Виктория

Глава 17

Больше тысячи лет разрушений и тесной застройки уничтожили в еврейском квартале всякую растительность, до последней былинки. Кое-где торчала во дворе старая пальма или упрямая слива, но не было в них ничего, что украсило бы пейзаж и возвестило о смене сезонов. О временах года сообщали дожди, солнце и щипки мороза. Календарей в переулке не водилось, и единственными показателями времени были продолжительность дня и еврейские праздники. Судя по парапету крыши, ловящему золотые солнечные лучи, Виктория поняла, что, несмотря на свое состояние, успела все устроить к субботе для семейства отца. Из кастрюль и мисок поднимался аромат приготовленных кушаний, на крыше разложены постели, чтобы остывали от солнечного жара, и вымытый Двор тоже вскоре засияет. И все же радости, какую она испытывала раньше, не было. Не было ничего, кроме разве что удовлетворения и некоторой гордости оттого, что все же сумела выполнить свой долг как нужно. Мать, у которой беременность проходила тяжело, точно выжатая тряпка, валялась возле лежанки Азизы и равнодушно взирала на энергичных девчушек, убирающих дом к субботе. «Дней через десять — Рош а-Шана», — подумала Виктория и отодвинула мысли о Рафаэле до той минуты, когда уляжется спать: тело тогда усталое и укусы воспоминаний не столь ядовиты.

Ее брат Фуад с дикой яростью набросился на старшего Нисана, а тот сиганул от него на крышу. И Виктории пришлось, отобрав у Фуада разделочную доску, его усмирять.

— У нас в доме важный гость, — сказала она и показала на человека в белой рубашке и дешевых синих брюках. — Он посланец Государства Израиль, папа пригласил его на субботу, и некрасиво так себя перед ним вести.

— Этот гад укусил меня в задницу! — орал мальчишка, и дела ему не было до гостя, который и арабского-то не знает, хотя видно, что старается все угадать по глазам. — Ты посмотри, посмотри! — задрал он свой кафтан и, спустив трусы, показал два ряда крошечных дырочек, из которых шла кровь.

— Я стащу для тебя сладкий персик, — попыталась она его утихомирить.

— Ну так давай! Ты все занята и забываешь.

Но тут она вдруг стиснула зубы. «Только не сейчас, — сказала она себе, — не дело, если это случится в канун субботы». Она перехватила устремленный на нее взгляд посланца. У отца наметилось некоторое оживление в делах, и он завел правило приглашать на субботу разных гостей. Она постаралась не покраснеть от взглядов посланца. Негоже гостю хозяина дома так вот пялиться на женщину. В любом случае женщине положено не замечать подобных взглядов, и ей нельзя жаловаться, потому что жалобу можно принять за похвальбу, а это доказывает, что женщина не такая уж невинная овечка и, коли вызывает вожделенные взгляды, значит, их поощряет. В душе она знала, что взгляды посланца ей приятны, хотя, конечно, возмутительны. Но ее поражало, отчего это и Маатук Нуну, и чахоточный из Абадана, и этот самый посланец позволяют себе с нею такие вольности. Она ведь не Флора и не Тойя. Может, не в мужчинах дело, а в каких-то ее собственных телодвижениях? У Рафаэля, у него взгляд иной, эдак мягко скользнет и пошел себе дальше, а ты стоишь и не знаешь, правда ли он положил на тебя глаз или нет… Нужно помыться и зажечь кураю.

И снова пронзительная схватка.

Но она привыкла отмахиваться от самой себя и не обращать внимания на свое самочувствие. Тайком сунула персик ненавистному для отца Фуаду, потом стала глядеть на Тойю, пересекающую Двор, за ней шла падчерица Лейла, как преданный цыпленок. В руке у малявки-женщинки был утюг, и от него струился запах горячих углей. Вот она набрала в рот воды, так что щеки едва не лопались, привстала на цыпочки и прыснула на кафтан Дагура тонким водяным фонтанчиком. Ткань от жгучего прикосновения зашипела, и, пока Тойя водила утюгом по полоскам, ее кукольная попка слала знаки посланцу Святой земли. Виктория слабо улыбнулась. Тойины выходки всегда ее забавляли.

И снова вскинулась, как от удара в спину.

«Господи, как я люблю острый перец, когда беременная!» — сказала она себе, будто стараясь не замечать того, что с ней происходит. Когда мужчины и подростки отправились в синагогу, она ушла к себе в комнату, уселась в лохань и, не торопясь, помылась. Клемантина с Лейлой боролись с дверью, к которой был прислонен стул, и наконец протолкнулись и влезли в проделанное ими узкое отверстие. Прижавшись плечом к плечу, они сидели рядышком на кровати и глядели на нее изумленными глазами, а Виктория радовалась им, будто в этом был залог того, что ее дочь не познает одиночества. Она все еще не могла привыкнуть к мысли, что Рафаэль вернется живой. А если и вернется? Будет себя вести, как человек из Абадана? Ну, тот ручной голубь по сравнению с неуемным Рафаэлем. А может, Рафаэль уже пустил в Ливане корни и не захочет расставаться с горами? Зачем ему возвращаться к изнурительной скудости их переулка? Ох, если бы сгинула ее беременность будто хворь! Если бы съежилось брюхо, как опустевший бурдюк! Зато девчонок это гигантское брюхо, на котором сияли и лопались мыльные пузыри, совершенно заворожило.

— Мама, можно потрогать твой живот? Мне нравится чувствовать там малыша.

«Малышку, — поправила ее про себя Виктория, — очередная напасть, беда, разорение, скорбь и траур».

Лейла подошла, и Клемантина тоже, держась за ее подол. У Виктории из глаз лились слезы.

— Это не игрушка, девочки!

Хотя и было что-то утешающее в этих кончиках пальчиков, ласкающих ее живот. Кто это сказал, что участь каждой женщины — горькое рабство? Тут же пришла тоска: истерзанная мать, брошенная всеми Азиза, Мирьям, глотающая оскорбления от своего слесаря, Тойя — просто игрушка в руках Дагура и когда он трезв, и когда вдрызг пьян. Каменное лицо Кларисы, которая влипла, выйдя замуж за тупицу. Да та же Нуна Нуну — куда попала она после того, как ее так нежили и баловали? В изгнание, далеко от дома. И что бы стало с ней самой, если бы это она, а не Рафаэль подхватила чахотку? Чем бы пожертвовал муж ради ее спасения? Наверняка захлебнулась бы собственной кровью и давно бы лежала в могиле.

«Нет, нет, сегодня вечером я не рожу! — приказала она себе. — В субботу запрещено зажигать лампу. И в доме гость, чужак. Не сегодня, нет. В субботу вечером или в воскресенье». И она надела платье и заплела свою длинную косу.

— Мама, Лейла не верит, что Сюзанна лежит в могилке. Она говорит, что никто не может так долго лежать в земле.

— Все мы в конце возвращаемся в землю, — сказала Виктория.

Ее мать хлопнула себя по лбу и кинулась в уборную, ее рвало. Салима с Назимой отомстили за Фуада, обрушив удары на Нисана, который задумал за ними подглядывать, пока они моются. Из-за сильной жары субботний ужин перенесли на крышу. Азизу оставили внизу, разместив перед ее лежанкой полную тарелку еды.

После полуночи Виктория присела на своем матраце. Рядом с ней спали Клемантина и Лейла, матрацы которых касались друг друга. На краю крыши храпел оглушенный араком Дагур. Спящие, брошенные под сияние звезд, жаждали, чтобы хоть легкое дуновение ветерка пронеслось в этой тягостной духоте. Москитная сетка недвижимо, как мертвая, висела над широченным ложем Мирьям и Гурджи. Усталая луна опустилась за далекие крыши.

Кого же ей позвать?

Азиза там, внизу, давно погрузилась в свой глухой сон. Тойя зажата между колен Дагура. Бессчетные мужчины от Индонезии до Ирака спят с подушками между ног. Рафаэль тоже любит так спать. А малышка Тойя служит такой подушкой для Дагура. Ее детское личико прячется на его брюхе, а рука его слабо покоится на ее голове.

— Мирьям!

Москитная сетка не шелохнулась.

— Мирьям!

Лицо Мирьям — опухшая, помятая луна — выглянуло из-за белой ткани.

— Мирьям, кажется, началось.

— Именно вот сейчас! — прошептала мать. — Нашла время!

— Нужно позвать повитуху, — сказала Виктория.

— Я твоего отца будить не стану, — сказала мать. — Он много выпил, и ему скоро вставать в синагогу.

Мирьям пощелкала языком:

— Жалко, что ты не сказала перед наступлением субботы. Мы бы внизу оставили горящую лампу.

Заблестели глаза посланца, лежащего в стороне, на матраце, возле перил. Он, похоже, понял, что происходит. Виктория застеснялась, но делать было нечего.

— Кто-то должен помочь.

Стали расталкивать Мурада.

— Что вам надо? — разозлился тот.

— Нужно привести повитуху к твоей сестре.

— Это же Божий страх! — содрогнулся он. — Один я в такую темень не пойду. И кого звать-то?

— Да хоть Джамилу, — прошептала Виктория, хотя и знала, что та уже стара и почти ослепла.

Нисан притворился спящим. Заразился страхом старшего брата. «Сколько же мужчин притворяется сейчас спящими!» — подумала Виктория.

— Я спущусь, — вызвался Саид, старший сын Дагура.

С ним спустился и Гурджи, муж Мирьям.

Мирьям держала Викторию за руку. Луна скрылась, и во дворе была тьма кромешная.

— Куда тебя отвести?

— Спустимся ко мне в комнату.

— Да там тьма-тьмущая.

— Можно подумать, что это праздник какой-то! — прокаркал голос матери. — Темень или свет, какая разница?

Виктория слезла со своего матраца, не разбудив Клемантину, и вместе с Мирьям направилась к утопающим во мгле ступенькам.

Рука посланца пошарила в поисках пачки сигарет, но он вспомнил, что это вечер пятницы, и еще сильнее затосковал по никотину. Наджия вздохнула и снова вытянулась возле Азури. А тот во сне простер свою гигантскую руку, притянул ее к себе и продолжал спать. При свете звезд глаза Наджии и Тойи встретились. Дагур пальцем проверил на ощупь, действительно ли открыты глаза его жены, повернувшейся к нему спиной.

— Эх, был бы над нами хоть кусочек москитной сетки! — прошептал он.

Тойя потерла у него между ног, и его член, протрезвев от выпитого арака, бурно воспрял к жизни. Лежали они без прикрытия на расстеленном на крыше матраце, и он не посмел на нее взобраться, ведь столько народу бодрствовало вокруг. Удовольствовался ее спиной, чтобы излить на нее свое семя. Наджия с Тойей не сводили друг с друга глаз. Всякий раз, когда Дагур в обманном свете луны пихал Тойю в зад, Наджии казалось, что невестка слишком приблизилась к ней и может задеть ее ногой или рукой. В любом случае ей было ясно, что этот ее плоский живот — издевательство над ней самой. Ее глаза буравили лицо Тойи, и она все бормотала:

— Господи прости! Господи прости!

— Потише ты, дядя Дагур! Крышу жалко! — прошептал Нисан.

Рыцарский стяг сник, и Дагур от всего сердца пожелал племянничку:

— Чтоб ты ослеп! Чтоб взял в жены бабу с мордой, похожей на кавалерийский сапог, вроде жены твоего братика Мурада!

Виктория с Мирьям прошли мимо лежанки Азизы, глухота которой оберегала ее сон, и, взявшись за руки, как делали это в детстве, наугад пробрались в комнату Виктории. Сияние звезд туда не проникало, и тьма была осязаемой, хоть черпай рукой.

— Я останусь с тобой до конца, — сказала Мирьям, и Виктория в знак благодарности сжала ей пальцы.

— Циновка там, свернутая возле шифоньера, — указала Виктория.

Мирьям расстелила циновку по полу.

— Погоди, надо проверить, нет ли тут скорпионов.

И она протопала своими могучими ногами по циновке — туда и обратно, пока не запуталась, куда в этой тьме идти, и в панике не закричала:

— Куда это я пришла? Виктория, где я?

Когда они нашли друг дружку, Мирьям помогла ей вытянуться на циновке. Ножи боли резали все сильней, а гнев Виктории все не унимался. Ведь знал же, что болен, может, и в Басре уже знал. Так к чему эти две девчонки, и теперь еще одна, очередная? Сидит там у подножия гор, баюкает себя в гамаке, а сестры милосердия думают, что он холостяк. И благотворители тоже, отцы бейрутских девственниц. Подонок! Права мама, семя у него никудышное. Одни девчонки, одни девчонки. Вот Флора тоже родила Рахель, вылитая Сюзанна, мир ее праху. Сколько еще девчонок рассыпал — от пляжей Бейрута до Персидского залива! И эта шлюха, Рахама Афца, разбогатевшая от покоренных англичан, захвативших Багдад, вернулась в лоно семьи, в переулок, и на руках у нее кудрявая дочка с черными глазами. «Интересно, напялят ли они на себя очки, когда подрастут, чтобы быть копией папаши! — чуть ли не улыбнулась она. — Целый выводок похожих друг на друга девчонок-очкариков, прогуливающихся по переулкам города…»

Новая волна схваток стерла эту воображаемую картину.

Снаружи раздался отчаянный вопль Джамилы, у которой глаза уже почти не видели.

— Дайте мне руку, не бросайте меня, чтоб вашим матерям вас потерять, а тут ступеньки нет? Я в этой темнотище заблудилась. Вы точно знаете, что нет ступеньки?

В старости на жителей этого плоского города, окруженного широкими равнинами, нападает ужас перед ступеньками. Летом дряхлые старики отказываются от свежего и прохладного воздуха на крыше, а зимой они мерзнут в комнатах, расположенных на уровне земли. Джамила принесла в комнату роженицы первобытный страх перед высотой. От нее несло мочой, потом и куриным пометом. Она давно бросила все свои занятия и жила на крохи, которые посылали ей невестки.

Саид с Гурджи довели ее до порога комнаты и направились на крышу.

— Куда вы убегаете? — крикнула она им вслед. — А вдруг будут ступеньки?

Рука Мирьям втянула ее внутрь и закрыла за ней дверь. Джамила встала на колени возле циновки. Имя роженицы испарилось из ее памяти.

— Дочь Азури, я слышала, что твой муж околел. Кто же заплатит мне за работу?

— Я накопила денег, — простонала Виктория.

Пальцы Джамилы, жесткие, как хворостины, пошарили в душной мгле.

— Ты готова, дочка. — В ее голосе вдруг послышалась неожиданная нотка жалости. — Могла и сама родить. Нажми маленько. Где ты, дочь Йегуды? Как у меня из головы повылетели все имена. Вот, держи здесь. Слушай, Наджия…

— Это Виктория, дочка Наджии, — поправила ее Мирьям из страха перед тем, что будет, если повитуха вообще потеряет всякую связь с действительностью.

— Тяжелая зима на нас свалилась. Могильщики разбогатели от холодов, которые вдруг напали перед Песахом. Почему вы меня не пригласили ее оплакивать? Оплакивать я еще умею.

— Она еще не умерла. Лежит наверху рядом со своим мужем.

— Вот развратница! Ведь небось уже старуха.

Мирьям собралась рявкнуть, чтобы она сосредоточилась на роженице, но побоялась ее сердить.

— Ну вот, вот, — сказала Джамила с облегчением. За мальчика повитухе платили гораздо больше, чем за девочку, но ее убогая жизнь научила старуху довольствоваться тем, что дают. — Главное, чтобы вышла здоровая, — утешила она роженицу из женской солидарности.

Виктория уже слышала эти слова дважды. Она это проглотила, и не ответила, и ничего не чувствовала и не ощущала. В ушах была звенящая пустота. Она слышала привычный крик новорожденной, которую Мирьям, завернув в тряпицу, поспешно отнесла на среднюю крышу и положила за большими подносами, предназначенными для сушки помидоров на зиму. Виктория, совершенно измученная, не протестовала и вопросов не задавала.

— А кто же теперь отведет меня домой? — спросила Джамила голосом человека, который провалил дело.

Виктории хотелось принять удар по-деловому и без шума и сказать старухе, что она может поспать в ее комнате до утра. Но слезы душили ее.

— Хоть бы уж скорее вернулась дочка Йегуды, — сказала Джамила.

Виктория ничего не ждала. В последний месяц тоненький лучик, проблеск надежды, украдкой прокрался в ее сердце. А вдруг это сын… Сын вернул бы Рафаэля домой, если он, конечно, поправится. Сын выиграл бы поединок с увенчанными снегом горами. И даже если смерть победит, сын был бы ей опорой в старости. На минуту она открыла глаза почти с радостью. Может, это смерть. Джамила перестала ее трогать. Наверно, уже отчаялась. А она ныряла еще и еще, даже и когда завеса глухоты отодвинулась, и Мирьям приставила к ее губам фарфоровую чашку и, приподняв ей голову, приказала:

— Пей!

— Не хочу! — зарыдала она уже в голос. — Я рожаю и убиваю своих детенышей. Я просто чудовище!

— Это Божья воля.

— Я уже давно ходила к мосту, хотела броситься в реку. Испугалась, Мирьям, за себя.

— Ты что, с ума сошла? — вскипела Мирьям.

— Верни ее мне. Даже Рахама Афца не отказалась от своей девочки. И погляди, как кошки борются за своих котят. Я преступница, Мирьям! Верни мне девочку.

— Чтобы выросла другим на поругание? А что, если Рафаэль оттуда не вернется? Когда она вырастет, твой отец уже будет старым хрычом. Кто достанет для нее приданое? Ты что, пойдешь к Мураду? Или к Нисану?

— Верни ее мне.

Джамила подняла голову:

— Из-за чего эти психи орут?

Виктория с Мирьям замолчали.

На средней крыше Клариса хриплым голосом стала звать мужа.

— Ты меня притащил в дом безбожников! — Оказывается, она спустилась в уборную и наткнулась на крошечный орущий кулечек. — Виктория, будь ты проклята! Чтобы твоя матка высохла на веки вечные!

— Мирьям! — крикнула Виктория. — Если ты ее не принесешь, я сама встану.

Ужас перед Кларисой обуял их обеих, страх, что она настроит против них весь переулок. Но вдруг через минуту Клариса закричала по-другому:

— Виктория! Виктория! — вопила она с восторгом, будто сбросила с себя каменную маску и превратилась в язык колокола. — Виктория! Виктория! Мурад! — продолжала она раскачивать дом своим новым ликующим голосом. — Разбуди отца! Отец Мурада, вставай, у тебя внук родился!

Какой-то странный паралич охватил Викторию. Ей показалось, что она воспарила над циновкой и летит над побитыми плитками двора и над ступеньками — к чуду, которое свершилось там, на средней крыше. Она чувствовала, что не способна двигать ногами. И тогда она закрыла руками лицо и завыла, как раненая собака.

Много ног проскакало и спустилось с верхней крыши. Скрипы кроватей, крики взрослых. Гомон детей. Поздравления соседей.

— Виктория, — послышался голос Кларисы, — тут жуткая темень, и я боюсь спускаться по лестнице.

— Мирьям, — не переставая, плакала Виктория каким-то лающим звуком, — беги к ней. Она небось так и будет там стоять. У меня ноги подгибаются, и в голове жужжит, как в улье.

Его к ней принесли, еще завернутого в грубую тряпку, еще голенького и влажного от первородной смазки. В кромешной тьме субботы она сняла с него эту тряпку, очистила его тельце подолом своего платья, обтерла его личико своим лицом. Он прижал свой крошечный ротик к ее уху и обратил к ней свой горький плач. А ей было невмочь справиться с волной счастья, которая ее затопила. Она просила прощения у Бога и у Рафаэля. Прикосновение к младенцу вернуло жизнь ее ногам. Они шевелятся. Только слова застряли в горле и не выходят. Ее рот все еще издает этот странный лай. Комнату заполонили люди. Женщины, девочки, дети и сзади — мужчины. Взволнованный голос ее отца заглушил общий гомон:

— Пустите на него поглядеть!

В то время как губы ее еще прижимались к младенческому личику, она уже сказала себе, что назовет его Альбером. И с этой минуты и навсегда слова «Альбер» и «Чудо» стали в ее сознании равнозначны. Ей хотелось вознаградить его за те минуты затмения, когда его бросили на крыше. Как бы она жила дальше, если бы Клариса опоздала? Из-за этого открытия она десятки лет хранила верность своей невестке. Лишь Виктория смогла пробить окошко симпатии в стене враждебности, выросшей вокруг этой странной женщины.

Обитатели Двора выражали почтение к посланцу Израиля. Некоторые даже высказывались в том роде, что именно благодаря ему случилось это чудо — мальчик родился! До сих пор никто не поинтересовался, что привело его в Багдад, были люди, которые считали, что он собирает пожертвования на какую-то ешиву[43] в Иерусалиме. Когда все вернулись из синагоги и уселись за праздничный завтрак, Азури стал беседовать с ним на иврите Библии и молитвенника, но язык, на котором говорил посланник, был чужд даже для тех, кто молился на иврите. Мурад, который знал молитвенник наизусть, обиделся за свой город:

— Багдад, слава тебе Господи, известен многими ешивами и раввинами, и все они, чтоб не сглазить, хорошо знают иврит. Это не какая-то там деревня в Курдистане.

— Я не этому ивриту приехал вас учить, а ивриту живому, — объяснил посланник. — Ивриту, на котором можно поговорить, почитать газету, написать письмо.

— Нам бы сначала научиться делать это на родном языке, — сказал Дагур. — Я вдруг почувствовал себя идиотом. Рафаэль и Эзра читают газеты. Даже мой сын Саид уже перелистывает книги, а я стою и пялюсь, как осел.

Посланник не понимал, в чем проблема, и Азури объяснил ему в общих чертах. Глаза посланника вспыхнули.

— В том-то все и дело, — сказал он Дагуру. — Ты здесь чужой, как евреи чужие в любой диаспоре. Преподавая иврит, я подготавливаю вас к переезду в Израиль.

Дагур не поверил своим ушам.

— Я вчера вечером видел, как ты разомлел от рыбы. Ты съел целую миску фиников. Что мы тебе сделали, что ты тащишь нас в страну, где нехватка всего? Нуну Нуну мы послали туда из-за того, что у нее случилась беда с отцом. Только там был шанс у такого порченого товара найти себе мужа. И еще. Что я у вас там буду делать со своим кануном? Он дает мне заработок, и я его люблю, и он приносит радость людям. Кто его будет там слушать? Пусть кто-нибудь ему переведет.

Никто не вызвался выполнить это трудное задание. Азури, как рачительному хозяину, хотелось загладить дурное впечатление от тона Дагура, и он предложил гостю пожить у них до обрезания внука.

Не в пример другим роженицам Виктория ни на день не забросила хозяйства, ведь мать была совершенно измучена. Да никто и не упрашивал ее отдохнуть. На самом деле ей самой страстно хотелось бродить по двору, чтобы все видели, как она счастлива. Альбер был при ней как часть ее собственного тела, так что уже казалось, будто ее внутренняя беременность переросла во внешнюю. То и дело она снимала с него батистовое покрывальце и буквально ела глазами его личико. Он не только был похож на Рафаэля, он был даже красивее его, так ей казалось. Он будет высокий, очень высокий, это уже ясно. До сих пор его отец гордился тем, что во дворе не родился мужчина, такой высокий, как он. Пусть подождет и посмотрит, когда подрастет Альбер. Под его крышей она не будет знать нужды.

Хотя Виктория была измучена и есть не хотелось, все же она присела к столу, чтобы все видели, какой новый свет родился на этом унылом Дворе. К разговорам она не прислушивалась. Как можно отвлекаться на что-то другое!

— Виктория, ты не слушаешь, что говорит отец!

Она встрепенулась.

— Я пригласил нашего гостя провести с нами субботу и остаться до обрезания твоего сына. Я ни разу не сказал, как многим тебе обязан. Если у меня все еще есть семья…

— Не надо, папа.

— В следующую субботу я приглашаю весь переулок. Пусть увидят, как Азури празднует обряд обрезания.

— Никакого обрезания не будет, — прошептала она, опустив глаза.

— Он мне кажется здоровым, чтоб не сглазить.

— Здоровый, еще какой здоровый, тьфу-тьфу! — сказала она. — Но обрезания не будет, пока его собственный отец не возьмет его на руки, не сядет и не подаст для обрезания.

Азури положил одиннадцатое яйцо на блюдо. За субботним завтраком он ел яиц двадцать.

— Не понял. Оттуда пришла только фотокарточка. Насчет посланных ему денег он не сообщил ни слова. Кто даст гарантию, что он выздоровеет от своей болезни? А если и выздоровеет, откуда ты знаешь, что он вернется? Твоя мать мелет языком без передышки, но на этот раз она права. Рафаэль — настоящий бедуин.

— Альбер вернет его домой.

Сказала и зарделась. Это не легко — вот так ослушаться отца. Рождение Альбера не являлось чудом, но оно творило чудеса. Она пыталась одолеть змея высокомерия, но он был сильнее ее. Виктория, та, что до Альбера, не была похожа на Викторию с Альбером. Сейчас она могла высказать все, что хотела: не только семью отца спасла от падения, но спасла и самого Рафаэля. И она прижала свое лицо к его личику и быстро отошла от стола.

Уверенность в себе, которую она черпала в существовании Альбера, была сильнее чувства вины за свой проступок в первые минуты его жизни.

Когда мать стала отнекиваться от своих обещаний дать младенцу ворох пеленок, Виктория порвала на пеленки несколько простыней. Она теперь была более стойкой, не такой беспомощной перед ударами судьбы. Напевая Альберу, она пела самой себе. Она с ним почти не расставалась.

— Напиши, — сказала она Эзре после праздников, сидя в его аптеке, — напиши: «Муж мой, Рафаэль, у тебя родился сын с таким личиком, что каждый, кто его видит, произносит хвалу Господу…»

Эта сияющая аптека с ее застекленными шкафами, острыми запахами и тонкими весами вызывала в ней благоговейное почтение. За стеклянными дверями двигались коляски, роскошные машины, пешеходы в дорогих костюмах. Там, снаружи, бурлила пестрая жизнь, а внутри была тишина и скрип пера, бегущего по бумаге. Альбер отдыхал у нее на коленях, и она его покачивала, и рука ее лежала у него на животике, чтобы, не дай Бог, не упал.

— Напиши: «Я надеюсь, что деньги до тебя дошли и что здоровье твое улучшается. Тот человек из Абадана, сказал, что ты, слава Богу, поправляешься…»

Ее впечатляла важность на лице Эзры. От былого проказливого мальчишки не осталось и следа. Кто бы посмел кинуть ему упрек, что он забросил мать, когда он так вот сидит над ее трудным письмом, держит ручку, рождающую на листе бумаги слова, и морщит лоб под электрической лампой? Бедная Тойя, какой шанс у ее грудок-каштанов, у ее детской попки против всех этих банок и склянок, хранящих сокровища великой премудрости мира? Того прежнего, чувствительного Эзры больше не существовало. Движения у него были размеренные, фразы взвешенные. Легкое покраснение глаз свидетельствовало о том, что он не прочь заложить за воротник, а влажные мясистые губы намекали на его лихие ночи. В нем не было мужской привлекательности, но и отталкивающего ничего не было.

— Напиши еще: «Я не хотела огорчать тебя в предыдущем письме. Но сейчас, когда родился Альбер, грех на мою голову, я могу тебе это открыть: Бог дал, Бог взял. Сюзанна…»

Коляски, машины, людская толпа — несколько месяцев назад они так же струились по узкому мосту. Она с ужасом прижала Альбера к своей груди. Если бы тогда бросилась в реку, он бы погиб вместе с ней…

— Напиши, это важно: «Папа сказал, что ты не должен волноваться из-за заработка. Мастерская кормит несколько человек, прокормит и нас. Папа будет рад, если ты начнешь работать за такое недельное жалованье, которое он сможет дать».

Язычок Альбера просунулся сквозь его пунцовые губки. И Рафаэль и отец сразу выскочили у нее из головы. Она высвободила налитую молоком грудь, и мягкий его ротик, прижавшись, передал ей вибрацию детеныша.

— Что еще? — подгонял ее Эзра.

Ни его, ни ее не смущала ее грудь, оголенная в этой стерильной аптеке. Оба выросли во Дворе, где бессчетные груди открывались всем взглядам и публично кормили целые полчища младенцев.

— Напиши ему так: «Я получила бесплатную комнату, и мы будем в ней жить, пока не встанем на ноги».

Примерно через полчаса она прослушала то, что Эзра написал на бумаге. Какое разочарование! Несмотря на витиеватость его арабского она поняла почти все. Она вошла в аптеку с горячим вдохновением, абсолютно уверенная в том, что имеющиеся у нее доводы перевесят любые колебания Рафаэля. Присутствие Альбера наполняло ее надеждой, что письмо, вышедшее из-под пера Эзры, растопит сердце Рафаэля, возвысит его душу. Она не вправе обвинять своего двоюродного брата. Слова были почти что ее собственными, выраженные на бумаге мысли полностью ее, но результат… «Что-то там не то», — с тоской подумалось ей. В кармане у нее лежала фотокарточка, привезенная человеком из Абадана. Горы дивного великолепия, роща, какая ей и не снилась, гамак — мечта любого усталого человека. И взгляд его покоится на этом волшебном пейзаже, и по нему видно, что он просто глотает этот прозрачный воздух. Каким жалким и разочаровывающим выглядит ее письмо рядом с этой фотокарточкой! Да он, Рафаэль, безумцем будет, если променяет покой этих вершин на духоту и вонь их переулка. Как может набор этих слов заманить и вытянуть его из такого рая? Ведь он своими глазами видел, как в Багдаде тают и исчезают чахоточные. Почти до последнего дня вынуждены они гнуть спину ради заработка, чтобы как-то отодвинуть приближение голода.

Зато Эзра пощелкал языком в восторге от их творения.

— Не каждый день к тебе приходит такое письмо! — воскликнул он. Он недавно купил себе граммофон и сейчас вставил между строчек несколько перлов из египетских песен вроде «Мой любимый». Губы его еще больше увлажнились.

Виктория переложила Альбера к правой груди и прикрыла его личико белым батистом, чтобы до его ноздрей не дошел запах тела Эзры — вдруг он разносит что-то от женщин, к которым прикасается.

— Прекрасно, а? — сказал Эзра и закурил сигарету, вынутую из золотистого портсигара.

Виктория увидела его пальцы, складывающие этот листок с тщательностью аптекаря. Конечно, Бейрут времен его учебы будит воспоминания и ностальгию. Язык его плотоядно скользнул по клею конверта и застыл на сгибе. Но нет, не воспоминания и не ностальгия приморозили его язык к бумаге, а нечто, что творилось у нее за спиной. Она повернула голову и увидела свою невестку Флору, стоящую на цыпочках у входа и ведущую руками и губами безмолвную беседу с выпученными глазами Эзры. Все было так ясно, что Виктория вспыхнула:

— Мы тут писали письмо Рафаэлю. Заходи, Флора, заходи. Мы уже закончили.

Флора улыбнулась. Женщина, которой предстояло впоследствии открыть в Израиле игорный дом, решила с самого начала играть в открытую, всякие завесы были ей не по вкусу. Она взяла себе плетеную табуретку, уселась рядом с Викторией, потянула к себе батист и посмотрела на личико Альбера.

— Копия отца, копия отца, — пробормотала она, — тьфу-тьфу! Береги его от дурного глаза.

Многие годы распространялись на Альбера крупицы чар его отца. Женщины, хранящие в сердце нежность к отцу, отказывались называть его по имени. Для них он всегда был «сыном Рафаэля».

Через минуту Флора встала и прошла в дверь, что в стене напротив, возле шкафа с медикаментами, — там была комнатушка, в которой Эзра готовил свои лекарства. Было ясно, что ей, Флоре, все ходы и выходы аптеки известны наизусть. Через минуту она вышла со стаканом воды в руке. Виктория поняла намек, что та, мол, здесь как у себя дома, и тут же поднялась уходить.

— Я сам приклею марку и отправлю, — сказал Эзра. Этому озорнику их Двора стало неловко за беспардонность Флоры.

Альбер рос и прибавлял в весе. В начале зимы Мирьям родила дочь. А в Хануку мать встала на колени и родила сына. Четыре дня, выбиваясь из сил, подыскивали имя для новорожденного. Тяжко колебались, дать ли ему имя из Библии, откуда многие поколения черпали имена для детей, или же смириться с новой реальностью, ворвавшейся к ним в переулок. В конце концов было решено, что имя, данное Викторией сыну еще до того, как был отмечен союз с Богом через Авраама[44], подходит также и его дяде, который на несколько месяцев его моложе. И чтобы отличить Альбера от Альбера, Альбер Виктории был назван Альбер-Тория, а ее брат, сын Наджии, Альбер-Джия. Что же до письма Эзры, на него ответа так и не последовало.