Виктория

Глава 11

Керосиновая лампа бросала красноватый отсвет, и защищенное пространство аксадры все было засыпано нанесенными бурей крупицами песка; они были везде — на полу, на циновках, на лицах людей. Песок хрустел под зубами, белил обнаженные головы. Из-за пыли, покрывшей его лицо, скукожившийся в углу Элиягу походил на злобного призрака. Буря, будто раненый зверь, выла в стенах переулка, мотала лохмотья белья на веревках, доносила далекие крики женщин и запахи пустыни. Йегуда, стряхивая пыль с бороды, упорно читал Псалмы. Жестяную перегородку с верхней крыши сорвало, и она с жутким скрежетом носилась по воздуху. Азиза при каждом порыве ветра вскакивала на ноги и ударяла себя в тяжелые груди.

— Господи помилуй! — пищала Тойя следом за ней и затыкала кулачком рот, и по ней было видно, что больше всего ее пугает паника Азизы.

Дрожащие косточки бабушки Михаль, которую спустили с ее коврика вниз, были закутаны в шерстяное одеяло, и над бахромой торчали одни ее глаза, неотрывно глядящие на угольки, шуршащие на совке для углей.

— Господи помилуй! — снова подскочила Азиза. — Азури, сломалась бочка перед ямой, что-то, наверно, на нее грохнулось.

Тойя выскочила из защищенной аксадры во Двор и вернулась успокоенная.

— Это не бочка, просто кусок железа поломал стол.

Виктория видела, как руки матери обхватили живот. Те, что сидели в аксадре, старались не замечать страха на лице Наджии. Она закусила нижнюю губу, и Виктория догадалась, что матери безумно хочется чашечку сладкого чая из стоящего на углях чайника, но из-за общей беды она боится его себе налить или кого-то попросить, чтобы ей налили, да и Виктория постеснялась заниматься материнским чаем, когда люди в такой опасности. Пол аксадры задрожал, и Азиза заспешила к выходу.

— Господи помилуй! Если верхний этаж рухнет, он всех, кто в яме, похоронит!

Глаза Йегуды выкатились от ужаса, и Азури, испугавшись за него, тихо шепнул:

— Хватит тебе, Азиза! Ты надрываешь ему сердце. Нигде ничего не рухнет. Этот дом выдерживал бури и пострашней. Вернусь-ка я под одеяло. И может, стоит смочить горло капелькой чаю.

В глазах Наджии вспыхнула надежда наконец-то утолить жажду.

Дикий грохот сотряс дом, и Азиза, схватив руку Азури, вцепилась в нее:

— Что это?

Сердце Виктории пришло в смятение. Несмотря на чудовищный грохот, она не могла оторвать взгляда от этой картины: тело Азизы, будто поглотившее руку ее отца. В жизни своей она не видела, чтобы женщина так к нему прилипала! Один из подростков вышел во Двор и вернулся потрясенный.

— Что ты там увидел? — спросил Азури и высвободил свою руку из ее захвата. — Что случилось?

Парнишка махнул рукой в сторону улицы. Михаль поняла, что он онемел от страха.

— Говори, мальчик! — строго приказала она.

Но Азури уже был во дворе. Сидящие в аксадре разглядели в тусклом свете лампы, сквозь песчаную дымку, что он стоит внизу и потрясенно смотрит вверх. Через минуту и Дагур смело вышел и, встав рядом с ним, всплеснул руками и воскликнул:

— Пальма Абдаллы Нуну переломилась об нашу крышу.

— Значит, и крыша упадет! — вскричала Азиза. — Азури, яма! Мужчины, там, внизу…

Ее сын Эзра, у которого уже вырос первый пушок на лице, тоже недавно присоединился к тем военнообязанным, что скрывались в яме.

— Это плохой знак! — вставила Наджия размеренным тоном, не реагируя на завывания бури. — Дерево, сломавшееся в доме, — знамение, что еще до конца года там кто-то умрет… — И добавила: — A-а…. схватки, думаю, вот-вот…

— Тоже мне, нашла время, — запротестовала Азиза.

— В этих делах не соврешь, — сказала Виктория.

Азиза немного опомнилась. Необычно, чтобы Виктория при всем честном народе вдруг заговорила. И Азури тоже взглянул на дочь, а Азиза снова схватила его за руку и стала умолять:

— Сперва спаси их, Азури!

Он вышел на ветрище, обхватил руками огромную бочку и закричал сидящим в яме:

— Всем подняться наверх! В такую бурю турки не придут!

Когда мужчины поднялись из ямы, постояли согнувшись, чтобы не свалиться под напором ветра, и вошли в аксадру, ужас от бури тут же улетучился. Макушка сломанной пальмы все так же моталась над Двором, и ветер выл еще сильней, но внутри зазвучали возгласы радости от нежданной встречи. Тойя, обвившись вокруг спины Дагура, стреляла глазами в Эзру и, казалось, не слышала голосов, шумящих вокруг нее. Мирьям помогала Виктории разносить чай в узких стеклянных чашечках. Эта дикая буря, разразившаяся над обитателями дома, вдруг сплотила всех в единую семью, семью, где царствуют любовь и примирение. На Наджию уже смотрели с сочувствием, будто ждали от нее чуда. Голос Йегуды, читавшего Псалмы, стал звучнее, он знал, что силой этих слов можно одолеть злобу проклятия.

Элиягу держался в стороне, особняком от всех. Лицо изнуренное, как у всякого пьяницы, вынужденного сидеть всухую. Некоторым хотелось верить, что он скорбит из-за ухода семьи, обрекшей его на одиночество. Через несколько дней после того, как они ушли из Багдада, он поднялся из ямы и на неделю заперся в подвале, а когда вышел обратно, обитатели Двора поразились его виду. Оказалось вдруг, что он постарел лет на двадцать. Лицо изрезано глубокими морщинам, плечи поникли, спина сгорбилась, глаза смотрят снизу, и ясно, что выпрямиться он не в силах. Когда обращались к нему с разговорами, он качал головой и, приставив руку к уху на манер глухих, кричал грубо, как обозленный инвалид:

— Чего? А?

И люди начинали оправдываться и, заикаясь, говорили, что нет, ничего. Даже смешливая и снисходительная Азиза смотрела на него подозрительно и враждебно, опасаясь, что он ее передразнивает. Он ковылял на распухших ногах, обутых в ботинки без шнурков, наступая на задники, что-то бормотал встревоженным голосом или же будто спорил и протестовал. А то, выйдя со Двора, вдруг сбрасывал с себя кафтан, и оказывалось, что он без трусов и пускает струю куда ни попадя, на любую стену. Раз сикнул прямо в лоб благородному коню, украшенному зеленым бисером, морда которого была погружена в мешок с ячменем. Он даже не понял, с чего это турецкий офицер вдруг подскочил и хлестнул его плетью по лицу, и в помрачении, которым теперь страдал, повернулся оправдаться, но вместо этого насикал и на того типа из рода Амалека. Во рту его почти не осталось зубов, и растрепанная борода совсем поседела. Михаль с Азури хотели отправить его к мудрецу Джури Читиату, но он отказался, точно смирился со своей горестной участью и ему так даже лучше — чтобы сиротские дни, которые ему отпущены, проходили в этой горькой юдоли страданий.

Наджия все грызла острые зеленые перцы бамии, как делала всегда с приближением родов.

— Да придуривается он! — сказала она со своей усмешечкой.

Азиза завидовала этой женщине, которой, несмотря на старение, год за годом выпадает весна, завидовала ее крепкому здоровью, острому слуху, легкой походке и тому, что приливы ей не ведомы.

— А ты на его пустые десны взгляни! — с упреком сказала она невестке, которая была ей как бельмо в глазу.

— Да он себе зубья сапожной ниткой выдрал, а волосы из головы и бороды руками выщипывает. Каждые несколько дней этот гад обжигает себе кожу на лице и надраивает ее сухой гранатовой кожурой. Все он брешет, этот подонок! Ты еще увидишь, как он выпотрошит двух своих братьев.

Остальные женщины думали так же, как Азиза, продолжая лелеять душещипательную историю про закат такого видного мужчины. «Ну прямо страдалец!» — вздыхали они. Конечно же он распутник, но в лоно семьи возвращался всегда. А теперь вон все исчезли — преданная жена, краса Двора Рафаэль, скромницы дочки. Всех война заглотнула. Если бы сумели до Басры добраться, непременно бы прислали с кем-то весточку. Кто знает, может, семья Элиягу погибла на фронтах или ее перебили грабители. И Элиягу остался одинокий, как голый ствол в сгоревшем лесу. Недаром бормочет сам с собой. Смотри, даже пить перестал.

— Кто-то нюхал его рот?

— Но ты погляди, как отощал. Со слезами отталкивает миски, которые ему жалостливые женщины подают.

— У него просто тело поджарое, как у его паршивца сынка. А сам по ночам подкрадывается и тащит еду из кастрюль. Как кот.

— Злобствуешь, потому что вообще злыдня. Ведь он ходит за твоим мужем как тень, за гроши горбатится в торговом доме. Богобоязненный стал, почти как Йегуда. Что он еще должен сделать, чтобы ты это признала?

— Да видала я, как он пялится на Тойин зад. Слышала, как пыхтит, когда смотрит на груди Мирьям, как они лежат на складках у нее на животе. А раз совсем запутался и заморгал на меня.

— На тебя?!

— Да, на меня! — И вскинула голову от гордости из-за того, что еще цветет.

Виктория соглашалась со словами матери. Ей не верилось, что Элиягу и впрямь тоскует по своим родным. И злило, что Двор уже вычеркнул из памяти Рафаэля и его семью. Когда Элиягу оправился от первых потрясений и стал так вот, попусту, просиживать штаны у входа в свой подвал, ее отец предложил ему поработать по найму в их семейном торговом доме. У Йегуды здоровье еще сильней пошатнулось, талисманы мудрого Джури Читиата не помогали. Ему было уже не под силу ходить в торговый дом, и в те дни, когда особенно сдавливало грудь, приходилось сидеть дома. И потому он был рад, когда Элиягу принял предложение Азури и без особой охоты за ним пошел.

Наутро после той бури все обитатели Двора ходили с красными от песка и недосыпа глазами. Один Йегуда встретил очистившееся, хрустальное небо с великой благодарностью. И, ощутив, что болезнь отступила, с радостью почувствовал, как в крови бурлят волны мужской силы и из недр существа поднимается ликующий крик: «Благословенно имя Твое!» Искалеченная макушка пальмы все еще заслоняла небо над Двором. Птицы, будто не признавая смерть дерева, щебетали в прозрачном воздухе вокруг этой молчаливой макушки.

Мужчины призывного возраста снова спустились в яму, и Азури заслонил вход в нее тяжелой бочкой.

— Нужно ему сказать, чтобы позвал рабочих. Пусть уберут дерево, — решил он. — А то все небо заслонило.

— Нет, это красиво, — отозвалась Азиза романтическим голосом.

Азури, ухмыльнувшись, надел свою красную феску и вдруг обратил внимание на Тойю, что стояла возле бочки и маленькой ножкой поглаживала плитки пола. Почему у девочки слезы, он не понял, да и спрашивать не стал. Его глаза оценивающе оглядели живот Наджии, и эта заботливость так тронула трезвое и ожесточенное сердце его жены, что она не своим, нежным голоском проворковала:

— Иди, иди зарабатывать деньги, отец наших деток. Если понадобится, найдутся люди, чтобы позвать повитуху.

Он вышел, и Элиягу — следом, будто на невидимой веревке, волоча ноги и опустив голову.

Азиза стояла возле Йегуды и все пыталась всучить ему хлеб с яблочным вареньем и кусочек козьего сыра. Он взял в руки феску и, откинув назад голову, сказал лежащей на коврике Михали:

— Ну, мама, дай тебе Господь здоровья! Я пошел.

— Не ходи.

— Я себя чувствую хорошо, очень хорошо.

— Не ходи, сынок!

Ветви покалеченного дерева почти касались ее головы, качались на слабом ветру, как гигантский веер, которым машут, отгоняя мух.

— Сегодня утром я чудесно себя чувствую, ну просто как молодой жених.

Наджия встретилась глазами с Азизой и даже не постаралась скрыть ухмылку. «Это когда и Азури был молодым женихом», — подумала она про себя. Сегодня Азизе приходится подниматься по узким ступенькам боком, а скоро она еще больше растолстеет и так разбухнет, что летом придется поднимать ее на ночь на крышу на веревках. А по Двору будет разгуливать, как раскормленная корова. И только одно изменить нельзя: Азури — он Азури, а Йегуда — Йегуда.

Но внимание Азизы в этот момент было приковано к Тойе. Она стала замечать, что девочка-женщина все торчит со слезами на глазах у входа в яму и на ее личике такая печаль, что сердце сжимается от жалости. Боясь, как бы эта печаль не толкнула девчонку на какой-то дурацкий поступок, она решила потолковать с Дагуром, посоветовать ему приструнить супругу.

Сверху со второго этажа голос Михали все продолжал уговоры:

— Останься сегодня дома, Йегуда!

— Да нет же, Господи! — упирался тот.

— Поднимись ко мне сынок, поднимись!

Он стал подниматься и на восьмой ступеньке почувствовал, как снова злобная рука-невидимка сжала его сердце. По шее полился пот, и он с остекленевшими от страха глазами ничком рухнул на мать. Снизу показалось, что мать пытается успокоить сына, в порыве любви прижимается щекой к его плечу, и женщины глядели на них, и, когда раздался страшный вопль, им показалось, что это стены его исторгли, а не горло матери, оплакивающей своего первенца. Но там, на коврике, творилось что-то странное. На лице Михали, прижавшемся к плечу Йегуды, — именно на нем не было признаков жизни. Спустя минуту, показавшуюся вечностью, они поняли, что тот надрывный крик исходил от сына, возвестившего о кончине матери, и тут же, будто эхом, на него откликнулся крик Наджии в аксадре.

Двор как парализовало. В глазах его жителей, тех, кто родился здесь, и тех, кто к ним присоединился, Михаль была основой всей жизни, превыше всякой логики. Много рождений и много смертей повидала Михаль, и она со своего коврика управляла ритмом их жизни. Почтение, оказываемое Йегудой матери, еще добавляло поклонения ей как святыне, а потому этот его вопль был как сигнал бедствия, перекрывший все границы природы. Напуганные воплем матерей, малыши заорали, как сумасшедшие. Соседи, услышав про случившееся, сбежались к дому, и гонцы поспешили с вестью к сыновьям и остальным родственникам. Азиза рванула на себе ворот платья и замолотила кулаками по тяжелым грудям. Тойя, в страстном желании выразить с ней солидарность, стоя перед ней, без устали колотила кулачками по своим маленьким, как каштаны, грудкам. Трое мужчин унесли огромную бочку и вывели мужчин призывного возраста, которые только сегодня утром туда забрались. Смерть, как и буря, словно оградила их от опасности. Эзра стоял и моргал на солнце, и Тойя, таращя на него глаза, продолжала бить себя в грудь. По воле случая Маатук Нуну столкнулся на пороге дома со своим отцом, и, казалось, именно эта встреча, а не смерть так их потрясла. Абдалла, отведя глаза от сына, глядел на мертвую макушку пальмы в небе Двора, и лицо его скривилось, и губы дрожали от безмолвной боли. Чтобы стряхнуть с себя эту боль, он приказным тоном сказал Йегуде:

— Мужчина, не подобает тебе так вот сидеть и ее обнимать. Оставь усопшую в покое, да пребудет душа ее в мире.

Мирьям с плачем и тихими причитаниями прижималась к Виктории:

— Мы все поливаем твою мать, а смотри, как она корчится и стонет из-за бабушки.

«Да, горе, — подумала Виктория. — Когда придет папа, надо спуститься во Двор. Тяжела скорбь гигантов! А Рафаэля-то в миньяне[27] не досчитаются, а ведь именно ему бы полагалось кадиш[28] сказать. Приятный у нее запах, у Мирьям, плачущей у меня на груди! А мама просто жалко прикидывается, как гонимый ребенок притворяется из страха и зависти. Хотя нет, это не фальшивые слезы горя…»

Она выглянула из-за плеча Мирьям и снова посмотрела на мать. Мирьям страшно удивилась, с чего это Виктория вдруг ее отшвырнула и как угорелая кинулась с аксадры и со Двора в переулок.

Джамила с горечью посмотрела в лицо девочки и не дала ей рта раскрыть:

— Дочка, мне что, специальное приглашение нужно, чтобы прийти оплакивать Михаль? — сказала она, с силой ударив себя по тощей груди, будто вспугнула воздух, наполненный запахами козьего и куриного помета. — Не я одна, еще две здоровые, молодые плакальщицы придут со мной, и все бесплатно. Но оплакивать принято не сейчас, доченька, а только когда вернутся с кладбища.

Джамила среди прочего была еще и лучшей плакальщицей, способной выжать слезу даже по самому ничтожному покойнику.

— Я не из-за этого пришла, — возразила Виктория смущенно. — У мамы роды начались.

Она не сказала, что из-за поднявшегося переполоха никто этого не заметил.

Джамила потуже затянула головной платок, достала из кармана халата коробку нюхательного табака, взяла щепотку, понюхала и чихнула, как лошадь в темноте. Костлявым пальцем постучала по другой жестяной коробке, вынула сигарету и пошла в кухню прикурить от огня, пылающего под горшком, потому что не в ее правилах было тратить спички на курево; а по ней самой видно было, что она, ведьма этакая, чуть не давится со смеху. От одной мысли, что ей предстоит извлечь семя Азури из раздвинутых ног его потрепанной супруги и тут же, усевшись посреди Двора, рвать на себе волосы и дирижировать двумя помощницами-плакальщицами, — от одной этой мысли голова шла кругом. Ведь чтобы сохранить репутацию великой плакальщицы, нужно явиться в дом покойницы свежей, полной энергии и сил. Кто лучше нее умеет сломить мнимое спокойствие скорбящих родственников, впрыснуть скорбь смерти во все уголки и закоулки их души, чтобы даже самые сдержанные завыли, как несчастные шакалы. А для этого нужна каждая капля энергии. Бывает, приходится колотить свое тело до крови. В сценах траура и утрат лучше нее артистки не сыщешь — так она похвалялась. Эта самая Михаль, пусть хоть и непорочная и святая, а не девица, помершая во цвете лет. Но Джамила знает ее сыновей, этих суровых и уважаемых господ, как они шагают по пыли их переулка; и это вовсе не пустяк — выбить слезу из их прозревших глаз. А если роды окажутся тяжелыми и сложными? Наджия мечет детенышей, как крыса, но именно с такими плодовитыми, как она, всякие беды и случаются; лучшее в жизни представление можно сгубить, если что-нибудь напортачишь с истончившейся маткой Наджии.

Виктория подавила в себе желание поторопить эту ведьму. Небось женщины Двора злятся на Наджию, мол, нашла время рожать. Трудно быть дочерью всеми гонимой матери… Она чутьем угадала, что заботит старуху, и продолжала ждать, чтобы та сделала выбор между жизнью и смертью.

Победил страх. Азури, бриллиант среди сыновей Михали, мужчина, который с радостью встает спозаранку читать слихот[29] и преданно молится, который сажает к столу несчастных и женит сирот, сыскал себе репутацию уважаемого человека, человека с большим сердцем. Но Джамилу не проведешь. Как-то раз, много лет назад, ей удалось заглянуть в эту душу. Во вторую половину ночи стонала его невестка Азиза, лежащая на крыше возле Йегуды, спящего сном праведника, и над ней — нечестивая тень. И вот Азури в длинных, до лодыжек, трусах полетел в ночном небе, как хищная птица из других миров; перепрыгивая с крыши на крышу, он проскакал во тьме, разверзшейся над переулком, и, опустившись на крышу ее дома, кинулся прямиком к лежанке Нахума, ее сына. Как спутанного барана схватил он его за ноги, вытащил из-под одеяла, подбежал с ним к перилам, спустил его тело вниз и стал раскачивать, а парнишка вопил не своим голосом:

— Это не я, отец Мурада, Богом клянусь, не я!

— Так, значит, тебе известно, что случилось?

Джамила в это время лежала на своей лежанке. Она знала, что на душе у великана. Глаза его пылали адским огнем, и она поняла, что никакие ее мольбы пощадить сына ей не помогут. С ужасом ждала она, что сын упадет и убьется насмерть. Но Азури, скрипнув зубами, что-то прорычал в ответ на ее рыдания и вернул ей сына, у которого лицо при свете звезд было белым, как смертный лик. Азури молча швырнул его на крышу, спустился по дряхлым ступенькам, повозился в темноте с засовом и, наконец, сломав дверь, вышел в переулок.

— Иду! — сказала она Виктории.

Двор был как кипящий котел. Когда ее отец и Элиягу в спешке вернулись из торгового дома, служители из погребального братства уже сновали повсюду, будто решили завладеть домом, отобрав его у его обитателей. Мирьям с Азизой хлопотали у чугунов, возле гор овощей, фруктов и кахи для поминовения. Виктория снова увидела, что на мать никто внимания не обращает, даже отец забыл про ее существование, а Наджия корчится в аксадре, мучаясь от схваток. Азури привык к тому, что во время больших событий (а смерть Михали — событие великое) приемом гостей заправляет Азиза, а его собственная жена остается в стороне.

Джамила, хорошо знакомая с домом, прямиком двинулась в подвал и, не обращая внимания на протесты Элиягу, изгнала его оттуда. Азури же все не мог взять в толк, что происходит. Военнообязанным он разрешил выйти из ямы, но лестницей, ведущей на крышу, пользоваться минимально, чтобы можно было сбежать, если появятся турки. Потом он взглянул на серое лицо Йегуды и постановил:

— Ты на похороны не идешь.

— Что, не пойти на похороны мамы? Даже если меня с ней вместе закопают…

— Ладно, ладно, — сказал Азури, оставляя его в покое, чтобы из-за тяжести переживаний сердце его совсем не сдало.

И тут он увидел Джамилу с Викторией, как они ведут к подвалу его жену, и сразу все понял. На секунду его охватило сострадание — даже и при родах она не может вызвать к себе сочувствия. И чтобы утихомирить свою совесть, он сказал себе, что небось родит очередную девчонку и будет ему очередная обуза в старости.

С кладбища вернулись уже в сумерках, измученные и голодные. Йегуда мешком висел на спине могильщика, ставшего по необходимости еще и носильщиком. Из кухни неслись райские ароматы. Вдоль стен были раскинуты матрацы, и молитвенники высились послушными башенками. Две плакальщицы, помощницы Джамилы, расположились посреди Двора после того, как оттуда убрали большую бочку, и Джамила, раздавив сигарету на верхней ступеньке подвальной лестницы, тоже выскочила, уселась между ними, с мрачным видом оглядела перешептывающихся женщин и мужчин и произнесла «Ш-шш!» голосом, подобным шуршанию шелковой ленты. Звук разрываемого воротника[30] прекратил последние шелесты и звуки, и после того, как помощницы последовали ее примеру, они втроем стали ритмично бить себя ладонями в грудь.

Джамила тщательно подобрала себе платье и сандалии, а также очень старательно накрасилась смесью пепла с угольной пылью — чтобы больше походить на призрак. Ее театральная взвинченность собравшихся не разожгла, даже когда она начала бешено колотить себя в грудь. И, воя по покойнице, она сказала себе: «Права я была, пропади я пропадом, если не права! Созданьице, только что открывшее глаза в подвале, самую умелую плакальщицу за пояс заткнет. Этакий мальчишка-обжора. Не успела его обтереть, как тут же набросился на мамкину титьку, как дервиш после длинного пути. И какой свет излучает его личико во мгле подвала! И волоски уже такие, хоть стриги. А глазки! Ну просто не поверить, что такая потрепанная матка может выносить подобную красоту! И этот самый бриллиант упал в руки Азури именно в день смерти его матери». Две помощницы, которые драли на себе волосы и усердно, как дубильщики кож, колотили себя в грудь, поглядывали на Элиягу, сидевшего ни рыба ни мясо, на измученного Йегуду — у того не было сил даже плакать, и все надежды возлагали на Азури, что-то размеренно бормочущего, как положено мужчине, только что схоронившему свою мать. «Ну погодите! — сказала про себя Джамила. — Вы еще не знаете, какое потрясение вас ждет. Потому что именно этот мужчина, одна слеза которого способна вызвать чувство тяжкой скорби и разорвать души обитателей Двора, именно он может и про мать свою забыть, когда ему доложат о создании, только что народившемся в подвале».

Но она не перестала бить себя в грудь и рвать на себе волосы, и ее помощницы следовали за ней. Они голосили траурные песнопения перед равнодушными людьми, и лица их багровели, и капилляры на груди лопались. «Да что удивляться-то! — в сердцах думала Джамила. — От запахов, несущихся из кухни, даже мертвый пробудится. Мужчины, сидящие на матрацах и циновках, и женщины, теснящиеся позади них, — оплакивать они пришли, что ли? Да они еле успевают сглатывать слюни во рту. И все же отчаиваться нельзя. Стоит, стоит попытаться еще разок и еще!» Два года назад Михаль ее позвала и щедро оплатила все услуги заранее. Но кто умер, тот умер, и он, будь уверен, не раскроет рта во веки вечные, уж какое-то время так точно. Помощницам не обязательно знать, что все оплачено заранее, и если их причитания произведут на Азури впечатление, может, он раскроет кошелек с известной всем щедростью. На Йегуду она особых надежд не возлагала. Эти больные святоши часто уходят в собственные хвори и парят над делами мирскими. А уж на Элиягу, на это ничтожество, упивающееся чужим горем, так на него только умалишенная плакальщица может понадеяться. В тот час разочарованная Джамила ненавидела своих зрителей. Ей были омерзительны эти самодовольные женщины и мужчины, только и ждущие, что великой жрачки.

— Войте, плачьте, рвите на себе волосы! — понукала она своих помощниц, заметив, что они уже приуныли и замедлили движения. Звон тарелок возле кухни был сильнее их плача.

— И это называется скорбящие? — разозлилась молодая помощница.

— Из этих даже смерть Моисея не выжала бы слезу! — Джамила была оскорблена до глубины души.

Ее взгляд упал на Эзру — пребывание в яме уже оставило на нем свою печать. Он глаз не спускал с округляющихся грудок Тойи, которая так по ним била, что они уже напоминали поджаренные каштаны. Хитрюга нутром чуяла отчаянное желание парнишки. И тут чаша гнева Джамилы переполнилась до краев, и, вспыхнув, как огненный факел, она вскочила на ноги и закричала:

— Мужчины! Женщины! — Во дворе воцарилась тишина. — Вы только что воротились с могилы Михали. Да что вы такое после того, как Михаль вас покинула? Ведь это из-за нее вам стены кланялись, когда вы шли по переулку. Сейчас эта опора, которая вас держала, рухнула, а вы облизываете губы, дождаться не можете жирной трапезы! Ее коврик еще не остыл, а вы уже болтаете, как на праздничной вечеринке!

Азиза рукой, пахнущей рыбой и кунжутным маслом, смахнула слезу. Тойя застыла. Йегуда привстал на своем ложе, будто вдруг осознав, что он и в самом деле сегодня осиротел, остался без матери, и голова его упала с горькими рыданиями, упала почему-то на недружелюбное плечо Элиягу. И тут женщины переулка присоединили свои рыдания и вопли к завываниям плакальщиц. Джамила торжествовала. Она подмигнула стоящей рядом помощнице, и та, на минуту окаменев, принялась изо всех сил бить себя в грудь, да все быстрей и быстрей, руки стремглав замелькали, тело закружилось, голова упала, длинные волосы рассыпались черным веером, а она все колотила себя в грудь, и через несколько минут это уже не было игрой.

Если возможно такое, чтобы человек горько плакал и одновременно улыбался от душевного подъема, — значит, Джамила смогла этого добиться.

Элиягу незаметно набил ноздри нюхательным табаком. От его раскатистых чихов люди будто пробудились от гипноза плакальщиц. Азури огляделся вокруг и увидел Викторию, которая поднималась из подвала с сияющим лицом, со смеющимися глазами. А ведь девочка душой привязана к бабушке… «Сын, мужчина»! Вмиг — ликование, лавину которого невозможно ни сдержать, ни упрятать!

Назавтра траур перешел в праздник. Даже Йегуда не счел нужным подавлять атмосферу радости. Азури был на седьмом небе. Он перевел младенца с Наджией в застекленную комнату и следил за тем, чтобы жене без счета несли сладости, и миндаль, и пирожные — сделать молоко лучшим на свете. Бесконечные утешители приходили и уходили, произносились молитвы и благословения — все как повелевает Закон, и он, исполняя сыновий долг, во всем этом участвовал, но тут же возвращался к колыбели и глаз не мог отвести от лучезарного младенца, который непременно окупит все его прежние провалы. В глубине души он благодарил Бога за то, что, кроме Рафаэля, во Дворе не появилось ни одного многообещающего мальчишки. Проклятие преследует семя Михали, их династия погружается в жалкую безвестность. И вот сейчас у него появилась надежда, что Барух — так его будут звать в Израиле — когда-нибудь затмит Рафаэля.

Виктория погрузилась в глубокий траур. С потерей Михали будто пошатнулась сама суть существования Двора. Скорбя по Михали, она словно оплакивала Рафаэля. Она не принимала участия в застольях сострадателей, приходивших поесть и поболтать. Впрочем, женщинам и девочкам и без того положено было отделяться от мужчин во время молитв, их без конца гоняли на кухню — работать в страшной духоте вместе с Азизой и Мирьям, готовить угощения. Но порой ей было там хорошо. Среди огней горелок, сияние которых поглощалось черным потолком, она думала про Рафаэля. Ей уже представлялось, что он убит вместе со всеми членами его семьи. От вида отца, который жадно ел и пил под предлогом траура, ее передергивало. В этом треске пустой болтовни ей так не хватало чистого и разумного голоса Рафаэля! В один из траурных дней она вдруг оказалась сидящей на коврике Михали, который никто так и не удосужился сложить и убрать, и с него смотрела на этих идиотских мужчин, что, развалясь на матрацах, несли всякую чушь про войну. Абдалла Нуну стал их постоянным гостем. На следующий день после смерти Михали он нанял трех рабочих, и они набросились с топорами на неустойчивую макушку пальмы. Он горько страдал по этому дереву, его вдруг обуял какой-то неясный страх. Жестокая беда нависла над его домом, это точно! Потом он очнулся, и по нему было видно, что общество скорбящих в доме Михали ему по душе. Борода у него была подстрижена и выкрашена, одежда роскошная, и взгляд богатея, но рот какой-то странный, будто изнутри пробивался еще один рот. Она впервые в жизни увидела вставные зубы. Время от времени Абдалла, что-то произнеся, тут же засовывал палец в рот и вправлял эти странные зубы, чтобы те не вывалились и не упали на грудь. Его не трогало, что в мертвые часы знойного дня его сын сидит в дверях своей лавки на табурете и не спускает глаз с дверей дома, из которого был изгнан. На смерть жены и ее похороны он не отреагировал. Обитатели Двора принимали его радушно, потому что он большой богач, а своих любимцев только Господь вправе судить. Благодаря связям с турецкими офицерами он был в курсе всяких мутных дел, связанных с войной, и мужчины, в жизни газет не читавшие, с упоением слушали его россказни. На четвертый день он что-то грубое надкусил и вдруг будто впал в задумчивость; слушатели замолкли в ожидании, а он левой рукой дал им знак потерпеть, засунул пальцы правой руки в рот, и в ладонь выпало два ряда зубов.

Это волшебство потрясло и мужчин, и детей. Абдалла Нуну, носище которого вдруг наехал на подбородок, ногтем почистил вставные зубы, старательно их обдул, вернул на место и, широко улыбнувшись, продолжил свой рассказ:

— Вчера ко мне приходила сестра Хана, вся провоняла от пота и слез. Забрили в солдаты ее сыночка, Элиаса. Даже и слушать не захотели, что он, бедняга, как вы знаете, припадочный. Я говорю ей: «Тоже мне горе! Тебе положено немного от него отдохнуть. Может, даже приспособится к стране, которая и сама вроде припадочной». А она, психованная, чуть зенки мне не выцарапала, и все из-за этой образины, которая ни обезьяна, ни человек. Ну, что поделать, пошел я к туркам. Эти гады заявили, что Элиас здоров, как бык, и уж точно сможет изничтожить парочку «московитов» перед тем, как сам сдохнет. Не спрашивайте, сколько золота я им отсыпал, чтоб им пусто было, пока они соблаговолили эту тряпку отпустить. А потом смотрю: этот «изничтожитель московитов» валяется в углу, изо рта пена и глаза, как у покойника. Идиотка, ну что за идиотка! Ведь какой камень носит на шее!

С коврика Михали Виктория наблюдала за тем, как между Тойей и Эзрой завязывается невинная любовная игра. С печальным сочувствием следила она за этой малявкой-женщиной и бурлящим от желания парнем, которых словно неведомая сила толкала друг к другу. Еще и словом не перекинулись, а уже охвачены страстным влечением. Оба боятся шпионящих глаз и тщательно проверяют каждый свой шаг. Азиза, которая с подозрением оглядывала грудки-каштаны, пока что держала рот на замке, ведь ничего запретного не случилось; но даже если между ними что-то такое и произойдет, то она, наверное, — да уж точно! — ничего не скажет. В глазах толстухи Азизы тощенькая, крошечная Тойя была как комарик в луже, только такой извращенец, как Дагур, и мог на нее польститься. Но когда к ним в дом повалили утешители, она сказала мужу, что нельзя испытывать судьбу и военнообязанным следует вернуться в яму. Мурад тут же закивал головой — этот неожиданный отпуск его страшил. Он помог отцу подтащить бочку к яме и двинулся вниз. Тойя стояла во Дворе, на который опускалась ночная мгла, держала над головой керосиновый фонарь, и по ее гладким щечкам в открытую катились слезы.

— Не полезу я в эту вонючую яму! — заартачился Эзра. — Если придут, я сбегу, а схватят, так и пусть.

Со стороны казалось, что Азури сейчас задушит племянника.

— Ты не Рафаэль и даже не тень Рафаэля!

Парень пинался и дрался, пытаясь освободиться, пока Азури не пригрозил:

— Еще разок дернешься, я тебе все кости переломаю, гаденыш!

Но парнишка не посинел от удушья. Оказалось, что могучая рука, обхватившая его шею, не давит, хотя и держит так крепко, что ему не ускользнуть. Азиза просто таяла от удовольствия. Ей явно понравилось, что они так тесно соприкоснулись — ее сын и Азури, и Виктории вдруг припомнились старые сплетни. «Папа прав», — сказала она себе с грустью. И Рафаэль тоже знал, что с ее отцом не стоит спорить, применяя физическую силу. У него, у Эзры, нет ни малейшего шанса одолеть ее отца. Эзра долго глядел на мерцавшее в свете фонаря лицо Тойи, а потом, опустив голову, пригрозил кулаком, мол, я тоже все кости тебе переломаю, и скрылся в яме. В течение многих недель Тойя пробуждалась к жизни только вечером, когда прячущимся мужчинам подавали еду. В дневные же часы она на цыпочках кружила по Двору, все к чему-то прислушиваясь. Виктория думала, что, может, прячущийся под землей парень переговаривается со стоящей на солнце Тойей на таинственном языке, подобном шуршанию бабочек. Заработки музыканта Дагура все съеживались, сводясь к нулю, зато доходы плакальщиц и чтецов псалмов в синагогах росли и расцветали. Его дочь и два сына от предыдущего брака голодали вместе с его матерью, у которой они жили. Он, как и Элиягу, работал за гроши в семейном торговом доме. Ложе Дагура в те ночи стало тихим, и Тойя порою долгие часы проводила внизу, распевая колыбельные песни младенцу, которого ей не иметь.

Но Азизу заботили вещи посерьезнее, чем дела Эзры. Еще сидя шиву по Михали, она стала просить помощи у многочисленных женщин, входивших и покидавших их дом. Груди и лоно Мирьям созрели для достойного сватовства. Не стоит ждать, пока кончится война, пожирательница мужчин. Уж лучше рискнуть и вытащить мужчину из какой-нибудь ямы, выдать ее замуж за какого-нибудь не очень тяжелого инвалида или даже за пожилого богача. Просто грех, если такой сочный плод утратит свою сияющую свежесть. Приходили свахи, оценивали Мирьям опытным взглядом. Имя семьи повышало ее шансы, и свахам давали понять, что отец на приданое не поскупится. И однако женихи не осаждали порог ее дома, потому что свободные мужчины стали товаром редким.

Элиягу задели слова Виктории, что пора, мол, ему встать на защиту прав Рафаэля: ведь условлено же между тремя братьями, что, когда придет пора, Рафаэль сам сделает выбор между нею и Мирьям. Утащив Мирьям на крышу, она стала сердито ей выговаривать:

— Значит, все. Вы его похоронили. Откуда вам известно, что он не вернется?

Ей было трудно глядеть Мирьям в лицо, и она смотрела на дыру, оставленную мертвой пальмой в крыше дома Абдаллы Нуну. И Мирьям тоже глядела куда-то за линию горизонта, всегда мутного от пыли.

— Мне неприятно тебе говорить, Виктория, — сказала она, — но Рафаэль уже объявил о своем решении. И выбрал он меня.

Виктория почувствовала, как шею ей будто прихватило морозом. Она изо всей силы уставилась на дыру в крыше и сказала себе, что надо бы Абдалле ее заделать, а то весь его дом дождями затопит.

— Он пообещал прислать со специальным гонцом обручальное кольцо из Басры, как только там обоснуется. Так они порешили с папой и мамой в утро его отъезда. Но уже месяцы пробежали, Виктория, а кольца все нет. Значит, он умер.

Обе тихо заплакали. Виктория привалилась к перилам. Ей в этот момент не хотелось, чтобы Мирьям к ней прикасалась.