Воевода

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ В ВОДОВОРОТЕ

Вызов в Москву показался Даниилу вовсе неожиданным. Он уже готов был отправиться с полком под Ревель, когда в Юрьев — так повелением царя стали вновь называть Дерпт — примчался гонец. Главный воевода Пётр Шуйский позвал Даниила в замок.

— Пришло повеление государя-батюшки быть тебе с тысячей русичей немедленно в стольном граде.

— С чего бы это, батюшка-воевода?

— Вот уж, голубчик, чего не ведаю, того не могу сказать, — усмехнулся князь. — Передал же гонец, что царь зовёт к себе окольничего Даниила Адашева и непременно с тысячей русских воинов. Понял, окольничий? — сделал ударение на последнем слове князь Шуйский.

Даниил смутился. Как было не понять. Раз царём дано ему окольничество, значит и зовёт его царь по благому делу. Обрадовался оказанной чести. Лестно ему было в тридцать один год получить чин окольничего. Да вспомнил последнюю беседу с братом и подумал, что тому и причина понятна.

— Спасибо, батюшка-воевода, за добрую весть. Кому же мне полк передать, кроме первой тысячи?

— Вот первому тысяцкому и передай, а там разберёмся.

Однако не мог Даниил расстаться с Иваном Пономарём и со Степаном Лыковым, подсказывало ему сердце, что они будут нужны ему. Подспудно возникла у Даниила провидческая мысль о том, что вызов в Москву связан с его жаждой совершить поход в Крым, и он, поверив в своё предчувствие, сказал Шуйскому:

— Оказия тут выходит, батюшка-воевода. Должен я взять с собой тысяцких Ивана Пономаря и Степана Лыкова. Причина тому позже будет тебе ясна. А вот третий тысяцкий Варлам Котов достоин принять полк. Он из боярских детей.

— Пришли его ко мне, я посмотрю.

— Так и сделаю. И ещё, батюшка-воевода. Должно мне взять с собой всех моих вотчинников. В них тоже великая нужда будет.

— Этак ты весь полк уведёшь. Сколько других мужиков в иных тысячах?

— Всего двадцать семь человек. И все охотники. Без них я в любом деле, как без рук.

— Ладно, бери. На них ты имеешь свою волю. Благословляю тебя в путь, на удачу. Видимо, знатное дело приготовил тебе царь-батюшка. — Пётр Шуйский обнял Даниила и перекрестил его. — С Богом иди.

Покинув замок, Даниил отправился в казармы, где стоял полк. Позвал Ивана и Степана.

— Вот что, други, собирайтесь в путь. Ноне же в ночь уходим в стольный град. С нами идёт твоя тысяча, Иван. А ты, Степан, собери по полку всех борисоглебских. Там их, по-моему, двадцать семь человек.

Иван и Степан удивлённо переглянулись.

— Эко, право, выходит, война кончилась для нас! — воскликнул Степан.

— Эта, может, и кончилась, да другая окажется на носу, — заметил прозорливый Иван.

— Верно говоришь, Ванюша. Нам ещё рано на покой. Повторяю: борисоглебских никого не забудьте.

Так и собирались в путь побратимы, ещё не ведая, что их ждёт впереди. Благодатной августовской порой, почти через два военных года, Даниил и его побратимы возвращались домой, где воеводу ждала новая утрата.

Спустя два дня, как вернулся Алексей из Дерпта и сказал Глаше, чтобы она ждала возвращения своего ненаглядного, добавив при этом, что через две недели он расцелует её. Глаша решила сходить на базар и купить Даниилу какие-либо обновки в подарок.

День был жаркий. Пока она ходила с дворовой девицей Стешей по торгу, жаждой замаялась. Подошла к торговке напиться грушевого квасу со льда. Выпила от души баклагу, Стеше взяла такую же. И пошли они, довольные, дальше — искать подарок. Купив обновки, яловые сапоги-вытяжки и атласную рубаху, Глаша со Стешей отправились домой. В пути Глаша почувствовала себя плохо. Горло ей будто жгутом перехватило, и она стала задыхаться. Стеша ещё довела её до дома. В покоях поднялся переполох. В опочивальню, где задыхалась Глаша, сбежались Анастасия, Ульяна, Анна, Тарх и Оля. Все суетились, не зная, что делать. Глаше давали пить, но она не могла проглотить воду. Ульяна заставила её открыть рот, а как заглянула, так и обомлела: горло у Глаши внутри распухло и даже вывернулось на язык. Дышать ей было всё труднее. Анастасия послала Стешу за знахаркой, живущей по соседству. Та прибежала, постукивая палкой об пол, прогнала всех от постели, заглянула Глаше в рот, принялась чинить заговор от «болести». Билась с нею долго, но ничем не помогла.

Дочь Алексея Анна, девушка спокойная и здравая, сказала Анастасии:

— Матушка, я сбегаю в Кремль, к батюшке. Пусть он привезёт доктора от царя.

— Сбегай, доченька, сбегай!

Вскоре Алексей привёз царского лекаря Линсея. Осмотрев задыхающуюся Глафиру, он сел возле неё на табурет, долго сидел молча, потом сказал тихо и печально:

— Сие есть горловая горячка, и мы против неё бессильны. Молитесь Богу, может, он сотворит чудо. Ещё детей поберегите. Это поветрие.

Линсей уехал. Знахарка ушла. Ульяна позвала из ближайшей церкви Благовещения Богородицы священника, попросила его читать молитвы во спасение страждущей. Старенький священник простоял у постели больной весь вечер и почти всю ночь, творя молитвы. Под утро сам упал от изнеможения. Но в его глубокой памяти не нашлось целительной молитвы. Анастасия доставила откуда-то знахаря. Он привёз с собой множество зелий, спасающих от разных болезней, но от горловой горячки у него ничего не было. Шёл день за днём, а болезнь не отступала от Глаши, и её дыхание с каждым часом становилось прерывистее, лицо багровело. Она металась на постели уже без сознания. И умирала.

Утром на рассвете десятого дня лицо её вдруг просветлилось, она открыла глаза, прошептала:

— Простите, родимые, прости, Данилушка. Береги деток. — И дыхание её прервалось. Ныне сказали бы, что наступил паралич сердца.

Анастасия, ещё не веря в случившееся, прикоснулась ухом к груди умершей и, не ощутив в ней движения жизни, поднялась, отошла к окну и зарыдала. Собрались все обитатели дома, и никто не сдерживал слёз. Ушла из жизни чистая душа, чтимая в доме Адашевых всеми.

В тот день, как вернуться Даниилу в Москву, с утра гроб усопшей привезли в церковь Благовещения Богородицы, состоялось отпевание. После полудня гроб поставили на убранную чёрным бархатом подводу, запряжённую парой чёрных лошадей, и кортеж медленно направился к Новодевичьему кладбищу. Там в тени лип и берёз была уже выкопана могила. Священник вновь приступил к отпеванию покойной.

В это время Даниил привёл весь отряд своих вотчинников и друзей в Сивцев Вражек. Уставший от утомительной и быстрой езды, но возбуждённый до крайности, он соскочил с коня, распахнул ворота, побежал в дом. Заметив закрытое чёрным полотном зеркало, замер на пороге. Он почувствовал глухую тишину в палатах, и сердце у него остановилось. В это время за его спиной послышался какой-то шорох. Даниил повернулся и увидел постаревшего, согбенного дворецкого Онисима. Тот подошёл, шамкая, и упал на колени перед Даниилом.

— Что случилось, Онисим? — склонившись к нему, спросил Даниил.

— Горе у нас неизбывное: супружница твоя славная, наш ангел светлый почила.

— Когда? Как? — крикнул Даниил, опускаясь рядом на колени.

— Ветрянка-удушница её убрала. Три дня, как преставилась, а ноне на Новодевичьем…

Даниил понял: все домашние там, на кладбище. Он выбежал из дома, подбежал к своему коню, вскочил в седло и, рванув коня, вылетел за ворота. Степан лишь крикнул Пономарю: «Будь здесь!» — и умчал следом. Он не упустил Даниила из виду и скакал в полусотне сажен за ним. Он понял, что случилось какое-то несчастье, но не позволил себе спешить с утешениями.

Адашев прискакал на Новодевичье кладбище в тот час, когда служители подняли гроб на верёвках и понесли его к могиле.

— Стойте! Стойте! — закричал Даниил ещё издали.

У могилы все замерли и обернулись на крик всадника. А он, соскочив с коня, не видя никого и ничего, кроме гроба, подбежал к нему и упал на колени на свежую глину, возле гроба. Мать Ульяна пришла в себя, едва увидев сына, подошла к нему и опустилась рядом.

— Сыночек, горе-то какое, — заплакала она.

— Матушка, я хочу её видеть, — сказал Даниил и попытался поднять крышку.

Она была уже приколочена, и не было инструмента, чтобы открыть её. Кто-то из служителей схватил заступ. Но тут появился Степан. Он обнажил саблю, осторожно вставил клинок между домовиной и крышкой и медленно снял её.

Глаша лежала как живая. Красивая, спокойная, и губы её, казалось, улыбались. Может быть, на них так и осталось её последнее слово — «Данилушка». Даниил упал ей на грудь, взял в руки её лицо и замер. Но вот его плечи дрогнули, и он зарыдал. Потом рыдания прекратились. Степан подошёл к Ульяне, помог ей встать, затем помог и Даниилу, обнял его за плечи.

— Пострадай, побратим, пострадай, — тихо сказал Степан.

Служители вновь закрыли гроб и опустили его в могилу.

Упали на крышку первые горсти земли. И вот уже вырос холмик. На него положили ветви елей, цветы. Поставили икону, зажгли лампаду. Можно было уходить, но Даниил словно окаменел и продолжал стоять рядом с могилой. К нему подошёл Тарх, прижался к боку. Даниил обнял его, тихо сказал:

— Прости, сынок, что не уберёг твою матушку.

— Жалко матушку. Как мы без неё… — отозвался сын.

— Жалко, сердешный.

Казалось, Даниил только теперь понял, насколько дорога была ему Глаша. Она сумела восполнить потерю первой юношеской любви и за минувшие годы жизни, кроме радости, ничего не приносила.

За Даниилом и Тархом стояли все их близкие. Не было лишь Алексея: он уехал дня три назад с царём в Троице-Сергиеву лавру на моления в честь победы над Ливонией. Степан посмотрел на уставшие, заплаканные лица близких и понял, что пора увести Даниила с кладбища. Он встал рядом с Даниилом.

— Идём, побратим. Как бы матушке плохо не было, изнемогает она. Да и Глашины родители не лучше…

— Да-да, простите меня. Такая боль…

По пути с кладбища Даниил, однако, вспомнил о своих ратниках, попросил Степана:

— Порадейте за воинов, брат. Отвезите с Иваном в казначейство оружие. Как получите деньги, поделите их на всех. Завтра же отправьте в Борисоглебское, домой.

— Исполним, воевода. Ноне же и в казармы их отведём.

— Не надо. У нас в людской места хватит.

Вернувшись домой, Даниил впал в глубокое уныние. Ничто ему не было мило. Даже дети не радовали, не могли развеять грудную боль. Он попробовал было унять её водкой, но, сколько ни пил, легче не становилось. Он казнил себя за то, что мало принёс Глаше отрады, мало дал светлых дней. Она жила, считал он, по его вине не как замужняя, а как вдовая. Его потянуло в храм, и только там, в молитвах, он почувствовал, как слабеет боль, как становится легче на душе. Может быть, это пришло от мысли о том, что Глаша скончалась с улыбкой на лице. Выходило, что она не была несчастна.

На пятый день после похорон вернулся вместе с царём с богомолья брат Алексей. Оказывается, царь Иван Васильевич из лавры поехал в городок Воскресенск на реке Истре, где, дерзостью одержимый, задумал построить Новый Иерусалим. Алексей возвратился под впечатлением этой поездки. А когда стал свидетелем горя, постигшего Даниила и всю семью, повёл себя как-то растерянно, не знал, о чём говорить, что делать. Чуть позже выяснилось его смятение. Царь Иван Васильевич повелел новому окольничему Даниилу Адашеву быть на другой день утром в Кремле. Понимал Алексей, что сейчас, в дни глубокого горя, кощунственно было беспокоить Даниила. За трапезой он всё-таки сказал:

— Брат мой любезный, не знаю, как нам быть. Царь-батюшка зовёт тебя завтра в Кремль.

Даниил посмотрел на Алексея тяжёлым и мрачным взглядом. Никогда подобного взгляда Алексей у Даниила не встречал, и тот словно не слышал сказанного, промолчал. Алексей в этот день больше не пытался завести речь о том, по какой нужде зовёт царь. Но на другой день, чуть свет, он пришёл к брату в опочивальню, присел на ложе. Даниил лежал на спине, бездумно смотрел в потолок. Алексей тихо заговорил:

— Я понимаю твоё горе, сердешный. Но боль твоя схлынет, ежели ты окунёшься в дела. Лишь усталость до одури избавит тебя от дум о случившемся. Я бы упросил царя о милости не побуждать тебя приходить к нему до девятого дня, но это тебе, Данилушка, не на пользу.

Даниил понял, что брат прав. Съест он сам себя, ежели будет исходить думами о постигшем его горе. Он протянул к Алексею руку, положил на колено и сильно сжал его.

— Я иду с тобой, Алёша. Ты прав, это лучшее зелье от моей боли.

— Спасибо, славный. Нам бы с тобой быть в опале, если бы мы не пришли к государю. И ещё у меня к тебе просьба. Царь заведёт с тобой разговор о походе в Крым. Я ещё не знаю, ты или кто другой поведёт рать туда, но очень прошу тебя: прими сказанное им, будто это он придумал сходить к крымчанам морем, а не ты.

— Скажу, Алёша, как просишь. Где наша не пропадала. А кто пойдёт, не так уж важно. Главное, чтобы у того воеводы была светлая голова. Я же хоть ратником отправлюсь в Крым.

— Ещё скажешь — ратником! Да твоей голове цены нет в ратном деле, а ты… — повеселел Алексей.

И Даниилу стало как-то легче дышать. Слава богу, подумал он, что родившаяся в нём жажда нашла себе утоление в другом человеке. Поднявшись, Даниил оделся как должно, натянул новые сапоги, подарок Глаши, и отправился следом за братом в поварню заморить червячка после долгого отвращения к пище.

А у крыльца их уже ждали стременные, держа под уздцы двух ногайских коней. Ехали шагом. Даниил смотрел на Москву как будто впервые. Всё-таки она меняла свой облик с каждым годом, хорошела, как девица на выданье.

Царь Иван Васильевич был на три года моложе Даниила, однако выглядел значительно старше его. Но в эти дни после победы над Ливонским орденом он имел горделивую осанку и гордый взгляд, и это делало его моложе. Царь принял братьев в покое, где у него хранились книги. Храм книг — так он называл этот покой. Иван Васильевич сидел в кресле, и неподалёку от него стояли ещё два кресла, попроще, в одно из которых он и усадил Даниила, тем самым дав понять Алексею, что тот при беседе не нужен. С лица Даниила ещё не сошла печаль, и царь заметил это.

— Чем удручён, сын Адашев? — спросил он.

— Неделю назад, государь-батюшка, моя супруга Глафира преставилась. Прискакал из Ливонии и увидел, как гроб с покойной в могилу опускают.

— Сочувствую тебе, сын Адашев, ой как сочувствую. Моя-то Настёнушка тоже болями мается, а никто не скажет, что с нею. Ох, Господи, грехи наши… — как-то просто произнёс царь и вздохнул: — Все мы под Богом ходим.

— Истинно, государь-батюшка, под Богом. И сгорела-то она за полторы недели, — отозвался Даниил.

Они посидели некоторое время молча, потом царь повёл речь.

— Ты, сын Адашев, славно воевал в Ливонии, и за то тебе окольничество мною дано. Токмо служба твоя на том не кончилась. Порадей за царя и отечество, пока силы есть.

— Слушаю, государь-батюшка, готов послужить.

— Так вот я о крымских ордынцах. Ноне они опять мои земли терзали. Доколь терпеть?! И мыслю я так: нужен мне воевода, которых сходил бы в Крым и наказал моим именем разбойников. Ты многих воевод знаешь и по Казани и по Ливонии, может, назовёшь кого, способного достичь Крымской земли?

— Боюсь, государь, ошибиться, но вот двоих бы назвал. Да они тебе ведомы.

— Кто же?

— Это боярин Алексей Басманов и князь Андрей Курбский.

— Славные воеводы, да токмо один слишком горяч, а другой расчётлив. Нет, я их не пошлю в такой важный поход.

— Тогда уж и не знаю, что сказать. Другие, способные послужить отчизне через Крым, мне неведомы.

— Эко, право, как Русь оскудела доблестными воеводами. Выходит, со времён великих князей Олега и Святослава у нас не возросло подобных.

Даниил понял, что Иван Васильевич затеял игру. Он умел это делать: напустить туману, а потом одним взмахом руки развеять его. Даниил склонил голову и невольно улыбнулся. Царь заметил эту улыбку.

— Чему это ты, сын Адашев, заулыбался, в чём моя оплошка?

— Да ни в чём, царь-батюшка. Занятно говоришь. Я так вот и не знал, что великие князья Олег и Святослав ходили в Крым.

— Я того не говорил, что в Крым. Это ты про Крым голову себе морочишь. Помню же, у тебя и невеста в Крыму сгинула. Ну так как, поймался? Не крутись в кресле!

— Ан нет, царь-батюшка, не кручусь. Уж лучше скажи прямо, зачем я понадобился?

— Все вы, Адашевы, прямоту любите. Право же, я с тобой поиграл малость. Да вижу, коль улыбаешься, так это тебе на пользу. Да, великая потеря у тебя случилась. А жить-то надо. Вот я и думаю, что сейчас тебе самое время готовиться к походу в Крым. И скажу тебе без лукавства: мы с тобой вместе выстрадали жажду сего похода. Не меньше десяти лет я страдаю жаждой этого похода. Выходит, и ты с той поры. Так вот тебе моё государево слово: иди домой, садись за стол, брата в помощь позови и распиши мне по буквицам всё, как мыслишь ты совершить Крымский поход. Крымский, запомни, с большой буквицы. Сочту доступной исполненную тобой отписку — быть тебе главным воеводой, поведёшь в стан ордынцев рать. Нет — тогда не взыщи.

— Спасибо, царь-батюшка, за доверие. Одна у меня просьба, государь. Исполнишь её — пойду в Крым, как сказано тобою, нет — простым ратником отправлюсь.

Иван Васильевич посмотрел на Даниила, словно не узнавая его, и повторил:

— Ох, Адашевы, ох, порода! Говори же, в чём твоя просьба?

— Сколько у меня будет ратников, я пока не знаю, но хочу их набирать сам, где сочту нужным.

Царь покачал головой, усмехнулся недобро.

— Ну и ну! — И тут же воскликнул: — А ведь ты прав! Дам тебе такую волю. Иди, готовь отписку. Да не мешкай! И помни, что всё говоренное здесь есть государева тайна. Крест заставлю целовать! — строго добавил Иван Грозный.

— Царь-батюшка, мне посильно хранить тайну, — ответил Даниил.

До девятого дня памяти об усопшей Глаше Даниил всё-таки не взялся за дела. Два дня подряд ходил на кладбище и там молился, свечи ставил в храме Новодевичьего монастыря, денежный вклад в обитель сделал, прощения просил у Глаши за то, что покидал её часто. Повзрослевший Тарх не отставал от него ни на шаг, целые дни был рядом, молчаливый и настороженный, будто чувствовал новую разлуку с отцом. Однажды он спросил Даниила:

— Батюшка, зачем тебя царь к себе позвал?

Даниил был озадачен. Он не мог сказать правду. Над ним довлела тайна похода. Но и лжи он не терпел. Да так и должно быть. Никому пока не было ведомо, что задумали царь и воевода. Лишь Алексей знал о том, но сие было положено ему по долгу службы. Сам Даниил боялся проговориться даже во сне. Знал он: насколько останется в тайне вся подготовка к походу, настолько надёжнее будет добыт успех. Сказал сыну полуправду:

— О войне мы говорили с царём-батюшкой.

— Это как ты воевал в Ливонии? Мне дядя Степан рассказывал, как лихо вы били рыцарей.

— Так и было, Тархуша.

А после панихиды на девятый день, после слёз, пролитых родителями Глаши и Ульяной, да и самим Даниилом, начались воеводские будни, которые полностью поглотили Даниила и его друзей. Два дня Даниил и Алексей составляли царю отписку. Алексей даже принёс из Кремля описание берегов Крыма. Они писали обо всём: о том, как надо добираться до Крыма, где лучше высадиться, какими путями пройти по Крымской земле, что нужно для успешного проведения похода. Не во всём братья сходились с полуслова. Спорили, доказывали друг другу свою правоту. Алексей утверждал:

— Тебе, Данилушка, надо просить рать у царя по крайней мере в пятнадцать — двадцать тысяч сабель.

— Побойся Бога, Алёша! В обузу непомерную такая рать будет, а проку — на грош.

— Почему это? Сколько же ты мыслишь взять?

— Я уже всё взвесил. Ежели пойду, то поведу всего лишь два полка. Это не больше восьми тысяч. Но я хочу, чтобы они во всём походили на летучие, ертаульские полки.

— Господи, да эту горстку крымчаки тотчас растопчут копытами!

— Как сказать! Я уже поведал царю-батюшке о том, что буду набирать ратников сам. Я попрошу у наместников Новгорода, Пскова, Вологды, Каргополя, Ярославля, Костромы только тех охотников, которые способны ходить и на волка и на медведя. Ты улыбаешься? Напрасно. На Руси такие молодцы в каждом селении есть. Для них лесная пуща, водная гладь, овраги, горы — всё родная стихия.

— Да не наберёшь ты таких витязей!

— А в этом ты и Разрядный приказ должны мне помочь. С такими ратниками мне сподручно будет воевать в Крыму и устрашать многие тысячи крымчаков.

— Не знаю, не знаю. Ведь они будут пешие, а что может сделать пеший ратник против конного?

— Ты, Алёша, не военный человек и не ведаешь, что может сделать охотник с конным воином. Ему достаточно вырубить рогатину и взять её в руки, как он будет неодолим.

Спорили братья и по поводу оснащения похода.

— Ежели ты думаешь идти в Крым водным путём, надо сегодня же строить сотни судов — ладей, стругов, а кому это посильно?

— Думали об этом. Мы попросим у Новгорода и Пскова столько ладей и стругов, сколько у них есть на продажу к будущей весне. Пусть они выведут их на Днепр — там и выкупим. Но и воины почивать на лаврах не станут. Мы придём на Днепр и там, в пущах, сами построим столько стругов, сколько нам будет недоставать.

— А время? Где ты найдёшь столько времени, чтобы построить двести — триста стругов?

— Я мыслю так, Алёша. Ежели у меня будет восемь тысяч ратников, то на каждый струг я сумею посадить по двадцать два человека плюс кормчий. Так вот, придя к Днепру, каждые двадцать три человека срубят себе по стругу. Разве не посильно им вытесать из дерев по два бруса на человека за неделю? Всего два четырёхсаженных бруса! А разве не хватит им недели связать эти брусья в струг? Да ты же помнишь, что борисоглебцы за четыре дня вчетвером лодку осиливали.

— Помню, но она была всего на шесть человек, — улыбнулся Алексей воспоминаниям отрочества.

В конце концов в спорах за истину братья составили очень пространную отписку. Они учли все: сколько нужно топоров, смолы, конопатки, вёсел, щитов, сабель, стрел, луков, пищалей, сколько продовольствия и, главное, пароконных подвод, чтобы всё имущество, все материалы доставить на Днепр, к тому же тайно от ордынцев.

— Внушительно и страшно, — подвёл черту под двухдневным трудом Алексей.

— Право, страшно. Что нам скажет царь-батюшка, — вздохнул Даниил.

Договорились так: Даниил не идёт в Кремль с отпиской, её отнесёт Алексей и первый удар примет на себя, ежели он последует. Однако в душе Даниил надеялся на успех. Царь примет отписку и даст ей ход, потому как она утолит хотя бы малую толику его жажды показать Крымской орде свою силу и доказать уязвимость орды. Тут можно сказать, размышлял Даниил, что ежели не сегодня-завтра на Крымский полуостров придут восемь тысяч ратников и посеют в орде смятение и страх, то в будущем, через год-другой, туда может прихлынуть и стотысячная рать. Конечно, Даниил понимал, что это пока призрачное желание, но будущее — это не два-три года впереди, а десятилетняя упорная подготовка, как было при завоевании Казанского царства.

С уходом Алексея на службу время у Даниила потянулось муторно. Наконец он отправился с Тархом и Олей к Ивану. День был пасмурный, всё выглядело вокруг серым, примоченным ночным дождём. А у Ивана в доме было светло, уютно, празднично.

— Мы ведь ждали тебя, Данилушка, вспоминали минувшее. Я Даше только что рассказал, как мы с тобой и с ратью Нарву переплывали да из воды на немцев бросились.

— Было, помню, да и впрямь минуло, — отозвался Даниил.

Тарх с Данилкой сразу затеяли игру. Оля ушла к Даше, прижалась к её коленям. А Даниил грелся под лучами чужого семейного благополучия. Он не завидовал Ивану и Даше, а радовался за них. И грустил, что скоро вновь прервёт их «медовый месяц»: «Как пить дать, прерву». Сердце вещало, что там, в Кремле, у брата Алексея всё идёт должным путём и он, Даниил, впряжёт себя и друзей в тяжёлую военную повозку.

Даниил и Иван также на сыновей любовались. Семилетний Данилка ни в чём не уступал девятилетнему Тарху, похоже, взял себе силу у батюшки. «Вот и ещё один славный ратник растёт на Руси», — почему-то подумал Даниил только о своём тёзке. Странным это показалось ему, будто судьба Тарха его не волновала. Но тут Даша позвала гостей к столу.

— Милости просим, чем богаты, тем и рады, — пропела она, улыбаясь тепло и ласково.

«А ведь красы-то особой в ней нет, да вот душевностью берёт», — подумал Даниил, присаживаясь к столу.

Даниил с Иваном выпили хлебной водки. Правда, Иван не увлекался ею, налегал на сыту, на квас. А у Даниила, как он стал за собой замечать, от крепкого хмельного хмарь и холод из души выветривались, горе размывалось. В эти мгновения он вспоминал Алексея Басманова, как тот заливал своё горе баклагами. «Не приведи Господь», — подумал он и на второй кубок посмотрел с опаской. Да может быть, и выпил, если бы в сей час в дом Голубевых не вломился — по-другому и не скажешь — Алексей Адашев.

— Простите, добрые хозяева, что незванно явился. Братца по всей Москве разыскиваю. Нужда в нём.

Даша попыталась усадить Алексея к столу.

— Самое время за трапезу сесть, — уговаривала она его.

— Уважил бы, Дашенька, да не могу. Говорят, что делу время, потехе — час. — Алексей положил руку на плечо Даниилу. — Идём, братец, идём. Зовут тебя неотложно.

Даниил накинул кафтан, сказал Пономарю:

— Ваня, отведёшь Тарха и Олю домой. Видишь, какая у меня докука.

У крыльца братьев ждали два коня, и один из них, Коршун, был Даниила.

— Выходит, ты и дома побывал, — отметил Даниил. — Мучением я замаялся…

Царь Иван Васильевич ждал Даниила, как и при первой встрече, в книжном покое.

— Где ты бегаешь, воевода? Ищем тебя по всей Москве, — сердито сказал Иван Грозный.

— Побратима навестил, царь-батюшка.

— Ну, коль так… — Царь помолчал и продолжал: — Прочёл я твою отписку. Складно всё изложено. Да говорят же, что складно было на бумаге, да забыли про овраги.

— У нас река и море на пути, — нашёлся что ответить Даниил.

— Верно. Однако из-за моря и реки казну разорю.

— Всё вернётся, царь-батюшка, с прибытком. На будущий год Девлет-Гирей не пойдёт на нас ордой, станет раны зализывать — вот и выгода.

— Всё взвесил? А вот рать у тебя мала будет. Прибавь ещё четыре тысячи. Дозволяю.

— У меня, царь-батюшка, счёт простой: каждый мой воин будет пяти новобранцев стоить. Вот и выходит, пять раз по восемь — сорок тысяч.

— И я так мыслю, Адашев. Ну вот что: отписку твою я царской волей утвердил, и завтра список с неё придёт в Разрядный приказ. Там, глядишь, и гонцов пошлют воинов собирать. Ну а ты, окольничий, со своими побратимами в Москве всё готовь к походу, купцов надёжных найди — товары доставить. Да чтобы к первому февраля и духу твоего не было в стольном граде.

— Так и будет, государь-батюшка, ежели дашь мне волю, где надо, вершить дела твоим именем.

— Даю тебе такую волю. Будет и грамота царская.

Царь позвонил в колоколец. Появился дворецкий Илья Мансуров.

— Слушаю, царь-батюшка, — сказал он с поклоном у порога.

— Найди митрополита Макария. Он где-то рядом.

Митрополит Макарий, благочестивый старец с суровым взглядом синих глаз, вошёл тотчас, потому как уже давно ждал царского вызова. Едва он появился и не успел даже слова вымолвить, как царь проговорил:

— Вот воевода Данила Адашев, раб Божий. Благослови его, владыко, на ратный подвиг.

Митрополит Макарий был слаб зрением. Он подошёл поближе к Даниилу, пристально осмотрел его, поднял крест и звонким голосом произнёс:

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь! — Осенил Даниила крестом и дал его поцеловать.

— Вот и всё, сын Адашев, отныне ты большой воевода и завтра получишь в Разрядном приказе все полномочия.

— Спасибо, государь-батюшка, — с поклоном сказал Даниил. В этот миг в душе у него родилась отвага попросить у царя милости за своих побратимов. — Но, царь-батюшка, у меня есть малая просьба во благо нашему делу. Поставь рядом со мной воеводами полков Ивана Пономаря и Степана Лыкова. Со мной они неизменно тысяцкими от Казани до Мценска, и до Юрьева, до всей Ливонии.

— Чины у них есть?

— Ты дал им городское дворянство за Мценск.

— Пусть будет по-твоему. Скажешь, моим словом, в Разрядном приказе. — Иван Васильевич махнул рукой: уходи, дескать, ты мне надоел.

Даниил ушёл от царя с лёгким сердцем. Всё, что он задумал, пока складывалось удачно. Удастся ли совершить Крымский поход во благо Русского государства и его могущества, сие теперь зависело лишь от него, большого воеводы Даниила Адашева.