потребует эти потерянные богатства для себя лично.

— Это все твой бессердечный брат и его сынок-грабитель, они все и зацапали.

Элиягу подошел к желобу с питьевой водой, в утренней прохладе плеснул ледяной воды себе на шею и голову и провел мокрыми руками по голой груди.

— Элиягу! — позвал Азури.

Элиягу с отвращением посмотрел на свою невестку.

— И сыночка тоже не забывай! — вопила Наджия. — Друг с другом не разговаривают, а против меня сговорились!

— Рафаэль! — прорычал Азури.

— Оставь в покое их обоих, — приказала Михаль.

Шауль-Лоточник и его приятель Кривой Кадури отнесли ее к ее коврику на втором этаже. Она туманным жестом указала на Двор и больше ничего не добавила. Потому что не хотела разжигать свару в доме. И Азури тоже не стал особо вникать в женины проблемы; махнув на нее рукой, он без завтрака отправился в свое торговое заведение. Виктории показалось, что бабушка, ничего не говоря вслух, обвиняет во всем тетку Азизу, и ей это было неприятно. Она не забыла, что вскормлена молоком из ее груди. Эта славная смешливая женщина и правда любила ее по-настоящему. «Не может того быть, — сказала она себе, — не может быть! Это кто-то другой».

Мать, продолжая кружить по Двору, все прощупывала стены и оставляла на них пятна крови. И вдруг на полу Двора что-то звякнуло, прервав на мгновение траурные причитания Наджии. Брошенная Михалью золотая монета задорно блеснула, попав в солнечный луч. Наджия пнула ее ногой.

— Мне подачек не надо! — крикнула она, схватила монету, скакнула к помойной яме и швырнула ее туда. Женщины застонали, глядя, как пропадает золото. Наджия отряхнула руку об руку и горько крикнула: — Всё!

После обеда страсти улеглись, и старшая сестра Рафаэля, усевшись на средней крыше, захватила между колен голову младшего братишки и принялась выбирать вшей из его спутанных волос. В другом конце крыши Виктория секретничала с Мирьям и Тойей.

— Чуточку повыше, — дирижировала Тойя Викторией, которая держала перед ней зеркальце, пока та выщипывала брови.

Виктория улыбнулась, глядя на серьезное личико девочки, погруженной в столь взрослое занятие.

— Твой брат Эзра, — подлизывалась малышка к Мирьям, — он парень видный, глаза так и горят.

Голос у Мирьям охрип, как с ней всегда случалось от возбуждения и страха.

— Оставь в покое Эзру. Мы сейчас о твоем Дагуре. То, что он о тебе рассказывает, так это просто враки. Моя мама сказала, что мужики типа него вовсе и не мужчины.

Тойя едва сдержала ухмылку. Уж ей-то оно видней! Но она изо всех сил старалась угодить Мирьям.

— У него есть все, что мужчине нужно, — сказала она с виноватой улыбкой.

— Но это не главное, — ответила Мирьям.

Тойя, кончив выщипывать брови, с беспокойством взглянула Мирьям в лицо. Она была готова признать, что Дагур слон или оса, лишь бы Мирьям не сердилась.

— Ну, по мне так он хороший, — сказала она.

— Так что же, мама врет? — Мирьям возмутилась, что оскорбили ее мать.

— Боже упаси! — Глаза у Тойи налились слезами.

— Дагур красится и мажется, как женщина. И мама говорит, те, которые играют и поют на праздниках, они все такие.

— Что он сумасшедший, да? — развеселилась Тойя, готовая признать ненормальность мужа ради дружбы.

— Что мужчины его имеют так же, как он, по твоим рассказам, имеет тебя.

— А, это? — вздохнула Тойя с облегчением, и подправила зеркальце в руках Виктории, и снова занялась своими бровями. — Ну и пусть себе имеют, мне-то что? А это так ужасно? — спросила она с наивной простотой.

— С тобой не поговоришь! — разозлилась Мирьям.

Девочка тут же струсила:

— Я тебя люблю, Мирьям. Хочешь, я так устрою, чтобы ты за нами подглядела, хоть сегодня ночью? Только не сердись. Ты все-все увидишь, правда!

Великий страх обуял Мирьям.

— Ни за что! Твой Дагур пройдоха из пройдох! Еще увидит и все расскажет папе!

— Но ты на меня больше не сердишься?

— Нет.

— Тогда дай мне поцеловать твои пальчики.

— На, — согласилась Мирьям с прохладной снисходительностью принцессы.

Лицо у Тойи сразу осунулось. Конец надежде, что Мирьям подарит или хотя бы даст поносить денек-другой заколку с белым бисером. И уж точно не пригласит ее на ужин семейства Йегуды, сейчас, когда она так ее разочаровала. В общем-то она не представляет, как мужчины могут иметь Дагура, который и сам мужчина, и, может, Мирьям требует от нее подтверждений того, чего на самом деле нет. И все же ей было досадно, что не удалось сразу умилостивить Мирьям. Она вздохнула, смиряясь с ситуацией, и увидела, что Виктория смотрит в хрустальную голубизну небес и после раздумья говорит:

— Это не птица.

Что-то маленькое и белоснежное плыло по небу, чуть вибрируя, как птица, влекомая невидимыми потоками воздуха.

— Оно не падает, — сказала Мирьям. — Конечно же это птица.

Тойя тут же поддакнула:

— Да, она кружит и кружит в небе. Может, ищет чего поесть, — и ненароком погладила себя по пустому животу.

— Это бумажка, — сказала Виктория. — Говорю вам, что это листок бумаги.

Тойя улыбнулась Мирьям льстивой улыбкой:

— А вдруг это любовное послание?

— Любовные послания не пускают так вот, по ветру, — сказала Мирьям с видом всезнайки. — Их привязывают к камушку и забрасывают туда, куда хотят.

— Ты конечно же права, — торопливо согласилась Тойя.

— Это бумага, — упрямо повторила Виктория.

И бабушка Михаль тоже следила за бумажкой, которая будто кружила в неведомом танце в небе над их Двором. Эта бумажка кружилась в золотом потоке, и Михали почему-то показалось, будто она слышит чей-то приглушенный смех.

— Шма Исраэль[17], — пробормотала она и опустила глаза — а вдруг это чья-то душа заскучала по дому?

Три девчонки на цыпочках прокрались на верхнюю крышу. Азиза заметила, как они пробираются, но из-за того, что была туга на ухо, шагов не расслышала. И снова в ней поднялись страх и печаль. И в голосе послышалась несвойственная ей сварливость.

— Опять шпионите за семейством Нуну? Уж тогда переходите к ним насовсем!

Бумажка вдруг обессилела в своем небесном танце и опустилась на дальний конец водосточной трубы. Девчонки затаили дыхание. Казалось, довольно взмаха крыльев бабочки — и ее сдунет.

— Голову на отсечение, это письмо! — шепотом заявила Мирьям, и к ней сразу вернулось ее веселое любопытство. Бумажка вот-вот слетит с проклятой трубы прямо в пропасть переулка. — Кто знает, что там написано!

— Подержите меня за ноги, и я ее достану.

Мирьям внимательно оглядела девочку, которая жизнью готова была рискнуть, лишь бы понравиться и угодить ей, и решила от этой авантюры отказаться.

— Нет, ты можешь упасть.

Но Тойя уже вытянулась на животе.

— Подержите меня за ноги! — крикнула она им обеим, и они поспешно ухватились дрожащими руками за ее маленькие ножки, а она ползком, с осторожностью подобралась к бумажке и схватила ее. После чего они все трое встали на крыше и с непроницаемыми лицами уставились в написанное витиеватым и приятным почерком. Ни одна из них в буквах не разбиралась. Квадратные буквы, похожие на буквы из священных книг, может, даже ивритские. Они передавали письмо из рук в руки и нюхали старые чернила. Мирьям скрипнула зубами:

— Самый дурацкий осел с самым кривым членом ходит в хедер и учится читать и писать. А мы?

— Может, это любовное послание.

— Ты вот рассказываешь, что Дагур каждый день скачет на тебе как мужчина, чего же тебя любовь так зацепила?

— Он мне нравится, — защищалась девочка. — Но тебя я люблю больше.

Мирьям онемела, а потом вся разулыбалась:

— На эту дурочку даже и сердиться нельзя!

Осчастливленная Тойя закивала головой.

— Пошли к мудрецу Джури Читиату, попросим, чтобы прочел, что здесь написано, — предложила Мирьям. — Вдруг это просто такой талисман.

— Мудрец ничего задаром не делает, — напомнила ей Виктория.

Тойя похлопала по кошелечку, шнурком привязанному к ее поясу и спрятанному в трусы:

— У меня есть чуток денег.

Мудрец разгневался и стал грубо допрашивать девчонок, не проделка ли это какого-нибудь негодяя-мальчишки, который захотел над ним покуражиться. Виктория с Тойей дрожали, глядя в его иссохшее лицо и глаза, так сильно увеличенные очками, что страшно смотреть. А Мирьям еле сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху. Ученый мудрец на нее уставился:

— Этот почерк мне знаком. Ты, случайно, не дочка Йегуды?

Мирьям боялась открыть рот, чтобы вслух не расхохотаться, и только кивнула головой.

Набожный врачеватель, который лечил весь переулок, с обвиняющим шелестом помахал перед ней бумажкой:

— А может, украла это у своего отца?

— Это ветром принесло, — ответила Виктория вместо Мирьям, которую душил смех.

— А ты дочка господина Азури? — прошипел мудрец с какой-то злобой, взял бумажку и прочел: — «Джамия аль аалем итальбон…»

— О чем тут говорится? — прощебетала Тойя. — Я могу вам заплатить.

Левая рука мудреца раскрылась и сомкнулась на ее грошах, а правая снова поднесла бумажку к очкам. Мирьям уже не в силах была сдерживаться и выскочила во двор, чтобы наконец выпустить этот хохот наружу. Мудрец принялся объяснять написанное:

— Люди, все до единого — так сказано в этой записи, — просят Господа, чтобы послал им заработок, и Он посылает. И только к людям трех профессий, когда они молятся о заработке, Господь праведный глух. Первый — это врачеватель, просящий о заработке, ибо суть его заработка в том, чтобы человек слег и он смог его лечить; второй — продавец гробов, к которому заработок приходит от смерти ближних; а третий — это, с позволения сказать, проститутка. Когда эти трое молят о заработке, Господь милосердный их не слышит.

У мудрого врачевателя что-то забулькало в горле, и Виктория не знала, то ли он ворчит, то ли сдерживает смех. Уже с порога она услышала, как он пробурчал:

— Чудно! Значит, мы с Рахамой Афцой одну циновку делим…

Виктории и в голову не пришло попросить бумажку обратно. А во дворе Мирьям все еще корчилась от смеха.

— Да что с тобой? — заулыбалась Виктория.

— Этот праведник, который женской руки коснуться боится… Я все думала, что бы с ним стало, если бы он узнал, где эти деньги лежали перед тем, как в руки к нему попасть!