Воевода

ГЛАВА ВТОРАЯ БЕДСТВИЕ

Утро 11 апреля 1547 года выдалось на редкость погожее. Всюду по Москве уже подсохли улицы. Сады буйно распускались, белокипенно цвела черёмуха. Адашевы, отец и два сына, с первыми лучами солнца покинули палаты и поспешили в Кремль на службу. У окольничего Фёдора дела были поважнее, чем у его сыновей, которые к этому времени ходили в стряпчих: Алексей в главном приказе державы — Поместном, а Даниил при воеводах в Разрядном приказе. Сегодня Фёдор был намерен покинуть Москву, чтобы выполнить поручение царя и побывать в загородном дворце, в Коломенском, навести там порядок. Сам-то он был волен уехать тотчас. Надо было лишь послать человека на Колымажный двор, чтобы подали карету. Но хотелось ему взять с собой Питирима, Даниила и Катю. Он думал вместе с ними осмотреть дворец после зимы, потом отправить молодёжь гулять по Коломенскому, а самому заняться заботами о Питириме. Была у него задумка перетянуть священника со службы из Козельска в Коломенский храм. И место священника там пустовало. Знал Фёдор, что Питирим пришёлся бы по душе молодому царю: видом благороден, голосом чист, памятью крепок, книжен изрядно. И стал бы Питирим иереем в царёвом храме. Но пока всем этим Фёдор ни с кем не делился: нельзя благовестить раньше времени. И Питириму не будет ведомо, зачем его в Коломенское повезут. Что поделаешь, а вдруг задумка лопнет.

Как пришли в Кремль, Фёдор обратился к младшему сыну:

— Иди, Данилша, к главе приказа, скажи, что я прошу тебя в помощь выполнить царёву волю в Коломенском дворце. А какую, ежели спросит, так скажи, что не ведаешь. На месте, дескать, обскажут.

— Ой, батюшка, строг ноне будет Дмитрий Романыч. Не даст мне воли. Я ведь и вчера отпрашивался.

Фёдор не настаивал. Знал, что Романов-Юрьев, как и Захарьин-Кошкин, после того, как породнились с царём благодаря Анастасии, гордостью взыграли непомерно и без унижения к ним не подойдёшь.

— Ладно, Бог с ним, не ходи к приказному боярину. Без нужды шапку нечего ломать. Иди к своему делу.

— А ты, батюшка, когда вернёшься из Коломенского?

— И не ведаю, но, даст Бог, завтра к вечеру вырвусь. Я ведь хотел взять отца Питирима, тебя и Катю туда. Вы бы с Катей красоты посмотрели, мы бы с Питиримом дела делали. Теперь без тебя умчим.

Даниил с досады чуть не взбунтовался. И что бы стоило поклониться боярину, умилостивить его, отпустил бы! И вновь с Катей-отрадой провёл бы день. Выход, однако, Даниил нашёл скоро.

— Батюшка, я примчусь к вам повечеру. Как службу кончу, так на Ласточку и у вас…

— Ну смотри. Да беги, беги на службу, не задерживайся.

И отец с сыном расстались на Соборной площади. Даниил побежал к арсеналу, где в правом крыле располагался Разрядный приказ. Он и ста шагов не сделал, как навстречу ему неведомо откуда выскочил послушник Чудова монастыря Ивашка Пономарь.

— Здравия желаю, ваше благородие.

И пономарь согнулся перед Даниилом в земном поклоне. А как выпрямился, чуть ли не на голову выше Даниила стал. Его лицо ещё не утратило отроческой округлости, и на нём сверкала улыбка. Лик его казался глуповатым. Но это была обманчивая видимость. В серых, глубоких и затенённых густыми ресницами глазах таилась большая разумная сила. На нём была чёрная монашеская мантия, подпоясанная верёвочкой из липового лыка. На месте он не стоял, а прыгал из стороны в сторону.

— Что тебе надо, Ивашка? Ишь под ноги ломишься, как лось, да мельтешишь перед глазами.

Не пряча улыбки, пономарь ответил:

— Милости твоей прошу, воевода.

— Какой я тебе воевода?

— А ты будешь им, мне то ведомо. Потому и прошу тебя избавить меня от скудной жизни, от узды из верви крепкой, от монастырской кабалы. Ивашке, как молодому жеребёнку, воля нужна.

— Зачем же в монастырь на послушание пошёл?

— Так батюшки нет, матушки нет, а опекун-то паук. Опутал паутиной и — в послушники.

— Вот и просил бы у него воли.

— Пытался. Грит, в Чудовом тебе плохо, так в Волчью пустынь отвезу. Там будет вольно.

— Отчего он так жестокосерд к тебе?

— Вельми жестокосерд. Избу мою рубленую забрал. Туда погорельцев пустил, мзду с них получает. А я вот в монастырь угодил.

Ивашка был года на три помоложе Даниила, но покрепче статью, и грудь у него была бойцовская, руки в пудовые кулаки сжимались. И подумал Даниил, что, ежели попал бы Ивашка к добрым людям, вышел бы из него отменный ратник. Он спросил Пономаря:

— Как же я могу взять тебя из монастыря? Твой дядя, поди, воспротивится, препоны чинить будет.

— Как пить дать воспротивится, и препон не оберёшь.

— Вот видишь!

— А ты ему грамоту под нос от Разрядного приказа.

— Это какую же грамоту? — удивился Даниил. «Вот и подумай, дурак-дураком, а умный», — мелькнуло у него. — Ну говори, мне некогда с тобой лясы точить. Какую тебе грамоту нужно?

— А ту, что в феврале — марте по городам и весям рассылают, на береговую службу зовут русичей.

— А ты из дураков да ранний, Пономарь. Откуда тебе ведомо про те грамоты?

— Так к нам в монастырь приносят списки делать. И я делал.

— Вон что? — удивился Даниил. — Да ты и письмён и книжен, выходит.

— Сподобился. Сподручно оказалось.

— Ну идём. Нечего столбами стоять.

И они пошли рядом.

— Я тебя вот о чём хочу спросить: зачем тебе воля? Это ведь такая вещь, что не каждый ею может распорядиться.

— Ведаю то, воевода. Да мне она и нужна-то на день, на час, чтобы отраду душевную испытать.

— Ишь ты, какой заковыристый. Говори без загадок.

— Да просто все: ты мне добудешь волю, а я к тебе служить пойду. Вот и вся недолга.

— Голову ты мне морочишь, Ивашка. Иди к монахам, а мне на службу пора.

— Господи, и ты, воевода, жестокосердный! Да ведь лучше, чем я, ты не найдёшь себе рынду. Я ведь лихой. И саблей, и мечом владею. Испытай же, испытай! — И Пономарь отважно надвинулся на Адашева.

У Даниила рука была крепкая, если что схватит, как железом обожмёт. Он за грудки взял Ивашку, притянул к себе.

— Не лезь, Пономарь, ушибить могу. А ежели есть в тебе терпение, жди, добуду волюшку. Искры Божьей в тебе много.

Слегка оттолкнув Пономаря, Даниил скрылся в дверях Разрядного приказа.

— Подожду, воеводушка, подожду, терпения хватит, — проговорил Иван вслед и побрёл к себе на монастырское подворье.

Тихий и тёплый апрельский день показался Даниилу маетным и долгим. И дел-то, кажется, было полно. Два раза отлучался из Кремля со служебными посылками к большим воеводам. Носил грамоты в царские палаты, к государю. Правда, до самого царя Даниила не доходил. Грамоты у него забирал князь Юрий Васильевич Глинский, а Даниилу оставалось только ждать новых поручений. Служба в приказе начиналась в шесть часов утра и длилась до четырёх часов дня. Там была полуденная трапеза, и после неё вершились лишь неотложные дела. У многих же этих неотложных дел не было, и они уходили со службы. У Даниила день оказался короче ещё на два часа, и он покинул приказ и помчался на Сивцев Вражек. Дома он наскоро кое-чего поел прямо в поварне, сказал матушке, что спешит по воле отца в Коломенское, и, выведя из конюшни резвую кобылку Ласточку, поднялся в седло и поскакал туда.

Ехать в Коломенское надо было мимо Крутицкого подворья, мимо Симонова монастыря, за ним по наплавному мосту через Москву-реку, и вот он — загородный царский дворец. Но вначале Даниил увидел шатровый храм Вознесения. Сей храм, словно гранёный рубин, вознёсся в небо над Москвой-рекой, и у подножия его раскинулся великокняжеский дворец с садом, со службами. Придёт время, и о Коломенском дворце скажут, что это одно из чудес света.

Даниил прискакал в Коломенское разгорячённый и возбуждённый. Слетев с кобылицы, он побежал искать Катюшу, но нашёл её рядом с отцом и батюшкой Питиримом, и всё, что приготовился сказать, пришлось отложить на потом. Все они были в саду и вместе с работными людьми чистили дорожки, обрезали кусты. Даниил заметил сосредоточенность Кати: она собирала граблями прошлогоднюю листву и, увидев Даниила, лишь на миг оторвалась от дела, улыбнулась ему.

— А найдётся ли мне дело? — спросил Даниил, подойдя к Кате.

Её лицо разрумянилось, на лбу выступили капельки пота. Было видно, что она работала с усердием. И в какое-то мгновение у Даниила появилось желание, даже что-то похожее на жажду, подойти к невесте и обнять её. Но нет, он не осмелился нарушить благонравие в их отношениях и лишь взял у Кати грабли и принялся сгребать листву.

— Ты прямо со службы и, поди, голодный, — сказала она. — А мы только что из-за трапезы.

Катя была в лёгком летнике, который облегал её стройную фигуру, и Даниил украдкой полюбовался ею. «И какая же она манящая», — мелькнуло у него.

— Да нет, я не голоден. Дома забежал в поварню и перекусил, — ответил он, не желая покидать невесту.

Тут к ним подошёл Фёдор Григорьевич.

— Ладно уж, оставьте работу. Доченька, ты знаешь, как накормить молодца, вот и веди его к дворецкому.

— И то верно, батюшка Фёдор. А он говорит, что сыт, да как ему верить?

Даниил и Катя покинули сад. В пути первой заговорила девушка:

— Как хорошо здесь! Вот предложили бы мне остаться птичницей или за садом ухаживать, и я бы осталась.

— Тут жить не хлопотно, когда царя нет. А когда он приезжает сюда потешиться, не приведи Господь. Ни приближённым, ни дворовым покоя нет. Собакам и медведям здесь вольнее, чем любому человеку.

Во дворце Даниил и Катя нашли дворецкого Фёдора Черемисинова.

— Низкий поклон тебе, батюшка Фёдор, и здравия. Сказывают, что я голоден, так уж покорми меня.

Дворецкий улыбнулся. Он был одних лет с отцом Даниила. Вместе при дворце многие дела правили, и сыновей Адашевых Черемисинов уважал.

— Идём, голубчик, в поварню, там и поснедаешь. И ты, доченька, иди с нами, всё занятнее будет.

Как завечерело, Даниил и Катя ушли к реке. Здесь она была шире, чем в Москве. На берегу уже поставили уютные беседки. И даже купальню успели восстановить после зимы. Катя шла впереди, словно нацелилась на что-то. Она вошла в беседку, в которой можно было посидеть, укрывшись от посторонних лиц, а самой видеть всё в округе. Усевшись на скамью, она и Даниила попросила сесть, но не рядом, а напротив. Она долго молчала и смотрела на Даниила. Он чувствовал, что у Кати есть некое желание выговориться, и тоже молчал, терпеливо ожидая, пока она обретёт мужество. И дождался.

— Сегодня ночью я долго не спала. Всё думала о том, что случилось вечером. Это было так неожиданно, — начала Катя.

— И для меня тоже, — отозвался Даниил, проявляя некую настороженность. — Да что случилось, не повернёшь вспять.

— Но ведь мы с тобой никого не побуждали к тому.

— Никого.

— Однако как же так получилось, что наши батюшки завели беседу, словно сговорившись?

— Наверное, они болели тем же, чем и мы.

— Ладно, что случилось, то случилось. Год или даже меньше пролетит незаметно. И всё бы хорошо, если бы нам не возвращаться в Козельск.

— Ты боишься там жить?

— Очень. Когда меньше была, не ведала страха. А последний год я встречала каждый день с ужасом. Вот-вот, думаю, налетит орда, всё сметёт, сожжёт, всех похватает и в полон погонит. И я это всё вижу, словно уже была в угоне, словно меня привязывали за шею к коню, опутывали руки ремнями и гнали, гнали через степи в неволю. Ой, как страшно, Данилушка, что меня такая участь ждёт.

— Я тебя понимаю, Катюша. А как батюшка с матушкой?

— Не знаю. Может быть, тоже страдают от страха, но виду не показывают. Или я такая трусиха?

— Я не удивлюсь. Всё наше порубежье живёт в страхе за свою участь со времён Батыевых. Даже трудно представить себе сотни тысяч русичей, угнанных в рабство, в неволю. У нас в приказе между воеводами только о том и разговор. Силы бы нам побольше, опрокинули бы наши воеводы Крымское ханство в море.

— Что же делать-то, Данилушка? Как избавиться от страха, живя в Козельске?

— Может, молить батюшку, чтобы взял где-нибудь другой приход?

— У нас никогда о том разговора не было. Вот привёз он нас в Москву на время, а сам через день-другой возвращаться надумает. Прихожане для него всё равно что мы, родные дети.

— Если бы каждый был таким священнослужителем, как твой батюшка!

— Хорошо это, ничего не скажешь, а нам-то каково?

— Но ведь твой батюшка не козельский, а костромской.

— Да что с того! Он митрополитом послан в Козельск и им поставлен. Это как воевод шлют на службу туда, где нужно…

— Тоже верно. Но я бы на твоём месте поступил так. Лето ты проживёшь у нас, не переживая за грядущее, а на зиму упросишь родных, чтобы оставили в Москве. Я же попрошу своего батюшку порадеть за вас, найти твоему родимому новый приход. Вдруг да удастся!

— Дай-то Бог.

— Я же знаю, что мой батюшка вхож к митрополиту Макарию. Владыка властен. Ради чад ваших проявит участие и радение. Или не так я говорю?

— Истинно так, Данилушка. И у меня теперь на душе посветлее, как выговорилась.

— Я ещё вчера не мог понять, почему ты пасмурна, словно осенний день. Теперь я знаю.

Уже погасла вечерняя заря, стало холодать, темнеть, а Катя и Даниил всё сидели и перебирали то, что знали о татарских набегах, о жестокости ордынцев, с какой относились они к русичам, когда врывались в их города и селения. Беседа, может быть, и затянулась, но пришли Питирим и Фёдор и прервали потаённый разговор молодых.

— Если бы не служба, мы бы здесь поблаженствовали, пока царя-батюшки нет, — сказал Фёдор, уводя всех в царские покои.

Утром 12 апреля чуть свет Даниил покинул Коломенское. Он спешил, чтобы к шести часам быть на службе. Отдохнувшая Ласточка несла его крупной рысью играючи. Для неё это была забава — проскакать восемь-десять вёрст. Вот и Китай-город. Даниил въехал в него через Москворецкие ворота и уже хотел было свернуть к Спасским воротам Кремля, но услышал невообразимый гвалт в торговых рядах и лавках на Мытном дворе. Казалось, что там идёт сражение. Даниил повернул коня направо, поднялся на холм и увидел столпотворение: в торговых рядах шло самое настоящее побоище. Дрались все со всеми. И не было видно ни одного пристава, ни ратника, ни стража. В воздухе летали палки, доски, камни — всё, что попадалось под руки. Кто-то бросил даже курицу. Подступиться к дерущимся было невозможно. Смешались языки. Кто-то кричал по-русски, кто-то по-немецки, по-польски, по-литовски, по-мордовски и даже по-татарски: были в эту пору на Руси и казанские торговые люди.

Стряпчий по чину — радетель порядка. И потому Даниил не раздумывая подхлестнул Ласточку, вломился в свору дерущихся и с криками: «Именем государя, разойдись! Разойдись!» — размахивал над головой плетью. Он кричал, надрывался, но вокруг будто были глухие. Остервенелые драчуны лишь на миг отступали от коня, пробивавшего дорогу, кружившего в осатанелой толпе, и вновь свивались в клубок, продолжая потасовку. Адашев продолжал кричать: «Именем государя разойдись!» Но и он кому-то помешал, кто-то запустил в него глиняным кувшином. Удар пришёлся в плечо. Адашев вскрикнул и со словами: «A-а, я вас!» — пустил в дело плеть. Вначале ближние драчуны опешили. Кто-то схватился за голову, кто-то за лицо, по спине кого-то полоснула плеть. Но замешательство было коротким. Нашлись буйные головы и подняли руку на государева человека. И хотя стряпчий почти низший из чинов, он всё-таки был неприкасаем. Однако на торге о том не задумывались. И теперь оказалось, что Адашев стал главной «дичью» побоища. И чего только в него не летело! Он успевал укрываться от ударов, он кружил Ласточку, пытался поднять её на дыбы, вырваться из хомута драчунов, но всё было тщетно. И в этот миг раздался крик: «Бог с нами! Держись, Адашев!» Даниил оглянулся и увидел, как расправлялся с драчунами Ивашка Пономарь. В руках у него была оглобля, и он, размахивая ею, словно лёгкой палочкой, крутясь во все стороны, наносил удары с такой силой, что сразу валил по нескольку человек и перед ним становилось просторно, как на пустынной улице. На него пытались навалиться пять или шесть здоровых мужиков, но он поднял на них оглоблю, и они попятились и затерялись в толпе. Но ещё двое подбирались к Адашеву со спины с крепкими батогами, и быть бы беде, если бы Пономарь не заметил их вовремя. Когда они поднимали батоги и готовы были обрушить их на голову Даниила, Иван, словно косой, снёс их своей оглоблей на землю. Не прошло и считанных минут, как Пономарь разогнал дерущихся близ Адашева и встал рядом с ним, готовый сразить каждого, кто к ним подступится.

Но дело принимало дурной оборот. Среди толпы нашлись лиходеи, и несколько человек приближались к Даниилу и Ивану, вооружённые саблями.

— Уходить надо, стряпчий! — крикнул Иван и попятился, держа оглоблю на изготовку.

Однако в сей миг внимание всех беснующихся людей, всего торгового люда, спасающего ценой жизни своё добро, отвлекло то, что превращается в более страшного зверя, чем потерявшая разум толпа. Сразу в нескольких местах над торговыми рядами, над лавками с товарами иноземных купцов взметнулись в небо языки пламени.

— Горим! Горим! — послышался чей-то отчаянный крик.

— Пожар! — возопила толпа.

Вмиг прекратилось побоище. Люди бросились в торговые ряды, к ларькам и лавкам, но с намерением не тушить пожар, а что-то ухватить для наживы в горящих строениях с иноземными товарами. Там было чем поживиться: шелка и бархат, сукно и шерстяные ткани, обувь всех фасонов — всё было у купцов из Европы и Азии.

Близ Адашева и Пономарёва уже не было ни души. Все, кто минуту назад дрался не помня себя, отхлынули в торговые ряды. Одни пытались растащить чужое добро, другие защитить его, но не от огня, а от рук татей. Огонь же сам по себе всё ширился и ширился по торгу, благо пищи ему тут было вволю.

Отправившись от ударов, от тумаков, вытерев кровь с рассечённой слегка чем-то острым щёки, Адашев с ужасом подумал, что если сей миг не взяться тушить пожар, то он принесёт погибель всему Китай-городу. Но что делать, как заставить горожан идти в огонь, таскать откуда-то воду, обезопасить от пожара всё, что за торгом, — Даниил этого не знал да и был не в состоянии заставить кого-либо бежать на Москву-реку за водой. Но в это время нашлась где-то разумная сила, на торге появились приставы, ратники, и вот уже показались люди с бадьями, неся воду, и начали выливать её на огонь. Но он, похоже, забушевал ещё яростнее, пошёл вширь и ввысь. Однако воду уже таскали многие сотни людей. Одни бегали к Москве-реке, другие находили где-то бочки с водой. Людская цепь даже вытянулась от Москвы-реки до торга, и по ней с рук на руки передавались бадьи с водой.

Но огненная стихия взяла верх над толпой горожан, пытающихся залить пожар и растащить постройки, которые ещё не были охвачены огнём. Он играючи окутал заплот Богоявленского монастыря, перекинулся на хозяйственные строения монахов, на хлебодарню, на келарню, пошёл дальше на простор Китай-города. Вскоре же загорелись постройки Вологодского подворья. От него огонь перебрался на здания Ростовского подворья. Этих подворий в Китай-городе было больше десяти, все они стояли тесно, и тушить там пожар было вовсе некому. Вот уже огненный змей перелетел на Нижегородское подворье, на Прилукское. Там по крышам бегали и ползали ратники, пытаясь сбить огонь. Но он раскидывал всё новые и новые очаги пламени, уже носились на Китаем горящие доски, поднятые огненными потоками. И как-то разом люди устали от тщетных попыток покорить пожар, и никто уже не таскал воду с Москвы-реки, все кинулись спасать добро, где ещё можно было к нему подойти.

Погас всякий пыл борьбы и у Адашева с Пономарём.

— Уходить нужно, воевода, подальше от Китая, всё здесь выгорит дотла. Нет уже такой силы, чтобы задушить огненного змея, — сказал Пономарь.

— В Кремль мне надо, в Разрядный приказ, уведомить. Может, ратную силу бросят на огонь, — говорил Адашев, понимая, что Иван прав.

— За грехи наши наслал Господь пожарище — молиться забываем. Теперь надо думать о Кремнике, как его спасти.

Адашев и Пономарь поспешили в Кремль. В это время на колокольне Ивана Великого ударили в набат. Тотчас же отозвались другие колокольни Кремля: Благовещенского собора, храма Успения. Все звоны Даниил различал. Пошёл гулять набатный звон и за стенами Кремля, по всем монастырям, по всем церквям. Никогда и никто из москвитян не воспринимал колокольный набат как некое благо. Всегда колокола таким надрывным звоном возвещали бедствие. Это могло быть приближение свирепой бури, нашествие крымских или казанских татар. Всё это вселяло в горожан страх и ужас. Так и пожар, возникший в Китай-городе на торге, заледенил тысячи сердец. Предания о великих пожарах в Москве жили в каждом горожанине. Они не выветривались из памяти десятилетиями. Многие помнили пожары пятидесятилетней давности. В годы стояния великого князя Ивана Третьего.

И вот новая огненная напасть. Окажется ли она милосердной, погуляв в Китай-городе? Пока народ сбегался туда поглазеть, как пылают казённые гостиные дворы, подворья земель от Великого Новгорода до Нижнего Новгорода, монастыри, а их в Китае один к одному стоят четыре, и один из них, Никольский-греческий. Но вскоре зеваки разбежались по своим углам, улицам, переулкам. Пора было думать о спасении своего добра, своей жизни. К полудню пожар уничтожил почти все четыре монастыря Китай-города, и вот уже загорелись строения за Ильинскими воротами Китая. Отсюда огонь пошёл гулять к реке Яузе.

В Кремле набат выгнал всех служилых людей из приказов, всех иноков из монастырей. Только рынды стояли у царского дворца как истуканы. Кто помоложе, поднимался на крепостные стены, на колокольни, на звонницы, чтобы посмотреть на пожар, и никто не думал о том, что огненная стихия может достичь и Кремля, несмотря на высокие каменные стены, и огню здесь есть чем поживиться, потому как многие палаты князей и бояр, что жили в Кремле, были деревянными. И только князья-воеводы Андрей Курбский, Михаил Воротынский, Пётр Серебряный и Иван Шуйский, кои были в этот день в Кремле, были озабочены спасением от пожара кремлёвских святынь. Они уведомили царя о пожаре и попросили у него воли поднять на защиту Кремля всех воинов, всех служилых людей, всех ратников, бывших в Москве. Но царь Иван, прежде чем дать волю воеводам, поспешил с ними на колокольню Ивана Великого и, окинув взором пылающий Китай-город, испытал неведомый ему ранее страх. Он готов был бежать с колокольни, из Кремля, из Москвы куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии. Но, собравшись с духом, он повелел послать гонца на Ходынское поле и привести в Кремль полк, который был приготовлен к отправке на береговую службу на Оку. А поскольку Даниил Адашев был в эти минуты при воеводах, ему и выпала доля мчаться на Ходынку.

Сам царь Иван, едва спустился с колокольни и увидел дворецкого Илью Мансурова, велел ему немедленно подготовить экипаж к отъезду. Того же потребовала от царя и его бабка, княгиня Анна Глинская.

— Ты, батюшка, сын мой, помоги и нам убраться из Москвы. Погибель нас скоро достигнет, если будем сидеть в Кремле.

И спустя какой-то час царь Иван, все его близкие и немногие придворные ускакали в каретах и верхами на Воробьёвы горы, где совсем недавно был построен загородный дворец, обнесённый высоким частоколом. Это была маленькая крепость. С её стен Москва была видна как на ладони. Царь Иван, примчавшись в воробьёвские палаты, сразу же поднялся на крепостную башню и уже оттуда взирал, как всё ширится над Москвой бушующий пожар. От неё в сторону Воробьёвых гор нескончаемой лентой тянулось воронье. Над городом, чуть не до самых облаков поднимались клубы дыма, и их относило на восход солнца.

Даниил Адашев скакал на Ходынское поле и думал об одном — о том, как отблагодарить спасителя своего Ивашку Пономаря. Передав царское повеление воеводе полка князю Юрию Пронскому, Адашев решил хоть на миг заскочить домой, благо по пути, посмотреть, как чувствуют себя матушка и гости. Там всё пока было спокойно. Домашние уже знали о пожаре, но считали, что он от них далеко и им вовсе не страшен. Даниил сказал, однако:

— Матушка, будь всё-таки настороже. Да дворню заставь следить за крышами. Огненные птицы могут залететь.

Захватив в поварне ломоть хлеба и кусок говядины, Даниил помчался в Кремль, дабы оповестить воевод, что полк ратников на подходе. Князь Андрей Курбский сказал ему:

— Теперь иди на колокольню и смотри зорко, куда огонь поползёт. Как повернёт в сторону Кремля, давай знать.

На колокольне Даниил увидел, что и без него тут есть наблюдатель. Удивился ему. Это был Ивашка Пономарь. Даниил спросил:

— Какая нелёгкая тебя сюда занесла?

— А я знал, что и ты придёшь, вот и поднялся. Мне хорошо с тобой.

— Так ведь пожар. Может, там, внизу ты кому-то нужен. Меня вот сам князь Андрей Курбский послал.

— Никому я не нужен. Братия моя молится Всевышнему, просит отвести беду, а я болтаюсь меж ними, словно лошадиный котяк в проруби.

— Зря себя коришь. Увидели бы тебя на торгу, какой ты есть. Низкий поклон тебе за то, что отвёл беду от меня.

— Спасибо, что не забыл. Да не забудь и то, что ранее обещал. Попечись о моей воле. Ох, как воли хочу!

— Истинно не забуду. Теперь уж, Ивашка, скажу одно: сама судьба нас сплетает воедино по жизни.

— Верно молвишь. Я с этой судьбой давно как с родной тётушкой беседую. Только она меня и слушает.

— И о чём же вы говорите друг другу?

— Это как-нибудь вдругорядь поведую. Ноне я тебе об ином скажу. Видишь, как пожар идёт? Всё на восход, на восход к Зарядью.

— Верно. И что же?

— А то, что не может он пойти к Неглинке или, хуже того, в Замоскворечье, на Арбат.

— Конечно, не должен.

— Стало быть, держать в узде его нужно.

— Пожар-то?

— Да, брат Даниил. Так мой покойный батюшка говорил. В узде всё можно удержать, даже огненную стихию.

— Не буду твоего покойного батюшку обижать, но скажу, что стихия любую узду порвёт.

— Так ведь я про пожар, Данилушка, а не про бурю или наводнение, скажем, весеннее. Ноне на торге я раньше тебя оказался и услышал то, чему верю. Были бы приставы наши позорче, не случился бы пожар в Китай-городе. Вот и вся недолга.

— Однако поведай, чему был свидетель.

— Боязно, Данилша. Языка можно лишиться. Тебе-то я верю, ты умолчишь. А вдруг другой кто услышит? Ой, лиха себе не желаю и лучше уж помолчу.

На кремлёвском дворе появился полк ратников, за которыми скакал на Ласточке Даниил. Вот они заполнили Соборную площадь. Воеводы собрали тысяцких, отдают им распоряжения. Некоторые слова долетают до Адашева и Пономаря. Суть их ясна: многие сейчас разбегутся по всем деревянным строениям, оседлают крыши, ежели возможно. Ко всем палатам, конюшням воду доставят. Следить за небом будут: как прилетит головня да упадёт на тесовую крышу, тут же гасить её станут.

Даниил подумал: «Давно бы пора поставить в Кремле каменные палаты. Сколько денег на пирах прожигают! Вон Грановитая палата красуется, храмы — им огонь не страшен». А сказанное Пономарём не давало покоя Даниилу. Он продолжал смотреть вниз, но спросил:

— Ваня, ты бы поведал мне, что услышал на торге. Я бы поразмышлял над тем в свободную минуту.

— Ладно уж, скажу. Сам маюсь, что несу… Ещё до того, как завязалась свара на торге, приехала туда карета, из неё вышли двое, стояли молча. А как загорелась ссора да пошли в дело кулаки, так некий господин в кармазинном[10] кафтане и в куньей шапочке сказал кому-то, кто сидел в карете: «Вот ноне и быть пожару!» Я тем словам вначале цены не дал, пролетели они мимо ушей и пропали. А уж потом, когда пожар возник, слова проявились вновь. Я посмотрел в ту сторону, где видел барина в куньей шапке, да его и след простыл вместе с каретой.

— Что же происходит, Ивашка? Пожар-то умышленно был учинён? Сговор, очевидно, у кого-то был.

— О том и речь, брат Данилушка.

— А ты не знаешь того человека?

— Никогда не видел. Да он и стоял-то ко мне спиной.

— А карета какая, кони?

— Кони буланые, а карета… Таких много по Москве.

— Да, искать того человека бесполезно. А любопытно бы узнать, кто начал пожар.

— Я к тому и поведал тебе, что нужно искать тех, кто поджоги чинит. Вот гляди, полыхает пожар в Заяузье, и там его никто не потушит. Разве что Господь ливнем зальёт. Нам же надо смотреть, чтобы в иных местах Москвы пожар не стал бушевать.

— Легко сказать! Какими силами его остановить? Где столько глаз взять?

— А всех москвитян царской волей поднять на ноги, чтобы каждый за своим подворьем смотрел.

— Так нет на то воли государевой.

— А где умные государевы мужи, почему не подскажут царю? Стоит только волю государеву донести до москвитян, и с огненной стихией можно будет сладить. Я по многим московским монастырям бегал с послушанием — а их в Москве тридцать, я счёт знаю, — и в каждом до сотни иноков, послушников, работных людей. Вот и митрополиту Макарию нужно подсказать о бережении Москвы. Иноки — большая сила, и слово царёво они исполнят.

— У тебя, Ивашка, всё так просто, а на деле…

В Китай-городе, ближе к самой Москве-реке, в этот миг взметнулось высоко в небо огромное пламя, увенчанное клубами дыма, полетели вверх обломки стен, кирпичи, балки и прогремел взрыв такой силы, что Даниилу и Иванку показалось, будто под ногами у них разваливается колокольня. Горячая волна воздуха достигла их и ударила в грудь, отшатнула от парапета, бросила на каменные плиты. Оба парня неестественно засмеялись. Страх всё-таки ожёг их сердца. Но они быстро справились с ним и поднялись, глянули туда, где стояла угловая Высокая башня в крепостной стене, и увидели только оседающую пыль, очаги пламени.

Знал Даниил, что в этой башне Разрядный приказ хранил порох — огромный запас в тысячи пудов. Чуть позже Даниил и Пономарь сбегают туда и увидят ужасную картину. Взрыв уничтожил не только башню, но и большую часть стены с той и другой стороны башни. Обломки стены и башни, кирпич, земля запрудили почти всю Москву-реку.

Стольный град после сильного взрыва был объят паникой. Тысячи москвитян покидали дома, уходили, убегали в сторону Замоскворечья. Повозки заполонили улицы, наплывные мосты от напора людской толпы тонули и держались на канатах чудом.

Наступил вечер, пожар не утихал. Пришла ночь, пожар стал бушевать ещё более свирепо. Багряное небо зловеще окутало всё пространство над городом, над дальними слободами и селениями. Языки пламени плясали, словно скопище огненных чертей. То рога над ними торчали, то длинные хвосты извивались. И пляска нечистой силы расширялась, казалось, поглотила всё Заяузье. Иван Пономарь будто видел, где что горит, и кричал:

— Глянь, глянь, Адаш, столбы-то над храмом Мартина Исповедника в Большой Гончарной слободе! Да вот и церковь Рождества Богородицы загорелась, что в Кожевенной слободе. Господи, помилуй Тверскую-Ямскую улицу!

— Чего это ты просишь у Спасителя?

— Так на Тверской-Ямской моя зоренька Даша в няньках обитает.

— Проси пуще, авось, сбережёт твою зореньку, — посоветовал Даниил.

Им было страшно стоять пред картиной великого разгула огненной стихии, и они прятали свой страх в ворохах слов. Всё-таки они были молоды, и им никогда не случалось очутиться лицом к лицу с таким бедствием. К тому же им показалось, что о них забыли. Да и кому о них помнить, если все были озабочены одним: как спасти имущество, себя, куда бежать, если пожарище осадит твой дом, твоё подворье. С колокольни, однако, было видно в красном свете, как по каменным мостовым Кремля бегают ратники, поднося воду к палатам. Но те, кто обитал в царских и боярских палатах, уже давно покинули Кремль и Москву.

— Как ты думаешь, Данилушка, где сейчас царь-батюшка?

— Видел я, как он в Воробьёвский дворец умчал и всех своих близких увёз. А здесь, должно быть, остался дядя его князь Юрий. Не любит он покидать Кремль. Словно стережёт его.

Далеко за полночь на колокольню поднялись два молодых ратника. Один из них, что был повыше и постарше, спросил:

— Ну как, стоит пожар аль движется?

— Пляшет по-дьявольски, — ответил шустрый Пономарь.

— Воля вам дана, идите отсюда. Так воевода князь Андрей велел.

— Куда идти-то? — спросил Пономарь.

— А это уж ваше дело.

Адашев давно уже страдал по дому, по близким, по Кате. Ивашка мучился от голода. С утренней трапезы и маковой росинки во рту не было. Даниил видел его мучения, сказал:

— Идём, Ивашка, на Сивцев Вражек.

— Так лучше в монастырь. Вот он, рядом.

— Никто там нас не ждёт. Да и брашно[11] нам не приготовили.

По правде говоря, ни тому, ни другому не хотелось расставаться. И Пономарь согласился.

— От твоего приглашения, Данилушка, я не смею отказаться. Лишь бы полбой[12] меня на твоём подворье накормили.

Арбат в эту ночь был заполнен народом, как не случалось в престольные праздники. Беда от арбатских улиц была ещё далеко, но все опасались, что и к ним прихлынет, и потому не спали. Все уже были озабочены тем, как подальше убежать от огненной стихии, все видели спасение за Москвой-рекой и уже приготовили узлы, уложили на повозки, у кого они имелись.

— Истинно Содом и Гоморра, Данилушка. За грехи наши идёт сожжение Москвы! — кричал на ухо Даниилу Ивашка. — Да то ли ещё будет!

— Многоречив ты больно, мой друг, — заметил Адашев строго, поворачивая с Арбата в Калошин переулок.

Тут было тихо, но у ворот, в калитках, во дворах — всюду были люди, стояли всё больше кучками. На Сивцевом Вражке та же картина. В доме Адашевых тоже никто не спал. Даже дети жались к взрослым. Многие дворовые челядинцы сидели на крышах: кто на палатах, кто на конюшне или амбарах. Даниила встретили отец и мать.

— Где это ты пропадал, сынок? — спросила первой Ульяна.

— Так на службе был в Кремле, матушка. А вы-то как здесь? В страхе, поди, пребываете?

— Куда от него уйдёшь! — ответил Фёдор.

Подошёл батюшка Питирим, спросил:

— Видел ли с колокольни Москву-то? Как она, сердешная? Ведь не иначе, как ордынцы подожгли. Они это умеют.

— Ежели бы знать, кто поджёг стольный град! А пошло всё с торга в Китай-городе.

Даниил заметил, что Катерина стоит, прижавшись к матери. Хотел подойти к ней, но что-то сдержало. Да и голод дал себя знать.

— Матушка, накорми нас. — И он представил Пономаря: — Это мой побратим. Он ноне спас меня от разбоя на торге. Иваном зовут.

— Как это тебя угораздило попасть в переделку? — спросил отец.

— А в Китай-городе, перед тем как загореться торговым рядам, побоище кто-то учинил. Думал властью разнимать, а тут все на меня…

— Не позавидуешь, — усмехнулся Фёдор.

— Так Ванюша с оглоблей прибежал и всех разметал, как Алёша Попович. Диво смотреть было.

— Низкий поклон тебе от родителей и спасибо. Как отблагодарить тебя? — обратился Фёдор к Ивашке.

— Кашей накормите, — с улыбкой ответил Пономарь.

И всем стало весело.

— Идёмте, сынки, идёмте, — пропела Ульяна и увела Пономаря.

Даниил остался возле отца и священника.

— Батюшка, Ванюша не только спас меня, но и поведал такое, о чём надо в Разбойном приказе подумать.

— Говори, Данила. При такой беде всякому слову надо внимать.

— Увидел он на торге карету, а рядом с нею человека в богатом кармазинном кафтане и в куньей шапке. Так тот кому-то в карету сказал такие слова: «Вот ноне и быть пожару!» Вскоре же господин и карета пропали, а там и запылали торговые ряды.

— Вот оно откуда, лихо-то! — покачал головой Фёдор. — А лицом-то какой из себя тот человек?

— Так в лицо-то не видел его Ванюша, со спины токмо. Кони же буланые и карета под чёрным верхом. Вот и всё, что ему ведомо.

— Сыск надо учинить, сыск! — твердо произнёс Фёдор. — Разбойный приказ на ноги нужно поднять. Нынче же утром, Ладно, сынок, иди в поварню. Да сосни малость. Глаза у тебя провалились от усталости.

Фёдор остался с Питиримом новость обсуждать, а Даниил подошёл к Авдотье, окружённой детьми. Ему хотелось хоть взором поласкать Катюшу.

— Здравствуй, матушка Авдотья. Страшно, поди, вам в такой Москве?

— Страшно, родимый. Да всё в руках Божьих.

— Матушка, я слышала, что Данилушка голоден, так позволь мне проводить его в поварню и накормить, — вмешалась Катя.

— Идите уж, — махнула рукой Авдотья.

И Даниил с Катей поспешили в палаты. В сенях она прижалась к нему.

— Мне страшно, Данилушка. А ну как ветер подует в нашу сторону! Я ведь видела, как татары селения поджигают, обязательно под ветер.

— И мне страшно, славная. Приехали к нам гостевать, а тут беда такая.

В груди у Даниила родилась горячая нежность к Кате, и он сам прижал её к себе ещё сильнее и поцеловал. Она ответила ему, но бегло, тут же опомнилась, прошептала:

— Грешно ведь, Данилушка.

— Грешно, Катюшенька. Да что делать, как залить огонь жажды…

Утро следующего дня не принесло облегчения Москве. Наоборот, всё шло к худшему. Заяузье уже всё утонуло в огне. Многие его улицы к утру выгорели полностью и перестали существовать. За Яузой, против Серебрянической набережной, там, где была улица Таганная, виднелось лишь пепелище. То же постигло и Швивую Горку, а за нею и Гончарную улицу. Даниил и Иван чуть свет покинули палаты в Сивцевом Вражке и по некоему наитию отправились на Яузу, вышли на Устинскую набережную и теперь смотрели, как догорают дома на Большом и Малом Ватиных переулках. Но они увидели и другое: огонь через реку Яузу сам по себе не мог достигнуть Воронцова поля, улицы Солянки и Большого Николоворобьинского переулка — слишком чисто было перед ними до Яузы и огню не за что было зацепиться.

Летописи Москвы засвидетельствовали, что к 20 апреля за Яузой обратились в пепел все улицы и переулки, где жили гончары и кожевенники. Пожар сожрал всё, чего мог достичь, и прекратился лишь после того, как оставил во всём Заяузье пепелище. Потом два месяца понадобилось москвитянам, чтобы расчистить погорелье для новостройки. А по лесам Подмосковья уже стучали топоры мастеров плотничьего дела, возводивших новые срубы.

На Сивцевом Вражке за это время произошли некие перемены. Уехал в Козельск священник Питирим. Не согласился он служить в Коломенском храме, где прочил достать ему место Фёдор Адашев.

— Ты уж прости меня, сын Григорьев, — сказал Питирим перед отъездом Фёдору, — маюсь я жаждой получить приход близ Москвы, но не могу оставить прихожан без Божьего пастыря, пока лихие годины чередой свирепствуют над нами.

— Я только радуюсь твоему мужеству, дорогой Питиримушка. А козельчанам без пастыря и впрямь будет лихо. Ладно, вот как положим конец Казанскому царству да сделаем укорот Крымской орде, так мы тебя как пить дать за какой-либо приход в Москве просватаем.

— Всех благ тебе за добрые слова. А мне с девицами в Козельске маетно. В старые девы все пойдут. Тут, небось, и зятьями обрасту.

— Верно говоришь. Да вот о чём тебя хочу просить: оставь по осени Катюшу на проживание у меня, пусть зимует.

— Ой, брат, не знаю, как быть. Это с матушкой Авдотьей надо обворковать. Да накажу ей, чтобы уступила, ежели Катя пожелает. Ведь не у чужих останется.

Провожали Питирима всем домом. Авдотья всплакнула:

— Нескоро тебя увижу, — стенала она. — Да ты береги себя там, в степи не ходи.

Он уезжал в возке вдвоём с возницей.

И протекло на Сивцевом Вражке и по всей Москве почти два месяца спокойной жизни. Даниил всё также бегал на службу в Разрядный приказ. И к нему каждый день поспевал Иван Пономарь, потому как радением Фёдора Адашева он из послушников Чудова монастыря превратился в писца при стряпчем Данииле Адашеве. Правда, жалованья ему пока не положили, и пришлось Даниилу заботиться об Иване как о самом себе. Но все эти житейские мелочи в конце июня далеко отступили. «Двадцать четвёртого июня около полудня в страшную бурю начался пожар за Неглинною на Арбатской улице, в церкви Воздвижения; огонь лился рекою, и скоро вспыхнули Кремль, Китай, Большой посад. Вся Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма», — сказано у Н. М. Карамзина в «Истории государства Российского».

Всё это могли бы засвидетельствовать Даниил Адашев и Иван Пономарь, ибо в тот час, когда началась буря и вспыхнул пожар на Арбате, они по Воздвиженке вышли на Арбатскую площадь, свернули в Большой Афанасьевский переулок, чтобы ближним путём выйти на Сивцев Вражек. И там увидели, как в конце переулка загорелись дома. Они побежали, и в этот миг навстречу им из Сивцева Вражка вылетела лошадь, запряжённая в лёгкий возок. В нём сидели двое, один погонял лошадь, а другой размахивал саблей. Следом за ними бежала толпа — человек двадцать арбатских парней и мужиков. Даниил ещё пытался сообразить, кому тут нужна помощь, за кем правда, а Иван уже смекнул, что к чему, кинулся наперерез коню, схватился на полном скаку за оглоблю и рванул на себя. Конь сбился с бега, повернул и в тот же миг врезался головой и грудью в крепкий деревянный заплот. Возница упал на коня, а тот, что был с саблей, отбивался от нападавших на него горожан. Даниил, не замедляя бега, прыгнул и оказался в возке, ударил человека с саблей кулаком по затылку, и тот упал на руки арбатских мужиков. Они вырвали из его рук саблю и начали избивать с криками: «Вот тебе за поджог! Вот тебе за поджог!» И возница был стащен с возка, его стали молотить кулаками. Даниил взял за локоть Ивана, который тоже рвался на помощь к арбатцам, бросил на ходу:

— Оставь их, Ваня, сами осудят… Вон какая толпа бежит.

И никому из них — ни Даниилу, ни Ивану — не удалось заметить, как к ним присматривался князь Афанасий Вяземский, ненароком оказавшийся поблизости.

И вот он, Сивцев Вражек, вот палаты Адашевых. Но огонь, который нёс ураганный ветер от Москвы-реки, уже накрыл их вместе с двумя десятками домов от Плотникова переулка, и из ворот палат Адашевых выбегали все, кто там обитал, и мчались навстречу Даниилу и Ивану. Тяжело бежали матушки Ульяна и Авдотья. Рядом с ними бежала Катя, и за её руки держались сёстры Поля и Маша, следом — Анастасия с дочерью Анной на руках. Но вот со двора появились челядинцы и сам глава дома Фёдор Адашев, все они были чем-то нагружены. Дворецкий Онисим нёс большой ларец, в котором, как помнил Даниил, отец хранил домашнюю казну, драгоценности и документы. Вот конюх и его помощники вывели со двора лошадей, запряжённых в повозки со скарбом. Все они бежали к Москве-реке, и самый ближний путь для них был путь к Кремлю через Знаменский переулок, а там — мост, там — Замоскворечье, которое пока Бог миловал от пожара. Но до спасительной реки было ещё далеко, а беглецы уже выбивались из сил, задыхались Авдотья и Ульяна, трусила Анастасия. Даниил взял у неё Аню, Иван посадил на руки двух девочек Питирима. Трудно было пробиться на мосту, он был загружен беженцами и ушёл под воду, которая поднималась выше колен. Но никто в этот час не думал о том, что канаты могут не выдержать и лопнут и тогда верная гибель сотням горожан. Но вот наплавной мост позади. Выбравшись на берег, наши погорельцы облегчённо вздохнули и в изнеможении опустились на траву. Надо было дождаться главу семейства и тех, кто был с ними. Даниил и Иван отправились к мосту, чтобы помочь им в трудный миг.

Наконец-то все благополучно добрались до Замоскворечья. Перед ними, закрыв небо дымом и пламенем, пылала Арбатская сторона от Воздвиженки до Сенной площади. Вскоре ураганный ветер поутих. Беглецы отдохнули. А пока они отдыхали, Фёдор Адашев думал, как быть дальше, куда поместить ораву родных и близких. Скоро вечер, ночь, будет нужен кров. И Фёдор вспомнил, что на Малой Полянке живёт знакомый купец Игнатий Хвощев. Бывал Игнатий у Адашевых, когда оптом покупал борисоглебский достаток из большой костромской вотчины: мёд, масло, сыр, копчёности — всё, что давала ему она. «Не откажет, поди, в покое, а там видно будет», — подумал Фёдор и повёл своих погорельцев на Малую Полянку, к палатам купца Хвощева.

Арбатская сторона по всем улицам и переулкам вправо и влево от неё выгорала несколько дней. Горожане осатанели от ужаса и поднялись на бунт. Нашлись-таки закопёрщики. Причиной послужило то, что в двух поджигателях, схваченных на Арбате, кто-то признал холопов князей Глинских. По Москве поползли слухи, что и первый поджог — в Китай-городе, — и второй — на Арбате — одних рук дело, то ли холопов Глинских, то ли самих князей. Княгиню Анну Глинскую москвитяне уличили в колдовстве: будто бы она с сыновьями Юрием и Михаилом ездила по подворьям Арбата и поджигала их. От этих слухов — один досужее другого — всколыхнулась вся Москва, все посадские люди. Собрались многотысячной толпой москвитяне на Красной площади, а потом, разгорячённые криками и воплями, хлынули в Кремль и принялись зорить-громить палаты князей Глинских.

В тот день, когда бунтовщики вломились в Кремль, Даниил Адашев был в Разрядном приказе вместе со своим писцом Иваном Пономарём. На крики толпы они выбежали из арсенального здания, поспешили к Соборной площади и забрались на колокольню Ивана Великого. Видели они с высоты, как москвитяне вломились в храмы, как иные окружили царский дворец и требовали выдать Глинских. К счастью Анны Глинской и её младшего сына Михаила, они в тот день вновь спрятались во дворце на Воробьёвых горах. Однако кто-то донёс бунтовщикам, что в Кремле где-то прячется князь Юрий Глинский. Его принялись искать, и мятежникам удалось найти Юрия в ризнице Успенского собора. Его вытащили на паперть и с криками: «Смерть колдуну! Смерть!» — стали бить, терзать, топтать ногами и наконец разорвали его на части. Не успокоившись содеянным, забыв смыть кровь с рук, бунтовщики двинулись на Воробьёвы горы, чтобы потребовать от царя выдачи главной колдуньи княгини Анны Глинской и её сына Михаила.

Что было дальше, Адашев и Пономарь не ведали. Они не захотели быть очевидцами бунта и теперь считали, что знают, кого растерзали арбатские горожане, когда Пономарь остановил повозку с поджигателями. Им было о чём подумать. Их пугало то, что они вольно или невольно оказались соучастниками мятежников.