Воевода

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ОТЪЕЗД ИЗ МОСКВЫ

Когда выгорели Арбат и прилегающие к нему улицы и переулки, на погорелье собрались все Адашевы, их гости, дворня, и даже купец Игнатий Хвощев набрался духу посмотреть на бедствие любезного ему боярина Фёдора. У него тоже было непраздное любопытство. Знал он, что Фёдор Адашев пошлёт своих людей в Костромскую землю и там, в вотчине, срубят ему новые палаты. В селе Борисоглебском, в слободе Бошаровой, в пятидесяти пяти деревеньках, что насчитывались за Адашевыми по писцовым книгам, найдётся сотня-другая мастеров плотничьего дела. И месяца не пройдёт, как оттуда привезут срубы и будут подниматься на погорелье в Сивцевом Вражке новые палаты краше прежних. А ведь к срубу приклад нужен большой: тёс, доски, гвозди, кирпич, стекло — всего и не перечесть. И рассчитывал Хвощев получить надёжный подряд, весь приклад добыть и доставить к палатам Адашевых. Сам Фёдор Григорьевич счёл, что лучшего подрядчика ему не сыскать. И собрал он своих людей с одной целью: поставить всех к делу. Хвощеву Фёдор сказал:

— Народ книжный у меня есть и счёт знает. Вот мы за день-другой всё посчитаем, что нужно, так ты, голубчик, и добывай всё не мешкая.

— Спасибо за доверие, батюшка Фёдор Григорьевич, а я его оправдаю. И цены не заломлю, всё по-божески.

Договорившись с Хвощевым, Фёдор подумал, кого послать в Костромскую землю дела править. Тут и препона возникла. Алексей как уехал с царём в Воробьевский дворец, так и пропадал там при государе какой уже месяц. Круто всё пожар завернул. Молодой-то царь после бунта и убийства дяди Юрия Глинского удила закусил. По его воле Разбойный приказ розыск учинил, и схватили тридцать семь зачинщиков бунта. И царь повелел всех их казнить: одних за то, что требовали на Воробьёвых горах выдачи бабки княгини Анны и её сына Михаила, других за то, что разоряли Кремль и убили Юрия Глинского. А ещё — да было то доподлинно ведомо окольничему Фёдору Адашеву — искали и третьих, тех, кто расправился с поджигателями в Сивцевом Вражке. Те злочинцы оказались дворовыми людьми княгини Анны Глинской, так и поделом их погибелью покарали. Ан нет, считал молодой царь Иван, бесправная та погибель была, и потому велел он найти тех, кто поднял руку на дворовых людей царской бабки.

И понял Фёдор из рассказа Даниила, что он со своим побратимом Ивашкой Пономарём попали в эту передрягу, не ведая того. Теперь оставалось только ждать, справятся ли сыскных дел мастера, найдут ли тех, кто вершил суд в Сивцевом Вражке.

Беспокойство за младшего сына и заставило Фёдора отправить его в отчую Костромскую землю. Он не поленился сходить на поклон к главе Разрядного приказа и попросить его:

— Ты уж, боярин-батюшка Дмитрий Романов, отпусти моего меньшого на лето по погорельским делам. Живём в клетушках, дом ставить надо.

— Благословляю сынка твоего, Фёдор Григорьев. Такая беда пришла нам, что только всем миром одолеть можно. Возьми Данилку до осени, — проявил милость дородный боярин.

Сам он милостью Божьей не пострадал от пожара: Поварская улица уцелела.

И теперь, когда на службе Даниила было всё улажено, отец наказывал ему:

— Вот как все промеры нанесём на бумагу да подсчитаем, сколько лесу пойдёт на палаты, на конюшни, амбары, на забор, так ты и собирайся в дорогу. Да возьми с собой Ивашку, ежели он охоту выкажет. Однако и тебе, и ему сей отъезд во благо: от беды подальше.

Даниил и словом не возразил отцу, но загрустил. Любо было ему видеть каждый день свою невесту. Ныне вот разлука предстояла. Знал Даниил, что она всё равно неизбежна, потому как у Хвощева Авдотья с детьми ютилась в каморе на конюшне. Понимала она, что в тягость Адашевым её семья, и как-то сказала Фёдору Григорьевичу:

— Век будем молить Бога за твою доброту, батюшка Фёдор, а нам пора и честь знать. Сами вы по углам ютитесь у добрых людей, а тут ещё нас пять ртов в обузу…

— Что уж говорить, Авдотьюшка, напасть великая свалилась на нас. Потому и отговаривать не могу и отпускать жалко. На одно уповаю, что татарва ноне к Козельску не прихлынет. Сказывают, что на Литву крымцы метнулись.

— И я о том слыхала, оттого и побуждаюсь уехать, всё вам попросторнее здесь будет.

Весь этот разговор был ведом Даниилу, и он грустил, скорбел и при малейшем поводе спешил встретиться с Катюшей, поговорить с ней, согреться в лучах её ласковых глаз. И вот на пороге разлука, в груди страх гнездо свил, да не покажешь его, надо бодриться самому. Катю успокаивать, наказы ей делать.

— Ты, Катюшенька, берегись там. При первом же слухе об ордынцах убегай в лес. Только там и можно спастись от них.

— Так и будет, Данилушка. Прятаться стану и дни считать до нашей встречи, до свадьбы…

— Была бы моя воля, никуда бы тебя не отпустил. Да увёз бы в село Борисоглебское, на Волгу-матушку.

День разлуки подступил незаметно. Накануне вечером Даниил и Катя до полуночи просидели в саду купца Хвощева. Говорили мало, поделились впечатлениями от пожара, а потом, как идти ко сну, Катя поведала Даниилу о той печали, которая угнетала её с минувших Святок.

— Вот мы с тобой, Данилушка, завтра расстанемся. Ты уедешь в Костромскую землю, а я в свой Козельск. Так должно тебе знать о том, что меня какой месяц угнетает. Помнишь, я однажды тебе сказала, что на Святки у нас каждый год гадания случаются?

— Как не помнить! Ты такая грустная тогда была.

— Верно. Оттого что всей правды тебе не открыла. А правда та жестокая. Ты не подумай, что я суеверная, что гаданиям даю большую цену, нет, просто это было вещее гадание. А поверила я в то, что оно вещее, потому как в тот час, когда я гадала, был со мною рядом дух святой Софии Премудрости. Никогда ранее не приходила она ко мне, самая почитаемая мною святая. А тут явилась, встала рядом и, когда я вылила расплавленный воск в блюдо с водой, сказала: «Ждёт тебя венец мученицы, но ты не дрогнешь и пронесёшь его к святости достойно». Всё слово в слово передаю тебе.

— Но что же ты увидела в блюде?

— То и увидела: венец, Данилушка. Жёлтый воск стал чёрным венцом и был весь в острых шипах.

— Даже не верится.

— Истинная правда. Я тогда повернулась к Софии Премудрости, спросить хотела, за что такая кара, а она уже уходила и за дверью источилась. Мне стало страшно. Я вся дрожала, но слёз не было. Я помнила слова Софии Премудрости и укрепилась молитвою, не давая воли нахлынувшей напасти.

— И ты всё ещё веришь, что сие гадание вещее?

— Верю, Данилушка, и потому говорю тебе: случится со мною что-либо, не переживай, не кори себя, что допустил мои страдания. Твоей вины ни в чём нет, ты чист, ты любишь меня, и это придаёт мне сил стойко встретить неизбежное.

Даниилу хотелось крикнуть, что не должно тому быть, но он не сделал этого, только стиснул зубы и обнял Катю за плечи.

— У меня нет слов, Катюша. К одному зову: поверь, что, пока мы вместе, ничего не случится. Потому проси у матушки воли уехать со мною в Борисоглебское.

— И не заикнусь даже. Не пустит меня матушка. Она ведь лишь с виду покладистая, а как надо стоять на своём — кремень, и только.

— Значит, расставание?

— Да, любый. Даст Бог, до января. Там и прикатим в Москву. А может, ты раньше к нам прикатишь — рады будем. — Говорила теперь Катя спокойно, без надрыва и на Даниила смотрела так, словно была взрослее его. — В церковь сходим, батюшку моего послушаем. Он правит службу на удивление.

Даниил отвечал Кате с той же бодростью: молодость в печалях не может долго пребывать. И они были счастливы тем, что сидели в уединении в саду и верили в то, что их уединения никто не нарушит. Однако матушке Авдотье отсутствие дочери не давало уснуть, и она сочла своим долгом прервать душевные излияния жениха и невесты. Она пришла к ясеню, под которым они сидели, и мягко сказала:

— Пора вам, голуби, и на покой. Завтра чуть свет вставать.

У Кати ёкнуло сердце: «Господи, так и не простились!» А Даниил стремительно встал, взял Авдотью за руки и, опустившись на колени, горячо попросил:

— Матушка, оставь Катю в Москве! Пусть она при моих родимых побудет! Урону ей никто не причинит! Боится она в Козельске быть. Пожалуйста, Христом Богом прошу!

— Господи, да окстись, сынок! Как это я отроковицу без присмотра в Москве оставлю! Да она выросла в Козельске, и Бог миловал. А что батюшка мне скажет, как без неё вернусь? Батогами в Москву погонит! — И уже решительно Авдотья обратилась к Катерине: — Живо на покой! — Руки освободила и увела безропотную дочь.

Даниил ещё долго в одиночестве сидел под ясенем. На душе у него было горько и пусто, будто всё, что должно быть в ней, оборвалось и упало в бездну.

Фёдор разбудил Даниила с первыми проблесками рассвета. Ему показалось, что он вовсе не спал, даже горечь не сумела выветриться.

— Пора, сынок, возок снаряжен. Ванюшка заждался тебя. Иди поснедай, да и в путь.

— Я дорогой чего-нибудь пожую. — Даниил встал, оделся, подпоясался, усмехнулся: — Вот я и готов.

— Слушай же. Я с тобой до Кремля поеду, там в Чудов зайду, Ивашку подниму. Ты будешь ждать его у Красных прудов, близ Фуражного двора. Ну а дальше держи путь на Киржач, потом на Юрьев-Польский. От него до Борисоглебского рукой подать.

— Спасибо, батюшка. Да язык до Киева доведёт.

Фёдор и Даниил покинули небольшой покой и вышли на хвощевское подворье. Ласточка уже была под седлом. Возница Аким сидел на облучке возка, запряжённого серым мерином. Фёдор сел рядом с Акимом. Даниил был готов подняться в седло, но в этот миг на дворе появились Ульяна и Авдотья, державшая за руку сонную Катю. Мать подошла к Даниилу.

— Ты, сынок, не серчай на матушку Авдотью. Она права. А как построим дом к зиме, так Катю и привезут. А теперь поклонись невесте и её матушке.

— Прости меня, матушка Авдотья, за вчерашний порыв.

— Бог простит. Да ведь во благо ты просил о Катерине. Будет она в Москве по осени.

— Спасибо.

Даниил поклонился обеим матушкам и невесте. И она ему поклонилась. Он взобрался в седло и тронул Ласточку. И, пока не скрылись из виду провожающие, он смотрел на них. У него разрывалось сердце от тяжёлого предчувствия. Что-то вещало ему, что он никогда больше не увидит Катю, её ласковых лучистых глаз, не полюбуется её лицом и щёчками с ямочками, её лёгким станом. Его порывало вернуться во двор Хвощевых, закричать: «Не пущу! Не пущу в Козельск!» — вскинуть Катю на круп лошади и умчаться в костромские леса. Но послышался окрик отца: «Чего тянешься!» — это отрезвило возбуждённого Даниила. Он пустил Ласточку лёгкой рысью и догнал возок.

Близ Кремля отец и сын расстались. Фёдор наказал Даниилу:

— Будь во всём осторожен. Старосту Авдея почитай. Он там всему голова моим именем. Ивашке воли особой не давай. Ну, с Богом. — И Фёдор ударил ладонью Ласточку по крупу.

Вскоре Даниил миновал Сретенские ворота и взял путь к Красным прудам, где должно было ему дождаться Пономаря. Иван после двухмесячного проживания у Адашевых и случившегося пожара вновь ютился в Чудовом монастыре. Да не пригрели бы его там, если бы отец Даниила не побывал у игумена и не поклонился ему. Однако Ивана даром в монастыре не держали, вновь ему навязывали разные послушания, на службу в Разрядный приказ пускали, а в прочем свободы не давали. И вот опять Фёдору пришлось идти на поклон к игумену. Тот и на сей раз проявил милость, дал волю Ивану идти в помощь к погорельцам.

Вот и Красные пруды — красивые, словно зелёные зеркала, в окружении буйной растительности. Как остановились, возница Аким, невысокий, но крепкий мужик лет пятидесяти, освободил лошадей от удил и дал им пощипать травки. Но Пономарь не запозднился. Не прошло и часа, как он появился близ Красных прудов. Шагал он крупно — на лбу испарина выступила, — улыбался во весь рот, скалил крупные белые зубы.

— Ой, спасибо твоему батюшке Григорьевичу. Меня ведь келарь отпускать не хотел вопреки воле игумена: кто, дескать, мне в хлебодарню и в поварню дров колоть будет? Твой батюшка недолго думая положил золотой на ладонь келарю, тот и отпустил меня.

— Ну садись к Акиму. Сподручнее время коротать. Да и я в возок нырну, червячка заморить.

Добирались москвитяне до Костромской земли без приключений. Как начались лесные пути-дороги, Даниил достал из возка саблю, перепоясался ею. Акиму и Пономарю велел топоры под руками держать. Так и ехали, всматриваясь в лесную чащу. Ночевали в деревнях. И только на пятый день увидели на взгорье за Волгой село Борисоглебское. На переправе через Волгу задержались, пока не перетянули от села паром, которым управлял мужичишка в треухе. Как уткнулся паром в берег, мужичишка важно спросил:

— Это чьи такие будете? Мы токмо своих перевозим.

— Нам к старосте Авдею, — сказал Даниил.

— Эвон что. А я ему вчерась говорил: «Авдей, жди гостей». Оно и есть, — засмеялся мужичишка. Глянул на село и добавил: — Вон и сам Авдей пожаловал.

Борисоглебское считалось большим селом. Было в нём пятьдесят три двора. Деревянная церковь возвышалась, господский дом красовался. За селом раскинулись поля, не меньше пятисот десятин, за ними на многие версты лес тянулся. Перед селом за крутым берегом Волга протекала. Добротно жил народ в селе и во всей вотчине Адашевых. Не угнетали здесь крестьян непосильными поборами. Сам староста Авдей оказался даровитым и хозяйственным мужиком. Он как будто предугадал, и по его воле мужики заготовили на зиму более ста сажен строевого леса, который теперь вылёживался под солнцем на околице села. Встретив на перевозе Даниила, Авдей воскликнул:

— Помнил тебя, батюшка Даниил, мальцом, а теперь ты ну есть жених пригожий!

— Да уж как в воду глядел, батюшка Авдей, — ответил Даниил.

Поздоровались. В гору пошли. Даниил поведал о московском пожаре, сказал, по какой нужде в село прикатил.

— От нашего подворья и пепла не осталось, всё буря унесла.

— Ты, сынок, не печалуйся. Коль привёз бумагу, каким быть палатам, так мы завтра и рубить-ставить их с Божьей помощью начнём. А к концу второй недели и стропила взметнём.

— Вот славно, — обрадовался Даниил. — А батюшка говорил, что ещё лес надо заготавливать.

— Топора заждались брёвнышки. Да завтра и осмотрим всё. А сегодня отдыхать. Сейчас баньку для вас спроворим. — Авдей всё на Пономаря посматривал, наконец спросил: — А это кто такой, дитятко? Поди, из наших мест. Только у нас такие Алёши Поповичи водятся.

— Почти из наших, владимирский он, а зовут его Иванушкой. Да вот упросили его помочь дом построить. А ему сие в охотку, — прояснил всё Даниил.

После бани с квасным духом, с берёзовыми вениками Даниил, Авдей и Иван сидели за столом, пили хмельную брагу и рассуждали по поводу сруба новых палат, рисунок коих, выполненный рукой Алексея Адашева, лежал перед ними. Авдей внёс своё пожелание, которое показалось Даниилу разумным, и он принял его на свой страх и риск.

— Я вот так рассуждаю, Данила, сын мой. Москвитяне живут тесно. У одного случится пожар — вся улица выгорит. А чтобы защитить дом от огня, надо по нашему, костромскому навыку возводить его.

— Вот уж чего не знаю и не слышал.

— А это просто. Вот как дом поставите, так его через год дранкой в кулак квадратиками обейте. Дрань мы приготовим. Потом тестом из извести и песка под рейку обмажьте. Толсто, в два пальца. И крышу покройте черепицей. У нас тоже её изготовляют в слободе Бошаровой. Кровлю-то на четыре ската надо делать, чтобы нигде дерева не было видно. Огню-то и не за что зацепиться…

— Всё так заковыристо, — заметил Иван, с удивлением взирая на Авдея.

— Никаких заковырок, сынок, всё просто. Ещё вот завтра же поставлю в Бошаровой людей сруб рубить из дубовых брёвен, да плахами дубовыми перекроем. Тот сруб в землю под поварней закопаете. Землёй верх засыплете. Вот вам на полвека и схорон от всех напастей.

— Сумеют ли поставить у нас?

— Сам поеду в Москву, покажу, как его под палатами спрятать. А потом и добро будете туда убирать. Просто и надёжно.

Тут уж не только Пономарь, но и Даниил удивился. Да и резон в том увидел. Ведь в зиму и надеть нечего, всё имущество погорело, а кто может заверить москвитянина, что через год пожара не случится?

Отдохнув всласть после бани, Даниил и Иван всё равно утром встали позже всех. Но Авдей их терпеливо дожидался. Вместе перекусили и отправились на осмотр делового леса, заготовленного впрок. Село Борисоглебское уже гоношилось раз и навсегда заведённой жизнью. Но и любопытство проснулось в сельчанах с приездом сынка владельца села и деревень.

Ждали, чем порадует-попечалит молодой Адашев. А он лишь раскланивался с сельчанами и деловито шагал рядом с Авдеем за село. «И что их туда понесло», — гадали сельские кумушки. Да вскоре всё прояснилось. Три сына Авдея, уже обросшие семьями, ещё два отрока побежали во все концы села сзывать мужиков за околицу с топорами. А костромского мужика хлебом не корми, только дай поиграть топориком. Да он в переплясе своим инструментом и ложку вырежет.

Солнце ещё как следует не поднялось, а луговина близ бунтов леса была уже обтоптана, слеги протянулись рядами. На них начали выкатывать брёвна, где четыре, где пять сажен длиною. Что ни бревно, то загляденье в обхват толщиной, у коего даже синей оболони[13] нет, только основа, янтарным соком налитая. И всё это боровая сосна. Когда она стоит ещё на корню, то глянешь вверх — и вершины не увидишь. Теперь же, ошкуренная и обдутая ветрами, солнцем прожаренная, томилась она и ждала, когда подойдёт к ней плотник и ударит топором.

Бунт брёвен ожил. Мужики сноровисто раскатали их на свои места, натёрли шпагатины обугленными головешками и к брёвнам приложили, черту отбили, и вот уже враз ударили десятки топоров, зазвенел металл, зазвенело дерево, чтобы вскоре явить людскому глазу полированную янтарную поверхность бревна. И никакого иного инструмента не нужно после костромского мастера, чтобы улучшить сверкающий янтарь.

Даниил и Пономарь тоже было взялись за топоры, дабы пройтись по бревну. Но скоро они оба оконфузились. Да мужики, добродушно улыбаясь, сказали:

— Вы, удальцы, лет десять погорбитесь с топориком, может, и оскоблите по брёвнышку.

— Спасибо, батьки, за добрый совет. Да найдём какое-нибудь своё дело, — отбоярился от сельчан Даниил.

Поставив борисоглебских мужиков к делу, Авдей позвал Даниила и Ивана в слободу Бошаровой.

— Там дубовые рощи есть, пошлю мужиков срубить подклет, да посмотрим, какую бошаровцы черепицу пекут. Понравится, вот и дам им наряд готовить на все палаты плоскую, угловую да коньковую черепицу. А то ведь в Москве такой и не сыщете.

Во всей слободе жили одни ремесленники и мало кто занимался земледелием, лишь огородами для себя. Были близ слободы залежи синей глины, и делали жители всевозможную посуду из неё, отправляя на торг в Кострому, в Ярославль и Нижний Новгород. И всюду эта посуда раскупалась с радостью.

Ещё в пятидесяти пяти деревеньках Адашевых крестьяне занимались охотой и животноводством. Охотники там были отменные, на любого зверя ходили. Деревеньки были маленькие, больше семи дворов не насчитывалось, леса вокруг полны дичи, луга просторные, с густыми травами. Вот и держали скот, кормились им, подати платили. А земля пахотная лишь на пропитание к столу хлебушек поставляла, а дохода от неё не было.

Вотчина Адашевых считалась в ту пору богатой и давала семье Фёдора хорошее кормление. Может быть, по этой причине, когда спустя двенадцать лет семья Адашевых подверглась царской опале, вотчину у них Иван Грозный отобрал и дал им на прожитие земли в Новгородской земле: «В Бежецкой пятине, в кормленой волости Топильской отделено в вотчину окольничим Алексею да Даниилу Адашевым против старых их вотчин погост, а на погосте церковь Рождества святыни Богородицы, да к погосту деревня Погостище, деревня Подкино да Деревенька».

Уже через неделю в слободе был изготовлен дубовый сруб на погреб. Его перевезли в Борисоглебское, и Авдей проверил, надёжно ли сплотили, нет ли лазеек для мерзких тварей. Хорошо поработали бошаровцы, комар носа не подточит. Староста велел собирать подводы, чтобы отправить сруб в Москву. Он и сам хотел поехать с обозом в стольный град, чтобы испросить у Фёдора Григорьевича воли готовить сруб по своему разумению. По этой причине, чтобы всё было наглядно, он не уехал, пока не завели первых венцов новых палат. Вместе с Даниилом, с мастерами он сделал все промеры сруба, записал в ту бумагу, где были вычерчены палаты. Попросил Даниила:

— Ты, батюшка Фёдорович, приложи к бумаге свою руку.

— Полно, отец Авдей, батюшка и так всему поверит, — возразил Даниил.

— Да ладно уж, рука у тебя не отсохнет, голубчик, как приложишься…

Даниилу и самому было приятно подписать бумагу. И он вывел на ней: «Всё здесь праведно, батюшка. Даниил».

После отъезда Авдея Даниил распоряжался всем сам. Он почувствовал к этому вкус, радовался, что складно управляет сельчанами. Правда, иной раз они посмеивались: и чего это их, старых грачей, молодой учит, как гнезда вить. Хорошие это были дни в Борисоглебском, пока Даниил с Иваном близ плотников кружились. Они умудрялись-таки к обеденной трапезе устать и проголодаться, потому как оба нашли себе дело: то подкатывали мужикам брёвна на обработку, то вместе с ними поднимали их на сруб, то выбирали пазы. Тут им удалось освоить это мастерство. Главное, чтобы корытце получалось гладким и черта не перерубалась. И получалось у них ладненько. Когда верхнее бревно клали на нижнее, в пазу зажималась нитка.

И вовсе неожиданно для Даниила вернулся через полторы недели Авдей. Он приехал озабоченный, хмурый. Встретившись уже к вечеру с Даниилом дома, он без лишних слов произнёс:

— Тебя, Фёдорыч, батюшка в Москву зовёт. По какому поводу — не сказал, но дело, говорит, неотложное. Побратиму твоему тоже ехать. Утром чуть свет и отправляйтесь.

— Что ж это он не просветил тебя? Думай теперь невесть что.

— Намекнул он, что на службе тебя ждут, а больше ни слова.

— Ладно. Служба — это всегда тонкое дело, — успокоил себя Даниил. Он посмотрел на Пономаря: — Ваня, может, ты здесь останешься?

— Лишнее говоришь, Данилушка. Я уж как нитка за иголкой…

— Не суди меня, братец, я подумал, что тебе тут вольнее жить.

— Вольнее, а при тебе у меня воли больше.

Даниил в этот миг подумал о Крымской орде. Что-то о ней он в нынешнее лето ничего не слышал. Спросил Авдея:

— Ты, батька Авдей, почему мало новинок из Москвы привёз? Про Крымскую орду не слышал каких вестей?

— Слышал. Да нас они ноне не касаются. Сказывал Григорьевич, что хан Девлетка Литву воюет. Король литовский будто бы помощи просит у нашего царя-батюшки, а он отвечает, дескать, свои рубежи защищать некому. Да всё это, сказал твой батюшка, слухи. Цена им малая.

— Тогда мы спать пошли, — ответил Даниил.

Но не спалось Даниилу. На свежем сене над поветью только бы и спать беспробудно, как это делал Ивашка, ан нет, у Даниила ни в одном глазу сна не было. Волнами накатывались думы, которые пробудил спешный вызов в Москву. Счёл Даниил, что вызывает Разрядный приказ, значит, не его только, но и многих других, кто временно отошёл от службы по причинам пожара. Похоже, Москве что-то грозило от Крымской орды. Ведомо же было Даниилу, что крымцы всякий раз, когда вламывались в Литву и возвращались из неё, обязательно хотя бы одним крылом задевали Русское государство. И причины у орды были весомые. Крымцы возвращались из Литвы и Польши, не потеряв, можно сказать, ни одного воина, потому как в юго-восточных и восточных землях Литвы и Польши жило русское население, которое великие князья Литвы и короли Польши никогда не собирались защищать от ордынцев. Они же, награбив добра, уведя тысячи русичей в полон, но не утолив алчности, нападали на окраинные земли Западной Руси. И Даниилу даже думать не хотелось, какому разорению подвергалась тогда русская земля. И на пути движения орды стояли города Козельск, Мценск, Брянск, все селения до Дикого поля.

По мнению Даниила, именно это и всполошило Разрядный приказ и всех московских воевод. И теперь там в спешном порядке готовятся полки, чтобы защитить западные рубежи державы. Потому, счёл Даниил, ему надо мчаться в Москву, как говорится, на перекладных. И билась в его голове тревожная мысль о судьбе семьи Питирима, о Катюше. Похоже, что не обманывало её гадание, возвещавшее её терновый венец. Он уже навис над нею, и некому её заслонить, спасти от неволи. Чёрные мысли в голове Даниила били в набат. Не в состоянии лежать, он встал, спустился в поветь и вышел под звёздное небо. Тайное влияние открытой Вселенной на разум Даниила заставило его забыть мрачные картины, вызванные возбуждением, успокоило душевное волнение. Даниил подумал, что всё будет хорошо, что он успеет добраться до Козельска, пока там не побывают татары. С этими мыслями Даниил поднялся на сенник, лёг, укрылся домотканым одеялом и уснул.

Утром Даниил, на удивление себе, проснулся бодрым и выспавшимся. Иван всё уже приготовил к отъезду. Ласточка и чёрный молодой конь стояли под сёдлами, к ним были приторочены перемётные сумы с кормом. Пономарь сказал:

— Можно и в путь, Данилушка, да Авдей зовёт вкусить пищи. Грех отказываться.

За трапезой Авдей просветил Даниила:

— Твой батюшка принял все мои советы. Ноне же я отправлю в Москву десять подвод с мхом и пакли три воза. Ну а через неделю пойдут подводы со срубом.

— Тебе за радение спасибо, Авдей. Вижу, как всё у тебя ловко и чинно идёт. И я буду рваться в Борисоглебское поработать тут. Теперь прощевай пока.

В Москву Даниил и Иван вернулись в конце июля, к вечеру. В приказ уже не было смысла идти, и Даниил отправился с другом прямо к купцу Хвощеву, где Адашевы продолжали ютиться. Встреча с родителями показалась Даниилу грустной. Мать и отец были чем-то удручены. Они обняли Даниила, поцеловали и повели в покой, который занимали вдвоём.

— Присядь, сынок Данилушка, пока трапезу соберут, а я тебе наши печали поведаю.

— Слушаю, батюшка, — сев на скамью у стены, ответил Даниил.

— Не знаю, какая вражья сила донесла в Разбойный приказ весть о том, что вы с Иваном остановили коня Глинских на Сивцевом Вражке, но дело получило дурной оборот.

— Да откуда мы знали, что конь и холопы князей Глинских?!

— Ох, сынок, никому этого не докажешь. Потому сочли вас причастными к разбою над холопами, и мерой наказания вам — опала.

— И как она выражена?

— Вот грамота под печатями. — Фёдор взял с посудной горки пакет и показал Даниилу. — В ней ваша судьба. Да не вздумайте с нею скрыться, а то опала на всю семью упадёт.

— И что же нам с этой грамотой делать?

— Велено вам доставить её в Козельск, большому воеводе князю Петру Одоевскому. Там и решится ваша судьба.

Странные изменения произошли в этот миг в Данииле: глаза его засветились радостью, лицо застыло в улыбке, грудь расправилась.

— Что это ты расцвёл? — спросил Фёдор.

— Батюшка, так ведь это же мне во благо! Я же там Катюшу увижу. — И тем огорчил донельзя отца.

— Дурень ты большой, Данилка! Тебя под татарские стрелы и сабли погонят, а ты… Ты улыбаешься, словно красна девица.

— Да уж прости, батюшка, что выплеснуло. Сам понимаю.

— Чего уж там! Надо об ином думать: как поскорее из Москвы убраться, пока в Газбойном приказе спят. Я вам всё в путь соберу, а вы уж в полглаза почивайте. С первыми петухами и уедете.

И Фёдор повёл сына на кухню. Иван топтался в сенях, он и его позвал:

— Иди к столу, Ивашка. Да пока едите, спрошу тебя.

К ужину матушка Ульяна достала из русской печи тушёного мяса с гречневой кашей, наложила в блюда горой.

— Ешьте вволю. Утром без трапезы уйдёте, — предупредил Фёдор и спросил Ивана: — Может, тебе не ходить с Данилой? С тебя спрос мал, а бочка-то на него катится.

— Батюшка Фёдор, не обижай малого. Знаю я меру своей вины. Один готов к ответу, — тихо, но твердо ответил Пономарь. — А с Данилой мне любо во всём. Поделим и эту беду.

— Ну, спасибо, сынок, а другого спросу у меня и нет.

Насытившись вволю, усталые парни поползли в клуню — в чужом-то доме, где дадут место, там и спи. Как легли они на соломенные тюфяки, так и замерли, сморённые дальней дорогой. Когда же утром Фёдор разбудил их, то показалось им, что они вовсе и не спали, а подремали в седле.

— Хоть свору на вас напускай! Эко умаялись, — ворчал Фёдор, чуть не силком поднимая сына.

Пробудились, однако, встали, сапоги натянули, волосы лохматые пригладили, подпоясались и в путь готовы. На конюшне Ласточка и Ворон уже под сёдлами стояли, сумы были приторочены. Прощаясь, отец сказал сыну:

— Я вам в сумы по мечу положил. Достанете, как от Москвы отбудете. Они надёжнее сабель. И помни: дай с оказией знать, как у вас всё там сложится.

— Так и сделаю, батюшка.

В дверях конюшни Даниил увидел мать и, уже выводя коня, остановился близ неё, с поклоном вымолвил:

— Матушка, ты не горюй, у меня всё будет хорошо.

Она поцеловала его в лоб, перекрестила.

— Да хранит тебя Господь милосердный.

Пробивалась рассветная синь, когда опальные Даниил и Иван оставили подворье купца Хвощева и по Якиманке выехали на Серпуховскую улицу, покинули Москву и взяли путь на Калугу.