Виктория

Глава 18

Виктория помахала платьицем, которое только что кончила шить, и Клемантина, прибежав на ее зов, долго протискивала в него головку, пока та наконец не появилась из узкого выреза. Печальное личико на стебельке-шейке. Глаза у ее старшенькой были большие, как у отца.

— Можно надеть сейчас?

В вопросе слышалась просьба. Такое поведение малышки шло от непрочности ее положения во Дворе. Пару раз она по ошибке прижималась к Азури, как сын Мирьям прижимался к своему отцу. Но дед, зацепив пальцами ее плащик над худеньким плечом, скинул ее с себя, как паутину. Так же точно отбрасывал он и собственного сына Фуада, правда, тот быстро забывал все и снова ластился к нему. Нисан, Назима и Салима с раннего возраста поняли, что, когда он рядом, лучше держаться в сторонке, но когда ему нужна их услуга, исполнять следует немедленно. Альбера-Джию Азури взял на руки, сперва будто взвешивая, потом словно вглядываясь в сомнительную находку, и затем велел Салиме забрать брата, обтер руку об руку и больше к своему последышу не прикасался. Виктория все спрашивала себя, любил ли отец вообще кого-нибудь в жизни. Обе женщины, которые в молодости вызывали в нем душевную бурю, ютятся теперь в аксадре, Азиза — дурно пахнущая мясная туша, и мать Виктории, Наджия, которая кормит грудью Альбера-Джию, голова ее клонится то вперед, то назад, как у плакальщиц в перерывах между завываниями. Лишь в редкие ночи теперь отец кричит: «Наджия! Наджия!» — и, услышав этот его зов, она и сейчас с молчаливым повиновением тащит свое тело к его ложу. Даже привычная злоба ее покинула, и он давно не дубасит ее по голове, потому что уже смирился с ее тупостью, а по хозяйству хлопочут дочки. Ему около пятидесяти, он все еще привлекательный мужчина, в полной своей силе, но улыбки на губах нет. Иногда он задерживается на минуту возле Виктории и глядит на Альбера-Торию молодым взглядом, и губы двигаются под усами. Неделю назад, украдкой заглянув в его колыбель, он прошептал:

— Не стоит слишком показывать его личико, вокруг полно сглазу.

Виктория от счастья зарделась до корней волос.

— Я его только капельку поношу, — сказала Клемантина, и глаза — два озера надежды. — Я просто чуть-чуть пройдусь в нем по Двору.

— Скоро Песах. Это единственный новый наряд, который ты сможешь надеть в праздник, — объяснила Виктория. Девочка послушно приняла ее решение и, скрыв разочарование, побежала играть с Лейлой. Сердце Виктории захолонуло от жалости. Из-за ощущения вины ей показалось, что собственное ее детство было куда счастливее детства ее дочери.

Прошли месяцы, а от Рафаэля не пришло никакого ответа на письмо, которое написал по ее просьбе Эзра. Отец советовал смотреть правде в глаза и смириться с судьбой. Нужно сделать обрезание Альберу-Торию, потому что, если, не дай Бог, что случится… он до сих пор необрезанный. Но Виктория решила подождать еще немного.

— Может, кто-нибудь пошевелит задом и подаст мне завтрак! — крикнула Наджия, укачивая Альбера-Джию на своих костлявых коленях. — Салима, я умираю с голоду!

— Завтрак, сейчас? — удивилась дочь. — Уже почти полдень.

— Я голодная, и я вообще не помню, чтобы завтракала.

Мясная туша пошевелилась на лежанке.

— Нарочно все забываешь, — проворчала ее невестка Азиза. — Всегда во всем винила меня. А ведь не из-за меня Азури тебя колотил за то, что у тебя одежки с веревок пропадают.

Наджия скривилась:

— Да какое мне дело до одежек, которые пропали двадцать лет назад?

И она снова крикнула в залитый ярким солнцем Двор:

— Хоть стаканчик чаю с ломтем хлеба!

Салима на нее не отреагировала, как это водится по отношению к докучливым старикам. Ей хотелось уговорить Викторию, чтобы та разрешила раздеть Альбера-Торию и его искупать.

— Что значит «какое дело»? — хрипела Азиза на Наджию с дикарской яростью. — Говорю тебе, что она воровала с крыши ваши одежки и перекрашивала их в черный цвет или в коричневый. Они годами одевались за ваш счет, а ты перед субботой получала от Азури подзатыльники. И если ты спросишь меня про золото, которое ты прятала в дыры в стене…

Наджия демонстративно заткнула уши.

— Мирьям, иди сюда, утихомирь свою мать! У нее мозги высохли, не про нас будь сказано.

— Нет у меня на вас времени! — ответил голос Мирьям из застекленной комнаты. — Только и знаете, что с боку на бок переваливаться да языками молоть.

Для сбежавшего из мастерской Нисана это был знак, что можно поиздеваться над Азизой. Он подкрался к изножью ее лежанки, его брат Фуад — следом за ним. Наим, старший сын Мирьям, принес коробку спичек и завороженно смотрел на двоюродного братца, как тот втыкает спичку между большим и указательным пальцами босой ноги его бабушки.

— Что вы тут замышляете, собаки? — заподозрив неладное, встрепенулась Азиза.

Внук знал слабости своей бабки.

— Мы принесли тебе халвы.

У Азизы из-за ревматизма ноги ныли, когда она спала, и немели, когда бодрствовала… Огромный живот вздымался преградой между глазами и троицей, суетящейся у ее ступни. Нисан зажег спичку и приблизил к спичке, зажатой у нее между пальцами, а Фуад с Наимом его прикрывали.

— Скорпион! — заорала старуха. — Меня ужалил огромный скорпион! Как раскаленный шампур!

— Подонки! — прикрикнула Салима на этих ангелов-разрушителей[45]. — Тратите спички, а потом ночью лампы зажечь нечем!

— Скорпион! — вопила Азиза, перекрывая шумы Двора.

Громом прозвучал топот спускавшейся по лестнице Мирьям, и трое мальчишек сиганули в переулок.

Когда через несколько минут во Двор нерешительно вошла какая-то тощая фигура, Азиза решила, что это один из сорванцов вернулся над ней поиздеваться, и, схватив его за воротник кафтана, уже нацелилась дать ему пощечину.

— Чего тебе надо? — гневно воскликнул внук мудрого Джури Читиата и обратился к Виктории: — Мать Альбера, твой муж возвратился домой, слава Всевышнему.

Сказал и встал в гордом молчании, ожидая платы за труд.

— Что?! — воскликнула Мирьям.

Виктория побелела и исчезла. Она видела, что мальчишка запыхался, как после бега.

— Ты видел его собственными глазами? — допрашивала его Салима.

— У входа на базар Эль-Шорджия. И за ним курд-носильщик тащит ящик. Он мне сказал: «Беги к ним, чтобы не перепугались, когда я вдруг появлюсь в доме».

— Виктория, — зарыдала Мирьям. — Рафаэль жив, он вернулся домой!

Виктория все еще не способна была ни говорить, ни плакать, как Мирьям. Она видела разинутый рот своей тетки Азизы, но забыла, почему та орет. Ее охватила паника. «Меня сковал паралич. Мне не подняться на ноги. Рафаэль вернется к жене-инвалидке!» Она схватила Альбера, прижала его к груди и не понимала, его ли защищает, сама ли защищается. Сообщил бы хоть на день раньше, на несколько часов… Сейчас полдень. Двор все еще не подготовлен к субботе, дети носятся, почти все босые. Альбер — он как цветик в вазочке, и Клемантина тоже одета неплохо, но сама-то она! Она почувствовала себя ничтожной восточной женщиной. Мужчина, он в семье павлин. Уж не говоря о человеке большого мира вроде Рафаэля. И вот сейчас он застанет ее в таком виде — в застиранном, в пятнах платье, в стоптанных сандалиях без задников. Из-за утренних хлопот она и причесалась-то кое-как. И лицо требует хоть капельки ухода. Один коренной зуб ей вырвали месяц назад, и нужно остерегаться, когда улыбаешься. Она чуть не крикнула, чтоб хоть закрыли дверь в уборную, которой пользуется куча народа, в большинстве малыши и подслеповатые старики, так что это уже стало выгребной ямой и вонь от нее по всему Двору. И снова перед глазами возникла фотокарточка, на которой гора и зеленая роща, книга на его коленях и взгляд, устремленный на этот волшебный пейзаж.

— Хоть бы уже вошел, наконец! — воскликнула Мирьям.

Внук Джури Читиата все еще ждал своей мзды.

— Говорю вам, что это скорпион! — кричала Азиза.

— Мама, это не скорпион, — нетерпеливо оборвала ее Мирьям. — Тебе обожгли ногу.

— Обожгли? — поразилась старуха. — Кому понадобилось жечь мою ногу?

— Вот идиотка! — проворчала Наджия с сокрушительным высокомерием.

Рафаэль вошел во Двор. Брови покрыты пылью Сирийской пустыни, и по всему заметно, что он смертельно устал. Отпустив носильщика, он дал несколько монет внуку мудреца и встал посреди Двора во всей своей красе, с обнаженной головой и кудрями, разделенными на прямой пробор и вьющимися на висках. Очки в черной оправе поблескивали на солнце. Синий костюм подчеркивал гибкость его фигуры, и наконечник трости в руке, легко постукивая, скользил по полу, будто показывая, в какую трясину он попал. Виктории вспомнился врач, осматривавший Йегуду перед смертью, он так же выглядел и так же боялся присесть или к чему-то прикоснуться. На минуту ее охватил гнев. Принц-то родился и вырос в этом самом Дворе и не был таким уж почетным его представителем, а теперь вон выступает этакой звездой. И тут же будто огонь ее прожег: ведь он вернулся из ущелья смерти, из могилы!

Трость ударила два раза в ее сторону:

— Привет, Виктория!

Ее лицо горело. Она рта не раскрыла из страха, что из горла исторгнутся лишь жалкие обрывки слов. Двор наблюдает за каждым ее движением, пересказывает каждую фразу.

— Благодарение Господу за твое благополучное возвращение!

Шея залилась краской, и подмышки взмокли. И почему он не снимет очки, которые холодят ее кровь? После она осознала, что ей лишь показалось, что она ответила на его приветствие. По его лицу все еще блуждала улыбка взрослого, с терпением относящегося к младенцу, который едва может себя выразить. Клемантина с силой к ней прижалась. Не говоря ни слова, Виктория протянула ему Альбера. Сердце отчаянно забилось — что, если оттолкнет его после того, как к нему прикоснется? Ее отец прикоснулся к Фуаду и Альберу-Джию и тут же их оттолкнул.

— Это мой сын? — спросил Рафаэль и, повесив трость на руку, протянул обе руки.

— Это Альбер, — сказала она и вздохнула с облегчением. Ее руки поддерживали малыша за грудку и попку и колебались, отпустить ли его.

Рафаэль перешел границу, ярко разделяющую тень и солнце во Дворе. Его пальцы коснулись ее пальцев, когда он принял из ее рук Альбера. Он вышел на солнце и при ослепительном свете осмотрел маленькое личико. Младенец зажмурился от яркого света и, будто припомнив что-то важное, снова их открыл, и взгляд его приковался к блестящим очкам. Рафаэль стоял, повернувшись к Виктории спиной, и вдруг наклонился вперед, и она от непонятного страха к нему кинулась и увидела, что лицо его открыто и глаза устремлены вдаль и в них ни капли высокомерия, а очки зажаты в пальчиках Альбера.

— Ну, шалун, ну, шалун! — ликовал Рафаэль. Его голос, по которому Виктория так тосковала многие месяцы…

Он осторожно высвободил свои очки из крошечных пальчиков, уселся на ближайший стул, не проверив, чистый ли он, и, уложив малыша на колени, стал его распеленывать.

— Что ты делаешь?

Мирьям расхохоталась:

— Его пипку мы много раз проверили из-за слепой Джамилы.

— Он здесь замерзнет, — дрожащим голосом запротестовала Виктория.

— Я ему привез костюмчик. Открой ящик.

Альбер наслаждался свободой и лягал ножками грудь своего смеющегося отца, но костюмчик был ему мал, и его тельце не желало в него всовываться. Будто тень затуманила глаза Рафаэля.

— Как это так? — спросил он с подозрением, и хорошо еще, что не дал ей пощечину.

Но Виктория ответила уверенно и с вызовом:

— А ты месяцы сосчитай. Он родился крупным, — сказала она с гордостью. — И, как написал тебе Эзра, мы все еще не сделали ему обрезание. Тебя дожидались.

Он собственными руками запеленал младенца. Потом положил руку на голову своей дочки и заглянул в ее нежные глазенки, прикованные к его лицу:

— А тебе, Клемантина, я купил, доченька, шелковое платьице.

И над ее головой увидел узкие щелочки глаз своей тещи и поразился тому, какой вялой стала ненависть, глядящая из них. И тотчас от нее отвлекся:

— Это кто там лежит?

— Это мама, — ответила Мирьям упавшим голосом.

Он передал Альбера Виктории.

— Тетя Азиза? — спросил он потрясенно. — Вот так, зимой, на холоде?

И он вытащил из своего ящика дорогую шерстяную шаль, которую вез для жены.

Старуха пришла в ужас от его очков.

— Всё! — завопила она. — В воротах ангел смерти! Спешите от меня отделаться и потому вызвали врача!

— Да не врач я, тетя Азиза! Я — Рафаэль.

— Слышу, что врач, не глухая! Вон отсюда! Хватит того, что отнял у меня Йегуду. Не надо мне твоих отравленных пилюль и всяких проклятых эликсиров!

— Гляди, что я тебе привез из Ливана.

— Я совершенно здорова, и я тебе не девчонка, чтобы подкупать меня всякими приманками. Я жутко проголодалась, а всем на это наплевать.

— Провалитесь вы все пропадом, вы мне не верите, что я тоже голодная! — пожаловалась и Наджия.

— Что здесь происходит? — набросился Рафаэль на Викторию, будто это она была повинна в отвратительной старости, которая вдруг завладела Двором. — Что случилось с ее комнатой?

— В ней живем мы. Застекленная комната теперь принадлежит Мирьям с Гурджи.

— Да ты не бойся, — впервые за многие годы заговорила с ним Наджия. — Холода уже кончились, и она протянет еще год, не меньше. Смотрите, как он о ней заботится! Можно подумать, что она его родила.

— Лучше бы дали тарелку вареных бобов с колечком лука! — сладко пропела Азиза.

— Нет, вы только ее послушайте! — проворчала Наджия. — А вы-то все думали, что это я спятила.

Рафаэль пошел прочь от аксадры.

— У входа в дом семейства Нуну мне встретились какие-то чужие физиономии.

Маленькая головка Тойи возникла у перил второго этажа:

— Маатук переехал в богатый дом. А эти просто съемщики.

Рафаэль улыбнулся ее детской мордашке. «Он не изменился, — подумала Виктория. — Так он улыбается каждый раз, когда вдруг услышит женский голос». Она набралась смелости и спросила его, потупив глаза:

— Как ты?

— Устал и грязный с дороги. Врачи считают, что я почти что здоров. — И, кивнув головой в сторону Азизы и Наджии, добавил: — И как мне ни совестно, но я тоже проголодался.

— Иди в комнату, отдохни. Я нагрею воды, чтобы ты смог помыться, и принесу тебе поесть.

Она передала Альбера Назиме с Салимой и пошла наполнять большой кувшин из крана. Нисан помог Рафаэлю отнести его ящик в комнату. В кухне она разожгла в очаге хворост и рухнула на разделочную доску. Ее переполняла горечь. Ни единого ласкового взгляда. Ни единого теплого слова. Ни одной улыбки. Он отнесся к ней, как отнесся бы к матери, если бы просто вернулся с работы. Да, ее испугало его лицо. Холодно поблескивающие очки, и костюм отстранял своей нарядностью. Сейчас ее долг принести ему курящуюся паром воду и полить его голое тело. Еще и спину ему намылить. Коснуться обнаженного тела. При свете очага она взглянула на свои ноги, на пальцы, высовывающиеся из сандалий. Грубые ногти. Почти что черные. Чтобы ухаживать за ногтями на ногах, нужно настроение. Откуда ей было знать, что после долгого гробового молчания он так внезапно вернется домой! И как лечь с ним ночью на одно ложе? Она заметила подмигивания женщин Двора. Ей требовалось время все обдумать, подготовиться, сбегать в баню. Слишком поздно. Обеденные часы уже позади. Много дней пустует ее ложе. На ногах постыдная поросль волос. Груди переполнены молоком. В волосах появилась седина. Она уже привыкла к мысли, что он покойник. А потом сама над собой посмеялась: с чего ты вообще взяла, что он жаждет твоего тела? Он ведь в горах строил из себя холостяка. И уж наверняка вернулся домой сытым. У берегов Бейрута отведал самого что ни на есть лакомого. И может, уже нынешней ночью побежит с Эзрой в театро. Хотя в небе собираются тяжелые тучи. Скоро пойдет ураганный ливень. Уж точно, он не до конца выздоровел, побоится дождя и отложит развлечения на другой раз.

Эзра поспешил и пришел с несколькими бутылками в руках. Дагур вытащил из футляра свой канун и послал Тойю помогать в подготовке пиршества. Азури самолично поймал во дворе трех петухов и послал с Нисаном к резнику. Клариса, которая не выносила шумихи, сбежала к себе в комнату, дверь которой чаще всего держала закрытой. Под кастрюлями запылал огонь, и поднялись такие сильные запахи, что даже Азиза слезла с лежанки, распутала платок, поскребла свою лысеющую голову и громко спросила:

— А сегодня мы кого похоронили? По кому сидим шиву?

Флора пришла с мужем и принялась накрывать праздничный стол в аксадре, откуда Азизу вытурили в одну из комнат. Три большие лампы бросали туманный свет на ее волосы. Глаза ее так и сияли. То и дело в аксадру заглядывал Эзра. Он еще до начала пиршества успел надраться и теперь все норовил ущипнуть эту развеселую красотку.

— Ну, гадюка, под каким это петухом ты в последнее время складываешь перышки, а? Уже и Эзра тебе не гож?

— Посиди хоть немного с мамой! — укоризненно сказала Мирьям. Она не заметила, что он занят совсем другим делом.

Лицо Флоры зажглось насмешливой улыбкой.

— Эй, ты теперь поосторожнее! — бросила она, намекая на Рафаэля, а вовсе не на собственного мужа.

Эти двое, Ашер с Рафаэлем, двинулись вдоль перил средней крыши навстречу друг другу, и руки Ашера протянуты для объятия, а на лице Рафаэля — готовность принять наказание.

Эзра весь кипел.

— Ну, погоди! — показал он на прорезь своих штанов. — Еще умолять будешь, но его не дождешься, и чтоб черви в твоих глазницах ползали, змеюга ты этакая!

Смех Флоры понесся по всему двору, звонкий смех невинной девчонки, которая на минутку забылась-заигралась. Этот девичий смех растоптал аптекаря, и, гневно сплюнув, он пошел прочь.

Виктория взглянула на Тойю, ссутулившуюся, потерянную, застывшую у очага.

— Ну, что ты себя доводишь? — с жалостью упрекнула ее Виктория. — Да вытри ты об него ноги. Охота тебе так по нему убиваться?

Мирьям позавидовала, что они с Тойей так откровенны.

— Что это вы там на пару затеяли?

Виктория с усмешкой помахала ей рукой. Ее вдруг охватило бесконечное счастье. Вот и снова ей вернулись права в этом Дворе! Тойя ищет у нее утешения, Мирьям ее ревнует. Весь дом стоит на ушах из-за того, что ее кормилец вернулся. И вдруг улыбка на ее лице застыла.

— Где Альбер?

Она увидела, как ее сестры, которые, как предполагалось, должны были за ним следить, идут с Клемантиной от двери подвала к нише, где стоит бочка с водой. И тут же кинулась во двор.

— Там, — показала Клемантина на площадку перед лестницей.

Она в два прыжка оказалась там и увидела, что оба Альбера, и сын и брат, с аппетитом сосут груди ее матери. Крюк ревности вонзился ей в сердце, вспыхнула обида, будто Альбер-Тория специально ее предал, желая уязвить. А он благим матом заорал, когда она оторвала его от груди Наджии. Она тут же вынула свою свежую грудь и сунула ее в орущий ротик, а в глазах появилась опустошенность человека, оказавшегося на грани катастрофы. Сзади раздался насмешливый голос отца:

— В молоке твоей матери нет отравы!

Брови ее расправились. Она провела пальцем по вспотевшему лобику младенца и пробормотала:

— Изменник, изменник! Весь в отца!

Через час в аксадре уже царила праздничная атмосфера. Под тремя лампами, льющими яркий свет на изобилующий яствами стол, соединились в радостной встрече десятки людей и, сгрудившись в тесном пространстве, с открытыми ртами слушали рассказ о том, как Рафаэль чудом восстал из мертвых. Сборы от пожертвований, переданные ему после посещения человека из Абадана, растаяли в этом роскошном санатории в мгновение ока. Сердца сестер милосердия Рафаэль растопил, но они бессильны были помочь, когда его собрались оттуда изгнать. И тогда он понадеялся на сердоболие директора. «С того дня, как я сюда поступил, — сказал он ему в кабинете, — я видел лишь пару-тройку людей, покинувших ворота вашего заведения на собственных ногах. Всех остальных вынесли в гробах, в окружении скорбящих родных и друзей». Про себя он слышал, что его случай особо тяжелый, что он безнадежно больной, дни которого сочтены. И лечили его только для видимости, потому что тратить на него дорогие лекарства не имело смысла. Он не был на них в обиде. Был благодарен им за приятную палату, за пьянящий горный воздух, за обильную пищу, за книги, которые хранились в библиотеке, — все это сделало его последние дни вполне сносными. Теперь он готов был отказаться от дорогой палаты, и переселиться во флигель для прислуги, и даже немножко работать. «Похороните меня здесь, — сказал он ему, — в одной из ям, за холмом. Я слышал, что врачам нужны трупы для исследований. Так вот, я заранее продаю вам свое тело. Мне идти некуда. Я не из тех, кто оставляет по себе след. Когда я маячу у людей перед глазами, они меня любят, а исчезну, то никакой беды не случится. Таково проклятие человека, который все, что имеет, тратит на других. Когда он обнищал, от него ничего больше не ждут. Его вычеркивают из памяти еще до того, как он умер. В лучшем случае помнят его грехи».

Рафаэль встал, когда говорил. Виктория была потрясена тем, что, как оказалось, до сих пор видела события совсем не в том свете, в каком они представлялись ему. Ей вспомнилось драгоценное украшение, отделанное бриллиантами, которое он подарил своей матери, — и как она, его мать, не согласилась им пожертвовать ради лечения сына. Рафаэль знал, что люди вокруг слушают его, словно зачарованные. Слезы без утайки текли по толстым щекам Мирьям. Тойя закусила губу. Когда он снова повторил слово «санаторий», все головы вздрогнули, будто кто-то ударил в гигантский колокол. Он по привычке вытер платком сухие губы. Флора поспешно очистила апельсин, разделила его на половинки, потом на дольки и протянула их на ладони. Ее язык медленно прошелся по верхней губе. Эзра подал ему рюмку арака, и, когда Рафаэль принял из его рук рюмку, Флора начала подавать ему дольку за долькой, со своей руки, и он рассеянно их брал, не глядя на нее. Азури счел несносным такое поведение женщины и сердито кашлянул, как делал всегда, когда ему мешали надевать тфилин. Виктория вся кипела от ревности, пока не увидела рассеянный взгляд мужа — такой же взгляд был и у человека из Абадана. Он все еще пребывал далеко отсюда. И тогда она поняла, что в пустыне его одиночества ни для нее, ни для Флоры места нет.

Он продолжал говорить шутливым тоном и рассказал, что все его разговоры рассыпались по полу кабинета, как прихваченные морозом мухи. Рядом с директором сидело еще трое врачей. Один из них, человек с красным лицом, сказал, что Рафаэль прав: процент проигравших бой в санатории высок, и именно поэтому стоит его удалить до того, как он отдаст Создателю душу. Их долг сохранять репутацию санатория, и важно, чтобы несколько больных вышло из него живыми. Этот врач был ливанцем, изучавшим медицину в Вене, и впервые Рафаэль столкнулся с человеком, у которого ненависть к евреям превратилась в религию. Но именно этот врач-антисемит и возродил его каким-то образом к жизни, и он покинул кабинет с высоко поднятой головой. Он решил позабыть про ненависть к евреям и сосредоточиться на любви к ним. Ведь ею веет в любом месте, где разносится запах чолнта[46]. Он попросит напоследок у евреев Бейрута только ломоть хлеба и крышу над головой. Он поселится как можно ближе к кварталу развлечений. Ведь он молод, в расцвете лет, и листья жизни облетают с него, еще не успев пожелтеть. А потому он вправе в оставшиеся дни радовать свой глаз свежестью цветов, а не задыхаться от зловония умирающих. Торговец-еврей в Бейруте пообещал ему, что его тело не будет валяться на улице, как дохлая собака. Когда придет его час, он будет похоронен в земле Израилевой по всем законам иудейской веры.

Виктория вбирала в себя каждое его слово, и ей уже казалось, что она сама вместе с ним бравирует — это гордость человека, обреченного на смерть. Она заметила, как много курит отец, как сосредоточенно вслушивается в ясный голос говорящего, и заподозрила, что неспроста Рафаэль так распинается, расписывает стольким слушателям все, что с ним приключилось в далекой стране, — не в его это правилах. И три нити, из которых он плетет свой рассказ — смерть, взаимная выручка среди евреев и глубокое одиночество, — предназначены для ушей ее отца. Эти двое почти не разговаривали напрямую друг с другом, особенно в тех случаях, когда им хотелось оскорбить или, напротив, выразить привязанность. Они совершенно явно тянулись друг к другу и одновременно испытывали взаимную неприязнь. Как избегали растроганных объятий, так и делали все, что в их силах, чтобы не вспыхнула открытая вражда. И тот и другой искали слов и путей, чтобы выразить свою неприязнь и свою любовь, и их не находили. Порой от беспомощности выражались так: «Передай своему мужу…» или же: «Передай своему отцу…» А ей не хватало злости, дерзости и наглости, чтобы эту их просьбу выполнить. Со временем именно Альберу досталась неблагодарная роль курьера, призванного бегать от одного к другому. «Скажи своему отцу…» «Скажи своему деду…» И сначала он тоже не понимал, как это так: его левой руке приказывают отрубить тому голову, а правой — сильно, по-мужски по этой голове погладить.

В тот далекий вечер ее отец пил арак, стакан за стаканом, не притрагиваясь к угощениям, которыми был уставлен стол. Только пил и курил. Взгляд Рафаэля все устремлялся на платочек, один кончик которого был зажат у Флоры в зубах, а второй — в ее пальцах. Сама того не сознавая, она судорожно натянула этот платочек, и Рафаэль раздумчиво оценивал прочность этой тонкой ткани. Под конец издав неприличный треск, платочек лопнул.

Собрав остатки воли, Рафаэль старался удержаться от кашля, чтобы не брызнуть иудейской кровью перед антисемитом-врачом. В легких поднялся такой ураган, что, когда он встал у двери, неясно было, хватит ли сил повернуть ее ручку.

— Минутку! — окликнул Рафаэля один из врачей, когда тот, обратившись к ним спиной, уже был на пороге.

За столом пронесся вздох облегчения.

— Он был конечно же еврей, этот врач? — сказал Мурад, который, сбежав из запертой комнаты затворницы-жены, тайком проскользнул в аксадру.

Хотя во время беседы тот врач и слушал его со вниманием и подбадривал его улыбками и кивками, когда он молил о помощи, евреев в санатории не было, ни среди врачей и работников, ни среди больных, объяснил Рафаэль. Как-то раз приехала из Бейрута в шикарной машине молоденькая девушка лет восемнадцати, приехала с отцом, курившим толстую сигару, и с матерью с заплаканными глазами и ворохом дорогих нарядов и дорогих каменьев. Были они родом из Австралии. Рафаэль не понимал их английского, но, когда в вестибюле раздался голос ее отца, вся больница встала на уши. Вечером родители вернулись в Бейрут, и через три дня Рафаэль увидел на шее девушки маген-давид[47] и таким образом узнал, что она еврейка.

Виктория уткнулась лицом в Альбера-Тория, чтобы скрыть смятение. Как это он сумел разглядеть, что висит на шее девушки, лопочущей по-английски в другой комнате больницы?

— Она была красивая? — спросил Эзра — вопрос, на который она уже знала ответ.

— Волосы, как золото и шелк, — закрыл Рафаэль глаза, — а кожа, как персик, зарумянившийся на солнце.

Виктории не удалось скрыть своей ненависти.

— И что с ней случилось?

Его очки растерянно на нее уставились, и она еще больше покраснела.

— Через несколько недель отец с матерью приехали в еще большей черной машине, и на ее заднем сиденье уместился гроб.

Четыре женщины стали бить себя в грудь, как это делают плакальщицы. Из-за ревности Виктории неизвестная девушка стала любимицей Двора, только что распрощавшейся с жизнью.

— А этот врач, — продолжал Рафаэль свой рассказ, — он хоть был не еврей, а христианин, но все же был человеком. Он вышел с ним в коридор, подвел его к стулу, положил Рафаэлю руку на спину и держал ее так, пока не прошел приступ кашля.

— Господь воздаст ему за это! — Мирьям потерла кулаком глаз. И Виктория тоже, мысленно стоя сейчас в том холодном коридоре, благословляла доброго доктора. Может, того Рафаэля, которого в холодном коридоре била лихорадка, она и стала бы увещевать, но Рафаэлю, закуривающему сейчас сигарету возле накрытого для него стола, она не посмела сказать: «Не кури так много после всего, что ты перенес». Эзра, ее отец, Дагур и Нисан в подражание ему тоже курили и курили, пока вся аксадра не наполнилась облаками густого дыма.

Врач вместо того, чтобы отправить его обратно в комнату, проводил Рафаэля к скамейке в огромном саду, окружавшем санаторий.

— Есть вещи, — сказал ему этот врач, — которых за деньги не купишь. Если ты низкорослый, дылдой тебе не стать. С этим следует смириться. Но есть вещи не менее важные, которых, если и не купишь за деньги, пробуют достичь бесстрашием.

— Я готов, — прервал его Рафаэль вызывающим тоном.

— Ты об этом знаешь? — поразился врач.

Рафаэль повидал немало бедняков, которых помещали в этот престижный санаторий. Они появлялись в облаке сурового молчания и в облаке же молчания исчезали. И у врачей опадали лица.

— Но ты ведь не представляешь, какое испытание мы проводим.

И правда, даже дружественные к нему сестры милосердия держали рот на замке, и из них слова нельзя было вытянуть.

— Мы берем полые трубочки, прокалываем тело, вставляем их в грудь, протыкаем оболочку легкого и туда их вводим. Через эти полые трубочки мы под высоким давлением вдуваем в легкое кислород, — пояснял врач. — До сих пор все бедолаги, которые в этом опыте участвовали, умирали. Пошли ли бы они на это добровольно, коли знали заранее, что их ждет? — В ожидании ответа врач заерзал на скамейке. — Обычно ими жертвуют семьи. Совсем не просто держать чахоточного в нищем доме. И это жестоко — пугать несчастных перед их концом. Сестры ни о чем тебе не рассказали, потому что и сами не все знают.

Рафаэль сказал, что он вызывается добровольно и в расписке семьи не нуждается.

— Но я обязан снова открыто тебе повторить, что пока из этого опыта живым не вышел никто.

Рафаэль спросил, сколько это стоит.

— Госпитализация бесплатная, тебя будут держать, пока ты не встанешь на ноги.

— Или не окочурюсь. И это включая похороны?

Врач кивнул.

— Ну а потом-то что было? — спросил Мурад, когда молчание Рафаэля затянулось.

— Я — здесь, — сказал Рафаэль.

В горькие ночи у нее, Виктории, поднимались злоба и обида на него, что вот ускакал себе в Ливан, а ее оставил подыхать. Иногда он казался ей тонущим, который ради собственного спасения тянет за собой всех вокруг. Только ее мать осмеливалась в открытую его осуждать. Но Виктория знала, что так думают многие. Даже и его собственная мать. Когда она обратилась к ней с просьбой пожертвовать свое бриллиантовое украшение на оплату его лечения в Ливане, та без всякого стеснения сказала:

— Если бы я уступала его отцу, как ты уступаешь ему, нас бы уже на свете не было.

И она не стала уламывать свекровь, потому что, несмотря на надежду, что, может, он к ней все-таки вернется, особенно после рождения Альбера, не могла она не думать, что свекровь-то, наверное, права, приговор уже вынесен, и бессовестные врачи просто тянут с него деньги.

И вот пожалуйста, он говорит: «Я — здесь». Поставил на карту жизнь и выиграл. Сыграл со смертью и победил. И значит, он — и ее победа. Любовь, почти уже погребенная под холодным пеплом, вернулась и встрепенулась. Большие глаза, изящный нос, красиво очерченные губы, умные пальцы, язык, завораживающий слушателей. Он поднялся из праха. Пусть Флора до конца жизни сидит у горы апельсинов и дольку за долькой вкладывает их ему рот. Где она, Рахама Афца? Куда исчезла певица, которая его заарканила и увезла за собой в Дамаск? Взгляни на Гурджи, сразу поймешь Мирьям. Господи, помоги ей, и она тоже по-своему говорит о своей любви к Рафаэлю.

И все же тоскливое чувство не исчезало. Ей казалось, что чем больше в ней к нему уважения и признания, тем слабее становится влечение плоти. В тот час лишь духовное ею владело. Она чуть ли не теряла сознание при мысли, что эта возвышенность и духовность уже нынешней ночью к ней приблизится и сорвет с нее одежду. Если бы можно было вечность вот так сидеть, в этой магии тепла, наслаждаясь звуками его голоса и чувствуя на груди тихое дыхание Альбера! Ее не оставляла мысль, что же при этом делать с Альбером, ведь до сих пор она по ночам ни разу с ним не расставалась. Он спал вместе с ней на ее неудобном лежаке.

Возвращение Рафаэля было таким внезапным, что самые простые на первый взгляд вещи вдруг оказались сложными до смятения и головокружения. Даже ради Рафаэля она не отдаст Альбера в изгнание, на холодную, потрепанную и разлезшуюся циновку. А с другой стороны, стыд-позор заставлять мужчину, только что вернувшегося из роскошного санатория, валяться ночью на грубой циновке. Она вдруг осознала, что стыдится своего убожества. Рафаэль заслуживает большего. Какой-то бесенок все нашептывал ей: «Ты его боишься, боишься своего мужа! Родила ему троих детей, а все еще как наивная девственница».

— А что же с заработком, Рафаэль? — спросил Эзра. — Пока ты там пропадал, твоя жена еле концы с концами сводила. У тебя есть какие-то идеи?

Рафаэль долго молчал, глядя на него.

— Я только что выбрался из могилы. Еще и не выздоровел до конца.

— Приходи в аптеку. Будешь делать все, на что способен. Может, наступит день, когда мы станем партнерами.

Рафаэль поблагодарил его ничего не значащей улыбкой. Виктория заметила, что ее отец напряженно их слушает. Флора заскучала. Встала и исчезла в густых сумерках двора. Может, только Виктория заметила бутылку, которую та унесла под полой костюма.

— Значит, так, ты приходишь в воскресенье и начинаешь работать с нами.

Горло Виктории сжалось. Отец сказал с нами, а не у нас.

— И до каких же пор вы будете сидеть в этой дыре? — спросил Эзра. — Маатук Нуну уже сбежал из этой помойки. Подыщите себе дом побольше, и я присоединюсь к вам. Я совсем свою мать забросил! — добавил он с пьяными слезами. — Хорошо, если мы снова будем все вместе.