Военные рассказы

Побег

Вам приходилось когда-нибудь в конце марта или начале апреля тащиться по раскисшему полю или дороге, когда разве что с помощью рук можно вытащить из грязи сапоги, а чтоб свернуть на обочину — и думать нечего, утонешь вместе с сапогами? Бывает ранней весной такая пора — на поле весь снег растает, зальет водой каждую впадинку, расквасит землю — хоть из дому не выходи. Не выходи… А если у тебя и дома-то нет, если ты все время в скитаниях, в разведке, мотаешься с места на место, петляешь как заяц и все-таки не успеваешь, все время тебя с нетерпением ждут, каждую минуту могут сцапать…

Был я тогда в партизанском отряде разведчиком, перелетною птицей, человеком-невидимкой, задачей которого было — нынче здесь, завтра там — пробраться в такие места, куда и муха не залетит. Трудное и опасное дело быть разведчиком, но кто однажды его испытал, того калачом не заманишь на тихую жизнь. Тем более что вести разведку летом или зимой — одно удовольствие, а таких гнилых дней, как вот этот, и осенью и весной не так уж и много. Не так много… Но все же достаточно, чтобы тебя десять раз на день схватить и повесить.

В то утро я возвращался из дальнего странствия. У меня в голове было спрятано столько ценных сведений, что, дознайся фашисты, они б не посмотрели, что поле превратилось в трясину, а по дорогам не пройти, — целую бы дивизию выслали, чтобы преградить мне путь. Но, к счастью, мною никто не интересовался: одинокий путник, небритый, худущий, ничем не отличался от тех, что в ту осень, зиму, да и весну нередко брели по глухим дорогам. К тому же в кармане у меня на случай нежелательной встречи имелась довольно убедительная бумажка, которой я, правда, пока что ни разу не пользовался, но возлагал на нее большие надежды.

Поле холодно мерцало бесчисленным множеством синих озерков, лоснилось маслянистым черноземом, щурилось далью, ждало тепла и солнца. Дорога полнилась рыжей водою, — видать, мало кто проезжал по ней в эти дни. Вокруг ни души; это радует и печалит. Хорошо, когда людей не видно: друга не встретишь, но и на врага не напорешься. Если же ты идешь один-одинешенек и вдруг тебе повстречается какая-нибудь погань — будь уверен, так не пройдет, обязательно прицепится. А у меня ни винтовки, ни даже пистолетишка ломаного. Одна-единственная бумажонка в кармане.

Уже второй день меня ждут не дождутся в отряде. Еще вчера я должен был вернуться, а вышло так, что и сегодня шлепаю по грязи голодный, измученный, злой как черт и обессилевший, как весенний снег. Сердито вырываю из грязи сапоги и про себя гадаю: попаду в штаб к рассвету или не попаду?

Дороге словно конца не видать. Позади мерещится село — я его обошел на рассвете. Впереди, за горой, торчат какие-то кустики. Там, знаю, в долине, тоже село, на рубеже партизанского края. Фрицы и полицаи редко в него наведываются. Скорей бы туда добраться, а там уж рукою подать до деснянских лугов. За лугами Десна, а за Десну только пусти партизана, там ему сам черт нипочем.

Рассуждаю так в мыслях, тешу себя предстоящей встречей с товарищами. Редко я их вижу — все в походах да в походах, иногда вдвоем, втроем, а чаще в одиночку хожу. А то бывает и так: уйдешь с товарищем, а возвращаешься сиротой, несешь в отряд печальную весть: не ждите, не дожидайтесь…

Из-за косогора высовывается конская голова, за ней и сама лошадь, огромная, длинноногая, рядом с которой изо всех сил напрягается пристяжная, помогая тащить деревянную телегу на тяжелых колесах. Невольно останавливаюсь, оторопев от неожиданной встречи. Просто глазам своим не верю, протираю их кулаком — уж не чудится ли от бессонницы? Но нет — подвода, словно чудовищный жук, уже всползла на косогор, уже видать, как лениво, тяжело вытаскивает из грязи свои крутые копыта коренная, как пошатывается от напряжения пристяжной, круглый как мышь, сивый меринок. На передке сидит кто-то, закутавшись в керею[7] не разберешь — мужчина или женщина. Седок, видимо ко всему безразличный, держит в руке кнут, но даже не собирается им помахивать.

Встреча в поле с одиночкой-проезжим, будь то мужик или баба, не представляет серьезной угрозы. Больше того, даже полезно встретить человека возле села — его можно расспросить, что там да как, тихо ли, не принесла ли нечистая сила непрошеных гостей. Я иду навстречу, хотя с удовольствием свернул бы в поле, чтобы ни с кем не встречаться на этой дороге. Но свернуть в поле никак невозможно — все равно далеко не уйдешь, увязнешь в липкой грязи.

Сближаемся медленно, но уверенно. Уже слыхать, как тяжело сопят взопревшие лошади, видны их взмыленные бока и унылые морды, в нос ударяет острый запах конского пота, на округлом, безбровом, безусом лице дядьки застыло любопытство или даже удивление. Встречный, видно, человек не опасный, и я успокаиваюсь. Предусмотрительно отступаю с дороги, жду, пока он приблизится, в мыслях готовлюсь к предстоящему разговору…

Незнакомец не сводит с меня глаз, глядит как-то укоризненно, будто бы недовольный тем, что я встретился на его пути. Видимо, он из тех людей, которые, проходя мимо, даже «здравствуй» не скажут. Зато я сам никогда не упущу случая поговорить с человеком— такова участь разведчика, острым словцом, смешком да шуткой лучше всего вызвать к себе расположение, а дружески выкуренная цигарка быстрее всего сближает людей даже самых несхожих характеров.

— Что за нужда выгнала вас, добрый человек, в такую дорогу? — спрашиваю его, прежде чем поздороваться, надеясь вызвать сочувствие и к своему путешествию.

Но дядька, словно глухой, горбится на высокой вязанке сена, неприязненно косится в мою сторону, как бы предупреждает: «Проходи, проходи, дурак, не приставай с расспросами…»

Чувствую на себе дыхание разгоряченных конских ноздрей, вижу спутанные гривы и только теперь, когда подвода поравнялась со мной, приветливо здороваюсь с встречным. Сразу мелькает мысль: зря завел разговор, надо было кивнуть головой и пройти мимо… Но поздно: из-за охапки сена высунулась заспанная рожа полицая, за ней подняла свою змеиную головку вся изъеденная крапинками ржавчины винтовка. Лошади остановились, хотя приказания на это им не было. А на меня уже смотрели два ствола и два сочувственных глаза возницы.

— Кто такой? Документы! — слышу безапелляционное и грозное.

Вот и настал час испробовать силу бумажки, которую я давно уже таскаю в кармане. Не спеша отстегиваю полу своего зипуна, а сам пристально рассматриваю тех, что сидят на телеге. Видать, ничего себе псы повстречались мне на дороге. Смотрят волками, пальцы на спусковых крючках, чуть шаг ступишь— сразу уложат, мерзавцы, ни у одного рука не дрогнет.

— Далеко ли, люди добрые, до села плестись? — спрашиваю я с безразличием.

Молчат. Ждут, пока достану свою бумагу.

Наконец нащупываю ее возле самого тела, теплую, беззащитную, словно голенького птенчика, и вытаскиваю на свет белый. Даже не смотрю на нее, знаю: она одна у меня за душой, знаю и то, что в ней написано.

Полицаи читают ее, читают внимательно, долго, по очереди, молча. У меня легче становится на душе. Значит, немецкая печать с синим орлом, похожим черт знает на кого, и слова, напечатанные готическим шрифтом, действуют на эти продажные души. Хорошо я все же сделал, что взял с собой бумажку. С нею шел из «кошары» домой один товарищ, но по дороге раздумал и завернул вместо дома в наш партизанский край.

Налюбовавшись моим документом, один из полицаев как-то подозрительно гмыкнул, свернул бумажку и сунул ее к себе в карман.

— Э, э, господин хороший, куда же вы мой аттестат кладете? — неподдельно возмущаюсь я. — Ведь я без него что птица без крыльев.

— Садись на телегу!

Этот приказ, словно гром среди ясного неба, парализовал мою волю. Я не мог двинуться с места.

— Ну, живо! — крикнул с нетерпением полицай.

Что-то сдавило мне горло, ноги отнялись — не могу сделать шага ни к телеге, ни от телеги. И тут мне на помощь пришел дядька-возница.

— Да что вы, хлопцы, они и так еле тащатся, — ткнул он кнутовищем в сторону лошадей, которые, казалось, к нашему разговору тоже прислушивались и ждали, чем все закончится.

— Без разговоров! — гаркнул полицай на дядьку. И мне: —А ну, давай на телегу!

Я пробовал возмущаться, доказывать, даже угрожать полицаям, что немцы, мол, не погладят их по головке за такое беззаконие и неуважение к ихней печати. Но в ответ слышал одно:

— Лезай на телегу, ежели хочешь, чтобы мозги были целы!

Нечего делать, сел я на телегу, бросил с угрозой:

— Ну погодите, вам за это не поздоровится! Я пожалуюсь… я докажу…

Молчат, собаки, только самогонным перегаром дышат. Даже затошнило от его противного запаха, голова закружилась.

Едем долго. Только слышно шлепанье конских копыт по грязи, скрип давно не мазанных колес да надоедливое сопенье полицаев. Наконец обессилевшие лошади останавливаются. Я торжествую — вдруг они больше не тронутся с места? Но моя надежда оказалась напрасной, — отдохнув, лошади снова зашлепали по грязи. В отчаянии начинаю снова:

— Хлопцы, а хлопцы… Ну как вам не стыдно? Не валяйте дурака! Вон мне до дома рукою подать, а вы тащите черт знает куда. Отпустите, довольно шутить…

Будто не к ним, гадам, это относится.

— Отдайте документ… А то вот, ей-богу, спрыгну и уйду без него, вот честное слово.

— Прыгай, ежели пули захотелось…

Это было сказано таким тоном, что стало ясно: спрыгни — сразу всадят пулю в затылок.

Только перед вечером добрались мы до села Ч.

Полицейский участок посреди села, в бывшем помещении сельсовета. Привели меня туда и без допроса, без разбора — в кутузку. Не успел опомниться, как угодил за решетку. Сам себе не верил, что попал в такой переплет, только в затылке почесал. Да, подождут теперь разведчика в отряде…

Немного погодя все же опомнился и начал рассматривать, где нахожусь. И вскоре убедился, что выбраться отсюда не так-то просто.

Когда-то в этой комнате, по всему видно, находилась сберкасса, так как единственное маленькое окошко было заделано ржавой решеткой, массивная дверь обита железным листом, в ней прорезано узкое окошко. Через него, очевидно, принимались и выдавались деньги.

Ошеломленный, я простоял несколько минут у железной двери. Затем, придя в себя, стал изо всей силы колотить по ней кулаком.

Долго никто не отзывался. Наконец загремел засов.

— Чего стучишь? — уставился на меня сердитый взгляд. — В рожу захотел?

— Какое вы имеете право… Ведите меня к старшему!..

— Сиди, ежели посадили, — сухо посоветовал полицай, захлопывая окошко.

— У меня документы… У меня пропуск!..

Все жалобы и протесты напрасны. Увидев, что правды здесь не добьешься, я, как затравленный зверь, осмотрелся вокруг. И только когда ко мне обратился сочувственный голос, я понял, что не один сижу в этой проклятой клетке.

— Да ты успокойся, садись в компанию.

— Некогда мне сидеть, — отвечаю с сердцем, будто и в самом деле имею право сердиться и это может что-то изменить в моем положении.

Мои друзья по несчастью — а их четверо — только переглянулись. И я тут же сообразил, что им стоило бы посмеяться над моими словами, но, видимо, им не до смеха. Сажусь рядом с ними и начинаю жаловаться на полицаев, которые незаконно, вопреки написанному в моем пропуске, посадили меня в эту конуру.

— Отменены все эти пропуска, — пояснил один из моих соседей.

— Как отменены? — изумился я.

— Со вчерашнего дня. Позавчера еще по ним пропускали, а вчерась — баста. Ты им пропуск, а они тебя в каталажку. У нас такие же пропуска. Вот уж другой день сидим…

Двое из тех, что находились со мной в этой полутемной зарешеченной комнате, оказывается, так же как и я, шли с пропусками в свои селения. Я присматриваюсь к ним повнимательнее: кто знает, может, и у них был такой же дом, как у меня? Двух других арестовали в селе.

— Активистами нас признали. А какие мы активисты?

И в самом деле, заросшие по самые уши серой щетиной, эти двое походили более на дряхлых стариков, нежели на активистов.

— Ты, Стратон, положим, не говори. В комнезаме ведь был, да еще председателем. А вот за что меня упекли — ума не приложу.

У Стратона гневом сверкнули глаза.

— Скоро забыл, Иван, быстро у тебя из головы вылетело, как в магазине шило-мыло отпускал.

— Не я б торговал, так кто-нибудь другой…

— А кроме того, кое-что и еще было… Запамятовал?

— А ну, тише вы, самоеды, — набросился на них еще один из заключенных. — Пусть вон человек лучше расскажет: где бывал, что видал, что на белом свете творится…

Я не ощущал ни малейшего желания пускаться в россказни, поэтому, сообщив наскоро про распутицу и грязь, я принялся сам расспрашивать: зачем нас сюда посадили и что дальше с нами будут делать?

— Так что пули не миновать, ребятки, — вздохнув, предсказал Стратон. И тут же принялся философствовать: — Оно конешно, охоты особой нет, значит, но, как говорится, чему быть, того не миновать. Оно хотя б дети, как говорится, малость оперились, а то ведь совсем еще птенчики желторотые, только рты разевают да есть требуют. Чтоб оно в огне сгорело, это горе-злосчастие!

Шли слухи, что фашисты хватали всех подозрительных и гнали по этапу в Чернигов, в тюрьму. А оттуда пока еще никто не возвращался. Люди слыхали, что еженощно за городом стрекотали пулеметы и автоматы. И стрекотали не зря — возили туда в черных закрытых машинах обитателей мрачной, молчаливой тюрьмы…

Я совсем опешил от этих известий. Сам слышал обо всем от людей, но ведь я же разведчик! Все эти рассказы до меня, как говорится, не доходили. Возмущался, жалел тех, кого казнили, однако представить себе все это, вот как сейчас, не мог. И вот теперь подумал: крышка, не миновать и мне тех рвов за городом, где расстреливали, продырявят и мне голову пулей. Сидел обмякший, растерянный, лихорадочно искал выхода. И ничего придумать не мог.

Во что бы то ни стало нужно бежать. Сегодня не убежишь, завтра будет поздно. Но как бежать, когда дверь охраняет полицай, а окно заделано железной решеткой?

Незаметно в нашу конуру вползли сумерки, а потом непроглядная тьма. За дверью слышались тяжелые шаги, доносились хриплые пьяные голоса, кто-то на кого-то кричал, ругался, чей-то голос срывался на песню, потом слышались слова команды. За нашей дверью в большой комнате, служившей когда-то местом для куренья и сельсоветских совещаний, светился огонь. Из этой комнаты шел коридор. Там, по словам Стратона, размещалась полиция. К нам лишь через щелку в маленьком оконце проникал лучик желтого света. За окном зияла черная бездна ночи, ни единого огонька в селе. Мы сидели молча. Сопели. Почесывались. Вздыхали. Думали. Что еще оставалось делать? Спать? Да разве что вечным сном заснешь в таком состоянии…

Время тянулось медленно. Вот понемногу стихают шумы, смолкают крики в этом сумасшедшем доме. Видно, уже перевалило за полночь.

Неожиданно в большой комнате напротив поднялась тревога, кто-то крикнул во все горло: «Смирно!» Защелкали каблуки, зашаркали подошвы. Потом сразу наступила мертвая тишина. Слышно было, как кто-то, четко отмерив три шага, гаркнул:

— Пане комендант! За ваше отсутствие ничего не случилось. Задержан один неизвестный с лагерным пропуском.

— Взяли под стражу? — слышится пропитой голос.

— Так точно, пане комендант.

— Хорошо. Вольно! Можете отдыхать. Кстати: к завтрему выделить десять стрелков сопровождать арестованных в Чернигов.

— Есть, пане комендант!

У меня перед глазами поплыли желтые круги. Не сразу сообразил, что делать. Когда опомнился, решил во что бы то ни стало поговорить с комендантом, убедить его, что мне вовсе незачем идти в Чернигов, что попал я сюда по ошибке, что меня он обязан немедленно отпустить, не то иначе…

Что «иначе», я не знал, однако порывисто вскочил с места, подбежал к двери, припал к желтой щелке и что есть силы стал барабанить кулаками по окошку. На сей раз оно открылось немедленно. На меня с безразличным видом уставился какой-то тип с лунообразным лицом, неприязненно спросил, что мне нужно.

— Пустите меня к коменданту! Мне надо с ним переговорить.

— Поздно, дорогой. Уже ушел отдыхать.

— Но я должен поговорить… — растерянно бормотал я свое.

— Поздно, говорю.

И захлопнул окошко перед моим носом.

Я снова зашагал из угла в угол. «Бежать, бежать!»— внушал я себе. Понимал — осуществить это никак невозможно — и все-таки убеждал: «Сделай невозможное, но беги! Иначе — конец».

Еще раз ощупал решетку. Ее вделали сюда намертво. Потрогал дверь — железо обожгло руки холодом. Дверь тоже не собиралась меня выпустить. Оставалась надежда на дверное оконце, через которое могла пролезть разве что детская головенка.

Тем временем в полицейском участке наступила полнейшая тишина. Смолкли пьяные голоса, прекратился шум в дальних камерах. Только возле нашей двери мерно шаркали сапоги часового. Это означало, что мы не такие уж маловажные птицы, ежели нас требовалось так бдительно охранять.

Подождав еще немного, я решился. Вкрадчиво постучал в дверь. Часовой подошел, приоткрыл окошко.

— Что тебе, дорогой?

— Закурить бы, братец…

— А выпить тебе, случаем, не захотелось, родненький?

— Не смейся, друг, уши напухли…

Полицай решительным жестом собирался закрыть дверцу окошка. Предчувствуя это, я просунул в отверстие руку.

— Спи, дорогой, завтра накуришься.

Я вызывающе бросил часовому:

— Слушай, брат, не будь таким жлобом. Напялил шинель, нацепил люшню, да и загордился. Я сам такой был… И повязку носил, и револьвер…

Часовой явно заколебался:

— Брось ты!..

— Вот тебе и «брось». Еще четыре дня назад был «паном полицаем», сам вот таких охранял, а теперь ты меня охраняешь. Так что не больно-то гордись да задавайся — все под богом ходим.

— Выдумываешь! — усомнился полицай.

— Какая мне с того польза? Коменданту думал рассказать… Я, брат, знаю такие вещи… Все же дай сперва закурить.

Полицай воровато огляделся, прислушался и только после этого пошире раскрыл окошко. В нашу комнату пробился свет от коптящей висячей лампы. Оглянувшись, я заметил настороженно-неприязненные взгляды моих товарищей. Однако их мнение о моей персоне меня беспокоило меньше всего. Дрожащими руками скручивал я толстенную цигарку, а сам лихорадочно думал, чем увлечь этого олуха, топтавшегося в нерешительности перед дверью?

И когда я уже аппетитно затянулся едким дымом, заинтригованный моей историей полицай спросил:

— Так как же ты, дорогуша, из полиции попал к нам на исповедь?

— Бывает, братец, всяко бывает…

И я начал, на удивление самому себе, разводить такую историю, в которую принуждал себя поверить, а потому излагал ее с такими подробностями, с такой задушевностью, будто все это было именно так и не иначе.

— Попал я, понимаешь ли, в окружение и сразу же сдался немецким войскам, потому как, сам понимаешь, из семьи я зажиточной, старшего брата даже раскулачили, а отцу, правда, ничего — пьяница он у нас стал горький, ну и спустил волов и коней со двора. Мать все время ругала его, а оно, вишь, на пользу пошло человеку.

— Это так… — попыхивал цигаркою полицай.

— Посадили было меня в кошару, а тут, к счастью, дядька один подвернулся, староста, значит. «Кто, хлопцы, ко мне в полицию пойдет?» — подкатывается к нашему брату. Ну, знаешь, мало охочих на такое дело: побаиваются, значит, что Красная Армия вернется. А мне что? Я, собственно, такого момента только и ждал. Что я, с Советами детей крестил, что ли? Пошел я к этому старосте. Ну еще, правда, с десяток набралось таких же, как я. Он нас прямо и прикатил в полицейский стан.

— Так, так… подвезло, значит? — явно теплеют глаза полицая.

— Подвезло, — говорю, — да не совсем.

Часовой даже рожу в окошко выставил, любопытен, видать, до разных историй.

Подметив это, я уже не тороплюсь с рассказом, а он просто от нетерпенья сгорает. Охота ему знать, что же со мной дальше приключилось.

А мне того и нужно. Треплюсь дальше:

— Староста оказался компанейским дядькой, а меня полюбил, как сына. Куда ни едет, куда ни идет — на крестины ли, так просто самогон пить, — обязательно меня с собой тащит…

— М-с, — облизывается часовой. — Не тяжела работка.

— Что ж… — соглашаюсь и я, — а жить можно было. Да вот…

В коридоре послышался стук. Часовой недовольно насупил брови, прикрыл оконце, зашагал прочь от двери. Мне сквозь щелку видно каждое его движение. Заглянув в коридор, что вел в комнату полицаев, он некоторое время прислушивался, затем плотно притворил дверь и поспешил снова к моему оконцу. Раскрыв его настежь, просунул кусок немецкой газеты, запустил три пальца в цветастый кисет.

— Ну и что же дальше, дорогуша?

— Была у старосты сестра…

Произнеся это, я сокрушенно вздохнул. Мой расчет оказался безошибочным. Полицай даже цигарку слюнить перестал, глаза его заблестели каким-то особенным любопытством, он весь превратился в слух и внимание.

— Ну, ну!..

— Пристарковатая, губастая, ну, одним словом, девица, на которой разве что черт с охотой женился бы. Ей бы давно пора дочек под венец собирать, а она еще сама в девках ходит.

Полицай весело замотал головою, глухо хихикнул:

— Есть, есть такие красотки. Что верно, то верно. Ну и что же дальше?

— Да что дальше, — вздохнул я. — Надумал староста сделать меня своим зятем. Чуть только зальет, так и пошел и пошел: «Яков, бери мою сестричку! Она хоть и рябовата, но ты подумай, какой у тебя родственничек будет!» При этом бил себя в грудь так, что она у него гудела, будто двадцатипудовый колокол. Сперва пьяный приставал, а потом и тверезый: «Бери, мол, да бери Федорку. Начальником полиции, говорит, поставлю».

Мне и хотелось начальником стать, да и самого старосту я уважал, но как только гляну, бывало, на Федорку… Ну, вот хоть верь, хоть не верь — аж затошнит…

— Да, это так, это так, — охотно соглашается мой слушатель.

— Сперва все отшучивался, все на войну сваливал: негоже, мол, свадьбу справлять, покудова пушки не смолкли. Однако с каждым днем становилось все хуже. А однажды позвал меня староста, поставил передо мной бутыль самогона и ультиматум: «Одно из двух, Яков, или женись на Федорке, или обратно в кошару засажу. Да так засажу, что обратно уже не выберешься».

— Ого как! — посочувствовал полицай.

— Думал я, думал, да и решил: лучше уж стать мужем рябой, чем обратно в эту вонючую кошару попасть. «Ладно, говорю, я со всем моим удовольствием». Староста повеселел, правда, попенял: «Так чего же тогда кабызился-то?» — «Да не верил, — отвечаю, — в свое счастье. Думал, шутите вы».

Дипломатично умолкаю. Вижу, что полицая прямо распирает от любопытства.

— Ну, ну и что же? Женился?

— Выпили магарыч, значит, справили нечто похожее на заручины. Откуда и гости сразу набрались, «горько» кричат. Пришлось целоваться с Федоркой, чтоб ее черт побрал, кланяться на все стороны. Сам целую, кланяюсь, а на уме свое: «Боже, дай мне силы и разума, чтобы выпутаться из всей этой катавасии».

Слушатель тихонько хихикает, сочувствует:

— Вот влип, братец мой, так влип!..

— Лег я спать после заручин — не спится, сна ни в одном глазу. Самогона чуть не с ведро выпил, и не взяло, лежу тверезый, что бубен. «Нет, думаю, тикать к чертовой бабушке надо, домой пробираться». Я, знаешь ли, недалеко отсюда, из Сумской области, как говорится, рукой подать. А кроме того, что я — в своем селе полицаем не стану? Да меня там с руками с ногами возьмут.

— А чего же… На нашего брата теперь спрос, — соглашается полицай.

— Так вот. Собрался тихонечко, винтовку и казенную шинель оставил, старосте написал, чтобы не беспокоился, так как я, мол, домой за родительским благословением отправился. Что, мол, не смею стать под венец, не имея на то родительского согласия… Да и взял курс на Сумы.

— Дела!.. — качает головой собеседник. — Ну, а дальше?

— А что дальше? Шел, шел, а тут ваши орлы встретили, не расспросили, не разобрались, на телегу посадили да и приперли сюда, к тебе вот на исповедь.

— Дела, — уже с другой интонацией в голосе тянет полицай. В ней я читаю: хоть и сочувствую, мол, тебе, но помочь бессилен.

А я тем временем прикидываю: просить, чтобы выпустил, или не просить? И решил — лучше не просить, а то сразу же догадается, для чего сказывалась эта сказка.

— Дела… — снова вертит головой полицай, видимо наткнувшись на неразрешимый вопрос. Но сразу же веселеет и бодрым голосом утешает: — Ничего, братуха, разберутся! Завтра отправим в Чернигов, там расскажешь, пошлют запрос в твои Сумы, родич твой, ежели он такая большая птица, приедет, ну и отпустят…

Вспомнив о чем-то, он прямо задыхается от беззвучного смеха.

— Вот история так история!.. Подождет же теперь твоя Федорка родительского благословеньица.

— Пускай ждет…

Мы снова скрутили по толстой цигарке. Я напряженно думаю: что же делать?

— Знаешь, друг, неохота мне за здорово живешь грязь месить. Не с руки оно мне, в твой Чернигов…

Полицай глубоко затягивается, скребет в затылке.

— Замолвил бы ты, друг, за меня перед комендантом словечко, а?

Часовой морщится:

— Да оно, видишь ли… Замолвить-то можно… Да сам я, знаешь, из тех… Все по тюрьмам сидел и вообще… Да и все равно ничего из этого не выйдет. Наш комендант не любит выпускать. «Не компетентный» — и все.

У меня даже во рту пересохло от волнения. «Не миновать, значит, мне пули».

В углу, напротив нашей камеры, возле двери, я еще раньше заприметил большой потемневший алюминиевый бак с желтой литровой кружкой. Такие бачки стояли в школах и сельсоветах. Сейчас эта посудина снова попалась мне на глаза, и мне нестерпимо захотелось промочить горло, погасить огонь, от которого жгло в груди.

— Ну что ж, — говорю, — придется, видно, побывать и в Чернигове. Пойдем, как слепой говорил, посмотрим. Тогда дай, друг, на сон грядущий хоть водички глотнуть. Время уже позднее.

Полицай послушно направился в угол, взялся за кружку. За нею змеей потянулась ржавая цепочка. Мне припомнились существовавшие когда-то сельсоветовские порядки: привязанная на цепочке кружка, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не стянул…

Подергав за цепочку, полицай гмыкнул, повертел головой, затем пошел к двери, ведущей в коридор, прислушался и только после всего этого подошел к окошку. Осторожно шморгнул засовом, и не успел я опомниться, как дверь предо мной отворилась.

— Иди пей, — велел он мне шепотом, — да только поскорей.

Дверь полицай снова запер на засов. А я, сам не знаю почему, не пошел а на цыпочках побежал к бачку. Сердце тревожно и радостно билось, мысль работала напряженно. Я понимал: сама судьба посылает мне счастье, в другой раз такого случая не будет. Украдкой осматриваю окна, двери. Об окнах и думать нечего: они маленькие, с двойными рамами. Причем внутренние рамы поставлены так, что их не вынесешь на плечах, нужно вырывать внутрь помещения. Попробуй вырви, когда позади тебя полицай с винтовкой… Тяжелые почерневшие двери закрыты на крюк. Пока крюк подымешь, пока щеколду откроешь, а там еще тамбур, еще дверь. Поди-ка все это раствори — полицай успеет всю обойму в затылок всадить…

Склоняюсь над бачком, начинаю цедить воду. Она бежит то-о-оненькой струйкой, чуть-чуть, будто ее в бачке почти нет. Но я этому рад. Пока вода бежит, я прихожу в себя, ищу решения. «Во что бы то ни стало нужно бежать. Но как?»

Минут десять цедилась вода, мне уже и пить расхотелось, не до воды… Полицай молча стоял позади — я чувствовал его дыхание — и не сводил с меня глаз. Наконец кружка наполнилась, и я начал, смакуя, пить. Вода, вонючая и теплая, совсем не шла в горло, но я пил, делая вид, что пью с наслаждением и никак не могу напиться.

— Пей на здоровье, — пожелал мне полицай и поинтересовался: — Видать, солененького где-то хватил, братец?

Я с трудом выпил полкружки и остановился. Будто раздумывал: пить еще или не пить? А сам пылал как в горячке: «Что делать, что делать?!» Пришлось все-таки кружку поставить на бачок. Бросив полный тоски взгляд на окно, я зашагал обратно в камеру. Я понимал, что побег невозможен, что придется дожидаться утра…

— Закурим еще разок, — говорю бодро полицаю, — да и на боковую.

— Мне не до боковой, — жалуется тот, но охотно останавливается посреди комнаты, лезет рукою в карман за газетой. Отрывает кусок мне, другой кусок держит в губах для себя. Затем, чтобы было удобнее, вскидывает винтовочный ремень на плечо, достает щепоткой из кисета табак. Не спеша сворачиваем цигарки. Я никак не могу совладать с руками — трясутся, точно в лихорадке.

Вот чиркнула спичка. Полицай дружески дал мне прикурить. Потом склонился к желто-зеленому пламени сам. И тут меня вдруг осенила счастливая мысль. Увидел на плече полицая винтовку — и в тот же миг она очутилась у меня в руках. Я дернул ее с такой силой, что лопнул ремень, а сама винтовка молниеносно поднялась в воздух. Полицай инстинктивно присел — и отшлифованный людскими руками приклад врезался ему прямо в висок. Мой недавний собеседник тихо осел на пол, захрипел и вытянулся во весь рост.

Я подбежал к двери, открыл ее, ступил в коридорчик и тут только вспомнил про тех, кто оставался в камере. Вернулся.

— Хлопцы, бежим! — прошептал я, открывая им дверь.

Они, бледные, дрожащие, были уже на ногах. Видимо, следили за моим поединком через окошко. Как-то несмело переступили порог.

Через минуту я нырнул в непроглядную ночную темень. Перебежал улицу, перемахнул через какой-то тын и распластался на перепаханном огороде. По дороге бежали мои недавние друзья по несчастью.

Возле полиции раздался выстрел. За ним другой… третий… А через несколько минут поднялась такая пальба, что уши позаложило. Но я уже был за селом. За ночь земля немного просохла, и по ночному полю без межей шагалось легко и бодро.

Утром добрался до Десны, а в обед уж предстал перед командиром отряда. Доложил, что положено.

— Почему на два дня задержались?

— Непредвиденные обстоятельства, — оправдывался я, и словом не обмолвившись о минувшем приключении.

— В будущем будьте пунктуальнее, — видимо, для порядка пожурил командир. — А сейчас отдыхайте, вечером снова в поход…

И на прощанье улыбается:

— Такова она, участь разведчика.

1960