Воевода

ГЛАВА ШЕСТАЯ ОТЧАЯ ВОЛЯ

Береговая служба на окраине Дикого поля, по засекам, сторожам, крепостям, рекам на Руси издавна начиналась в конце марта — в апреле и длилась порой до декабря. И каждый год снаряжалось на службу до семидесяти тысяч русичей. «Разрядные книги XVI века ярко рисуют тревожную жизнь на южных границах государства и усилия правительства для их обороны. Ранней весной в Разрядном приказе закипала оживлённая работа. Дьяки с подьячими рассылали повестки в центральные и окраинные уезды с приказом собрать ратных людей, городовых дворян и детей боярских… Посланные, собрав ратников по списку всех сполна, ехали с ними на государеву службу; укрывшихся, сыскивая, били кнутом. Городовые дворяне и дети боярские выступали в поход „конны, людны и оружны“, с указанным числом коней, вооружённых дворовых людей и в указанном вооружении».

Это положение Даниил усвоил позже. А пока он отбывал не срок береговой службы, а опальное время. Однако на Руси к опальным людям всегда было особое отношение. И мало было тех, кто осуждал их или, чего доброго, презирал. Чаще всего они встречали сочувствие и даже участие в своей судьбе. Порою ими тайно гордились. Ведь опальный человек на Руси — это тот, который поднялся против несправедливости государя, существующего порядка, а вернее, беспорядка жизни.

Так относились к побратимам Даниилу и Ивану в летучем полку. После хорошей взбучки ордынцам на речке Рамасухе, где полки князей Одоевского и Микулинского уничтожили более трёх тысяч человек, захватили много оружия и коней, Даниил и Иван, не получившие в сече ни одной царапины, но бившиеся рядом с самим Павлом Лебедем, были повышены в чине, стали десятскими вместо павших. Пономарь отказывался:

— Я хочу быть стременным при Адашеве.

Но князь Микулинский строго молвил:

— Ты, ратник, не на деревенских посиделках, а в передовом полку, и здесь, как в монастыре, послушание исполнять обязательно.

А тут и Даниил сказал, веское слово:

— Нам с тобой, побратим, вровень расти.

Пономарь был силён в грамоте, покладист, но и твёрд, когда надо, не умел льстить, да и не хотел, похоже. В ратном деле показал себя бесстрашным. Просто он не знал, как можно вести себя в бою по-другому, если есть одна жажда: убить врага, пока он тебя не убил. Но умирать ему не хотелось, и он ответил воеводе как должно:

— Если так надо, князь-батюшка, я согласен быть десятским.

— Вот и славно. А чтобы вы оба чувствовали себя уверенно в новых схватках, Паша Лебедь вас всему научит. В ертауле каждому воину особая наука нужна.

Однако ни полку-ертаулу, ни полку правой руки не пришлось наступающей осенью заниматься овладением ратного искусства. Князь Пётр Одоевский, сознавая свою вину за разорение и сожжение Козельска и сожалея о том, посоветовавшись с князем Семёном Микулинским, пришёл к благому решению. Разговор двух князей происходил вскоре после возвращения на становище близ деревни Жиздра. Шатёр поставили у речки. Стояла чудная погода, и настроение у воевод было хорошее.

— Сколько мы простояли в Козельске, Иваныч? — спросил Одоевский Микулинского.

— Так май, июнь, июль, — ответил тот.

— Я и говорю, что за три месяца можно было полюбить такой славный и тихий городок. Речка Жиздра там уж больно хороша, сазаны в ней ещё лучше.

— К чему ты клонишь, княже Пётр, не пойму. Говори уж без обиняков.

— И правда, зачем вокруг да около. Надо нам, княже Семён, в Козельск идти и там оставаться до упора, до холодов. Помочь горожанам в обустройстве жизни. Ведь впереди зима.

— Я разве против?

— А коль не против, давай поднимать полки и двинем их поближе к Козельску. Лагерем встанем близ Оптиной пустыни, помолиться сходим. Вот славно-то!

Как задумали воеводы, так и поступили. Вскоре полки разбили шатры, поставили шалаши между Оптиной пустынью и Козельском. Пока ратники обустраивались на новом месте, воеводы отправились в Козельск посмотреть, как поднимается из пепла город. Князь Одоевский позвал с собой Даниила Адашева. Слышал он, что у того тут невеста жила. В пути князь побередил рану Даниила.

— Видишь, как нас Ахмат обдурил. Поспели бы мы по голове его ударить, была бы твоя суженая здесь.

— Она знала свою судьбу, — ответил, помрачнев, Даниил.

— Ты держись. Ты стойкий, и твои раны зарубцуются, — попытался утешить Адашева князь.

— Что ж, время лечит, — отозвался Даниил, и на этом их разговор исчерпался.

Все трое прошли в Козельск за крепостные ворота, которые, как и все стены, каким-то чудом уцелели во время пожара. Город поднимался медленно. Лишь кое-где белели срубы новых домов, но всё больше чернели пожарища.

Воеводы Одоевский и Микулинский пришли на городскую площадь, которая казалась теперь слишком большой. Со всех сторон её окружала пустота, чёрная и неприглядная. Одоевский подумал, что надо бы найти властных городских людей, окладчиков, городового приказчика и с ними выяснить, кому из уцелевших жителей следует помочь. Но всё было не так просто. В Козельске после набега татар не осталось в живых никого из служилых людей. Одни были убиты, другие угнаны в полон. И вскоре на площади близ Одоевского и Микулинского собралось сотни три простого люда, большей частью пожилого и преклонного возраста. Ни у кого из них не было в семьях крепких молодых рук, чтобы построить на погорелье новые дома. И денег у них не было, чтобы нанять работных людей, мастеров плотничьего дела. Да и леса на стройку они не знали где взять. Были в уезде государевы леса, но в них горожанам могли дать вырубку только с разрешения Поместного приказа. Разобравшись с жителями во всех препонах, кои мешали им восстанавливать город, Одоевский и Микулинский только развели руками. Однако находчивый князь Пётр нашёл для своих воинов дело.

— Поначалу мы расчистим город от погорелья, построим шалаши кому надо, а там посмотрим. — Разговаривая с князем Микулинским, Одоевский всё посматривал на Адашева и наконец сказал: — Тебе, сын Фёдоров, от нас, воевод, и от всех горожан будет важное поручение. Поедешь в Москву радеть в приказах за них. Чтобы лес им разрешили брать в государевых лесах, чтобы наместника прислали. У Макария побываешь, о пастыре порадеешь. В Разрядном приказе ты должен добиться согласия селить здесь воинов наших полков на постоянное прожитие.

Даниил не сразу нашёлся, что ответить на неожиданное поручение князя Одоевского. Но ведь это было здорово: забудут об опале Даниила и он вольно поживёт близ матушки с батюшкой, пока суд да дело. Вот только с Иваном не хотелось расставаться. И он сказал:

— Ты, князь-батюшка, большое доверие мне оказываешь. Окажи такое же и Ивану Пономарю. Мы тот тяжёлый воз притянем в Козельск быстро.

Тут вмешался князь Микулинский:

— Ловок ты, смотрю, Адашев. Побратима с собой умыкнуть надумал.

— Семён Иваныч, дорогой, — вступился князь Одоевский, — сейчас ведь не ратная пора, почему Пономаря не отпустить! Да мы и чихнуть не успеем, как они вдвоём обернутся с успехом. Там им и батюшка Фёдор поможет, и братец, любимец царя.

Микулинский окинул Адашева строгим взглядом.

— Ладно, скрепя сердце отпущу их. Да смотрите, канальи десятские, чтобы в апреле были в полку, — сказал он неожиданно весело.

Отправляли в Москву Адашева и Пономаря на другой день рано утром. Князь Одоевский вручил им грамоту с тайной отпиской для Разбойного приказа и прошение о помощи в Поместный приказ. Была отписка и в Разрядный приказ, в коей говорилось, что совершали манёвр в Одоев из-за происков крымцев, и «грамоту» прилагали. Ещё писали о том, как геройски вели себя Адашев и Пономарь в сече на речке Рамасухе, где было положено до трёх тысяч ордынцев. Вручая Даниилу отписку, князь Пётр сказал:

— Подай её самому главе приказа боярину Дмитрию Романову-Юрьеву. И передай низкий поклон от меня.

Ратники, провожая Адашева и Пономаря, грустили и шутили:

— Вы нам из Москвы брёвен на срубы пришлите. Мы из них и поставим избы.

— Э-э, браты, Москва сама со всей державы лес стягивает. Там тысячи домов поднимать надо, — отозвался Пономарь.

— Ладно, брёвна мы и здесь добудем. Вы невест привозите побольше, а то тут три бабки на весь Козельск.

Шутили, а говорили правду: как начнут обустраивать Козельск ратники, так без женских рук не обойдёшься. Кому мох драть да на стены класть, как не им! Но и Даниила задели. Рана, нанесённая ему крымцами, ещё кровоточила, и горстка земли с подворья Питирима напоминала ему о невозвратной потере.

Возвращались в Москву Даниил и Пономарь поспешно. Хотели они, чтобы в Козельске не заждались их помощи. Все дни они проводили в седле, на сон и отдых оставляли считанные часы. Приехали они в Москву в конце сентября, в день апостола Иоанна Златоуста. Путь держали на Сивцев Вражек в надежде, что погорельцы уже покинули подворье купца Хвощева. Весь Арбат был похож на огромную стройку. Всюду белели срубы. Кое-где виднелись стены возводимых каменных домов. Как повернули на Сивцев Вражек, Даниил сразу отличил свои новые палаты с двумя просторными светёлками — всё, как советовал староста Авдей, под черепичной кровлей. На дворе было людно. И все мастеровой народ — костромичи. Но родных не было видно. Управлял делами Авдей. Он и встретил Даниила и Ивана.

— Слава Богу, жив-здоров вернулся батюшка Даниил. А твои-то родимые все страдают по тебе. Вы же оба сокола прилетели.

— Вот, прилетели, право, дядя Авдей. А где же наши?

— Так батюшка с Алёшей на службе, а матушка пока у Хвощевых ютится. Мы-то подзапоздали. Так ведь нового много строим. Пока погреб дубовый опустили, две светёлки подняли… Да и дорога дальняя брёвнышки подвозить, — словно оправдываясь, говорил Авдей.

— И то сказать, вширь и ввысь размахнулись. А славно, славно всё получается, — похвалил Даниил.

— Ты, Данилушка, в палатах посмотри, тогда и лестно будет от тебя слово услышать.

Даниил и Иван отправились осматривать палаты. Как вошли, в нос им ударил смоляной дух. Всё в покоях сверкало янтарными искрами: стены, потолки, полы. Мастера ставили печи. Как завершат, так и въезжать на прожитие можно будет.

— Ой как славно потрудились костромичи! — воскликнул Даниил. — Вот уж у кого золотые руки, — похвалил он Авдееву артель.

— Так ведь отродясь не умеют наши плохо робить. Ну а вы-то как, Данилушка? Я смотрю, ликами посуровели.

— Да что, дядя Авдей, на береговой службе как на войне, а война — ты сам знаешь, что это такое.

— И то верно. Знать, хлебнули горюшка. Так, может, баньку вам согреть с дороги-то? А там, глядишь, и батюшка с Алёшей подоспеют.

— Баньку можно, дядя Авдей, и нужно. Только ты Ивану её поручи. Он умеет их топить. А я в Кремник сбегаю.

— Ну коль так…

Даниил отыскал Пономаря, который на конюшню успел уйти, сказал ему:

— Иванушка, я в Разрядный слетаю, грамоты отдам. А ты тут баньку спроворь. Тебе Авдей всё покажет, что и как.

— Баньку так баньку. Не запозднись только. Да бороду у кого-нибудь на веник одолжи. — И Иван весело засмеялся.

Даниил шёл в приказ, испытывая волнение. Опальный ведь он. «Избавят ли? Или так и жить под опалой?» — размышлял Даниил. Утешало лишь то, что, ежели его вновь подвергнут гонению и сошлют в полк-ертаул, он будет даже рад тому. Но пути Господни неисповедимы. Даниил пришёл в Кремль и там совсем неожиданно встретил брата Алексея. Тот возвращался из Китай-города, и братья, как говорится, сошлись носом к носу.

— Вот тебе на! Данилушка! Словно с неба! — обрадовался Алексей и обнял Даниила. — А мы-то тут томимся в думах…

— Здоров будь, Алёша.

— Куда летишь?

— Да в Разрядный.

Алексей посмотрел на солнце, прикинул, что у него ещё есть время.

— Тогда идём вместе. У меня там тоже кой-какие дела.

Дел, однако, у Алексея не было. Но два часа назад он встречался с князем Михаилом Воротынским и вёл с ним разговор о Данииле, просил князя порадеть, чтобы вернули брата с береговой службы.

— Слушай, Алёша, я в Разрядный иду с челобитной, а надо бы в Поместный. Как лучше поступить?

— В чём дело-то?

— Да в том, что лес нужен козельским погорельцам, вот меня и послал воевода князь Пётр Одоевский обивать пороги.

— Ну, это дело мы уладим, ежели подожгли город не сами козельцы.

— Крымцы сожгли. Они нахлынули внезапно, когда полки в Одоев ушли. Тут, Алёша, впору Разбойному приказу заниматься.

— А челобитная у тебя за печатью?

— Да. Главе Разрядного приказа должен вручить.

— Тогда идём к нему. А то ведь он тебя до завтра у порога продержит.

В тесном и душном помещении корпели над бумагами десятка три дьяков, подьячих и стряпчих. Никто даже головы не поднял, когда вошли Адашевы. Они прошли через покой, и Алексей постучал в массивную белую дверь. Открылось оконце, к нему прильнула сердитая физиономия с козлиной бородкой. Но, увидев Алексея Адашева, дьяк расплылся в улыбке.

— Милости просим, сын Фёдоров. Батюшка Дмитрий как раз спрашивал о тебе, речь вёл. А сей воин с тобой? Кажется, это братец?

— Угадал, Мефодий, брат мой Даниил. Он тут в стряпчих при тебе пребывал. Вот возмужал, оттого и не узнал ратника.

— Что уж, проходи и ты, Данилша.

Мефодий распахнул дверь, и Алексей с Даниилом вошли в небольшой приёмный покой. За ним была ещё одна дверь, за которой сидел глава приказа. Мефодий ушёл к нему. Вернулся он через минуту-другую, осмотрел Даниила, увидел саблю, сказал:

— Ты, мил человек, оставь её тут.

Даниил снял саблю, положил её на скамью. Мефодий повёл братьев в следующий покой. Он был просторнее того, где сидели дьяки. За большим столом восседал боярин Дмитрий Романов-Юрьев, дородный и важный. Увидев братьев, он кивнул Алексею на стул: дескать, садись, — а на Даниила махнул рукой.

— Ты, опальный, и постоять хорош.

Даниил согласился и постоять, но сказал:

— С грамотой я к тебе, боярин-батюшка, от князя Петра Одоевского.

— Вон как! Где та грамота? Давай её!

Даниил достал из-под кафтана грамоту, положил её на стол. Боярин взял её, вскрыл, повертел в руках и попросил старшего Адашева:

— Я зрением слаб, Алёша. Прочитай, что там. А ты, Данила, уходи пока с глаз.

Даниил вышел. Алексей начал читать челобитную:

— «Пишет тебе, боярин-батюшка, князь Пётр Одоевский. А подаст сию грамоту десятский Даниил Адашев, присланный тобой на исправление. Он его прошёл старательно, в сече с ордынцами под Рамасухой оказался лучшим воином и достоин всякой похвалы, как и его побратим Иван Пономарь. Милуй их, боярин-батюшка.

А ещё испроси волю даря рубить в Козельском уезде лес козельским же погорельцам. Город сжёг поганый Девлет-Гирей, упущения в том нашего не было. Мы ушли из Козельска, смущённые подмётной грамотой. Её прилагаю. С почтением и поклоном князь Пётр Одоевский».

— Ишь ты, как всё случилось, — вздохнул боярин Дмитрий. — А мы тут костили князя Одоевского, ещё Микулинского за то, что упустили Козельск. Ну, подмётную ты не читай, пусть её в Разбойном приказе буравят.

— Батюшка-боярин, может, Даниил что добавит. Позвать его?

— Зови. Всё равно он мне нужен.

Даниил вошёл. Боярин и ему на стул показал.

— Садись, сокол боевой, да расскажи толком, как всё под Козельском сталось.

— Долго, боярин-батюшка, рассказывать.

— У нас есть время.

И Даниил повёл речь изначально с того часа, как появился с Иваном под Козельском. А в заключение добавил:

— Есть у Девлет-Гирея хитрый лазутчик. Он из русских, выросших в орде. Так вот он всё и подстроил. О том мы дознались. Жители помогли, монахи из Оптиной пустыни.

— С таким врагом трудно бороться, — задумчиво произнёс боярин Дмитрий. — А вы как думаете, умные головы? — спросил он братьев.

— Согласны с тобой, боярин-батюшка, — ответил Алексей. — Добавлю к сказанному, что нужно воеводам в войске помочь. Чтобы люди были при них достойные, знающие повадки ордынцев. Ведь всё просто: придержать бы того гонца при воеводе да проверку учинить.

— Хорошо бы знак у гонцов был какой-то особый, — заметил Даниил.

— Тут надо думать. А пока я о другом. Ход челобитной я дам. И дня не пройдёт, как отведут лес козельским погорельцам. О Данилше, однако, у меня особый разговор. Нужен нам человек, который бы в Казанский край сходил. И не прямо сейчас, а по весне. Но до той поры чтобы речь обиходную татарскую выучил. Учителя мы ему найдём. Как ты считаешь, старший брат, годится для того Данилша?

Алексей посмотрел на Даниила, улыбнулся ему:

— Ты сам-то как думаешь о том? Ведь боярин-батюшка не за глаза сказал.

— Знаешь же, Алёша, мы с тобой по батюшкиной заповеди живём: что важно для державы, то и нам важно. Вот только пойдёт ли у меня речь…

— В этом я уверен: пойдёт. Ты цепкий на память. — И тут же Алексей обратился к боярину: — И нужен ему не учитель, а как бы сотоварищ в деле. Да ты, батюшка, найди ему торгового человека, который жил на Каме или Вятке. Вот с ним пусть и кружит на торгах.

— Дельное говоришь, Алексей Фёдорович. Завтра же на торге и сыщем такого человека. Пусть вместе торгуют. И что же теперь скажешь, сын Фёдоров? Пойдёшь ли в Казанский край, как время придёт?

— Скажу одно, батюшка-боярин: готов идти в Казанский край, но в сотоварищах пойдёт со мной мой опальный побратим Иван Пономарь.

— Охо-хо, вот уж прилипчивые Адашевы. Полюбил он человека, так на всю жизнь. Ладно, уважу.

На том разговор в Разрядном приказе и завершился. Но уходил Даниил из него озабоченным. Чувствовал, что за этим походом в Казанский край у него круто изменится жизненный путь: не быть ему отныне стряпчим, и в ертауле не служить, и в Москве ему бывать раз в год по обещанию. Было ли это продолжением опалы, он не знал. Спросил, однако, у старшего брата:

— К чему сей поворот приведёт меня, Алёша?

— Одно могу сказать, Данилушка: от тебя ждут и хотят большего, чем ты делал до сей поры. Был ты в приказе стряпчим, будешь подьячим, дьяком. Ничего это тебе не принесёт, ни похвалы, ни радости. А тут… Тут всё будет зависеть от тебя, ежели розмыслом богат.

— И то верно. Ладно, постараюсь служить достойно. Мне ведь есть с кого пример брать: с тебя, с батюшки.

По дороге к палатам купца Хвощева Даниил рассказал Алексею о потере невесты, о гибели её родителей, обо всём том, что случилось в Козельске: как он выгорел, как гонялись два полка за ордынцами. В конце добавил:

— Теперь будут ждать меня по весне в ертауле. Отважные воины там.

— О том не горюй. Будут у тебя и другие встречи-знакомства. Ты легко сходишься с людьми.

На Малой Полянке по поводу возвращения Даниила Фёдор Адашев вместе с купцом Игнатием Хвощевым учинили торжественную трапезу. Была она и радостной и грустной. Радовались, что прошёл крещение сечей, что опалу сняли, грустили по утере Катюши, которая всей семьёй Адашевых была любима. Когда же Даниил поведал отцу о том, какой смертью погиб батюшка Питирим и его супруга Авдотья, Фёдор прослезился.

— Рассказывали очевидцы, что он повёл прихожан из храма и, подняв крест над головой, вывел их из города, к лесу подался, но налетели нукеры князя Ахмата и началось избиение. Батюшку же на аркане в поле утащили и там закололи.

Помолились за упокой душ Авдотьи и Питирима, выпили хлебной водки. А потом Фёдор сказал младшему сыну:

— Послушай меня, Данилушка, внимательно. Вижу я, что жизнь поведёт тебя по воеводской стезе. После твоего ратного похода на ордынцев у тебя будут десятки подобных. И дома у очага тебе не сидеть.

— От судьбы не уйдёшь, батюшка.

— Верно. Потому скажу тебе главное: пришла пора искать семеюшку. Выбор твой видишь как обернулся. Позволь же нам с матушкой о тебе позаботиться. И прошу, не перечь отчей воле. Мы тебе худа не желаем.

— Батюшка, я молчу.

— Вот и славно. Нашему дому нужен наследник, он должен идти от тебя. Вот и смекай, почему я проявляю свою волю. Ты можешь горевать о Кате, и знаю, ещё много воды утечёт, пока боль потери исчезнет. Но это не должно мешать течению жизни.

— Батюшка, как скажешь, так и будет.

— Ульянушка, — обратился Фёдор к жене, — он говорит искренне. Теперь за тобой слово, за твоими свахами.

Ульяна всегда умела угодить супругу, ответила с поклоном:

— Старшему нашла ладную семеюшку и меньшому найду разумницу покладистую и пригожую.

— Вот и славно, — повторил Фёдор. — А теперь, Данилушка, скажи, с чем пожаловал в Москву. Ведь опала-то на тебе ещё лежит.

— Не лежит уже, батюшка. Да вот Алёша обо всём расскажет, что меня привело в Москву и что дальше будет. А меня ты отпусти, батюшка, на Сивцев Вражек. Там баньку истопили. И ко сну всё готово будет. Устал я ноне…

— К бане-то приклад нужен: чистое исподнее, рубахи, а там того нет. Ты уж потерпи. А ты, матушка, распорядись всё в возок уложить и на Иванову долю тоже. Потом и поедут на. Сивцев…

Трое суток Даниила и Ивана никто не тревожил. Они во благость себе отсыпались в большой и тёплой каморе, поставленной на конюшне костромичами, как они говорили, в неурочное время. Днём же неугомонные Даниил и Иван искали себе дела, просили Авдея:

— Дай нам, дядька Авдей, наряд, чтобы косточки размять.

И Авдей поставил над ними мастера возводить огорожу вокруг подворья взамен сгоревшей.

В Кремле той порой интерес к Даниилу не угас. В эти годы — с 1548-го по 1555-й — по воле царя в Разрядном приказе составлялся родословник всех именитых и менее именитых русичей боярского, княжеского и дворянского звания. По кириллице фамилии на «А» уже были отработаны, и прямо-таки на другой день после встречи с Алексеем и Даниилом думный боярин Дмитрий Романов потребовал подать ему листы с родословной Адашевых.

— Должно мне знать, кому благотворим и кого в дело государево впрягаем, — сказал он дьяку Мефодию, принёсшему листы.

В листах об Адашевых было записано: «Служилый дворянский род дал Руси трёх исторических деятелей, из которых один пользовался особым влиянием на царя Ивана IV Грозного». А в родословнике было написано так: «Фамильное прозвание Адашевых восточного происхождения. В летописи (Воскресенской) под 6891 (1382) годом сказано: „Тое же осени бысть во Владимери посол лют Адаш Тахтамыш“. Мордовский князь Адаш, живший в XV столетии, стал родоначальником мурз и дворян Акчуриных и Адашевых. В турецком языке есть слово „адаш“, сокращённое из „ад-даш“, с значением „соименник“, тёзка».

Сего оказалось достаточно думному боярину Дмитрию Романову, чтобы направить течение судьбы Даниила Адашева в намеченное русло. В тот же день боярин пригласил окольничего Фёдора Адашева, дал ему почитать челобитную князя Петра Одоевского и попросил показать царю.

— Тебе-то с нею сподручнее идти к государю-батюшке, скажешь, что сынок привёз из стана под Козельском. Я же стряпчего найду, коему поручу отправить царское повеление на рубку леса и позволение селиться ратникам в Козельске.

— Коль нужно, так пойду поклонюсь царю-батюшке, — ответил Фёдор и осведомился: — Данилка-то чем заниматься будет?

— Надо ему речь татарскую выучить. В том нужда большая государева есть. А он у тебя к тому способен.

Фёдор не разгадал «нужды государевой», а просить боярина растолковать сие не стал. Может, о том ему и не положено знать. «Да время покажет, что к чему», — с тем Фёдор и покинул Разрядный приказ.

В эти дни поздней осени имя Даниила Адашева было у многих на устах. О нём говорили в Разрядном приказе и в царских палатах. Исполнялась привезённая им челобитная. Даниилу подыскивали татарина, который учил бы его своей речи. Было на устах имя Даниила и у арбатских свах. Адашевым многие свахи хотели угодить, искали, присматривались к девицам из дворянской среды. Такова была воля родителей Даниила: родниться со своей ровней.

Свахи угодили Адашевым и на Поварской улице нашли девицу из древнего дворянского рода Веригиных, родоначальник которого, Дементий Ермолаевич, служил у великого князя Переяславского Дмитрия Александровича Невского. Дочь Андрея Васильевича Веригина Глафира и была облюбована арбатской свахой Саломеей.

Как-то дождливым октябрьским днём пришла Саломея в новые палаты Адашевых и посекретничала с Ульяной.

— Вот те крест, матушка Ульяна, — сидя за столом и трапезничая, скороговоркой частила Саломея, — краше и милее, да и родовитее не сыщете невесты, чем дворянская девица Веригиных Глаша. А увидеть её ты и сама можешь. Я тебя хоть завтра же, а лучше в день двадцатой недели по Пятидесятнице и отведу в храм Воскресения Христова, что у Никитских ворот. Там они каждый день молятся с матушкой.

Ульяна не поленилась и сходила с Саломеей к Никитским воротам, отстояла службу да всё ловила лик Глафиры Веригиной. Та приглянулась Ульяне. По всему было видно, что не сварлива, потому как сварливой невестки Ульяна и дня бы в доме не потерпела. Как вышли из храма, Ульяна сказала Саломее:

— Сватай, голубушка. И считай, что как сговор состоится, так беличья шуба на твои плечи ляжет.

— Знаю, матушка Ульяна, что ты не поскупишься. Да уж приложи к шубе и шаль, а то моя-то на рядно похожа.

— Будет тебе и шаль, и сапожки опойковые, ежели без пороков невестку в мой дом приведёшь.

— Ты, сердешная, сама доброта. Да жди завтра вестей приятных. Все-то уж я прознаю про Веригиных. Да пусть и на меня посмотрят. Я ведь сваха от Бога.

Даниил к личной своей судьбе был вовсё равнодушен. Что ж, отчую волю он исполнит, а там уж как Бог распорядится: испокон веков повелось на Руси, что родители женили своих сыновей или выдавали замуж дочерей за тех, кто им приглянется, кто выгоден. Волю же детей не чтили: стерпится — слюбится, говорили родители. Молодой Адашев был озабочен своим. Ему запал в душу разговор с главой Разрядного приказа, и теперь он искал пути-дороги к тому, чтобы успешнее пройти испытание в новом, неведомом ему деле на благо державы. Его ещё и в приказ не позвали, ещё ничего определённого ему не сказали, а он уже заглядывал за окоём, начинал свой путь в горячем воображении. Конечно же, он не будет учить татарский язык, сидя с татарином за столом лицом к лицу. Своё обучение он исполнит по-иному. Оно простое, стоит ему только одеться попроще и пойти на торг, где среди торговых людей можно найти не только татар, но и самоедов. Вот у них-то он и будет учиться чужой речи. На торге обо всём можно спрашивать. И ответят, растолкуют, повторить заставят. А уж ежели раскошелишься, да купишь вещь, то и учить будут от всей души. Школа на торге ещё хороша и тем, что там разные говоры можно узнать. Все они, нехристи, что с Вятки, что с Камы или с Волги, изъясняются по-разному.

Но за день до намеченного выхода на торг за Даниилом в Сивцев Вражек пришёл из приказа знакомый подьячий Фадей. Молодой, вёрткий, угодливый, ежели надо, он сразу дал понять, что зовут Даниила в приказ не для битья.

— Свет Данилушка, ждёт тебя скоро сам батюшка-боярин Дмитрий, так ты уважь его и поспеши.

— Вот подпояшусь и приду, — улыбнулся Даниил.

У него даже настроение поднялось. В хорошем-то расположении духа боярин Дмитрий и его выслушает, а не только своё вещать будет.

Когда шли в Кремль, Фадей чуть ли не бежал впереди — так спешил. Не отставал от него и Даниил, лишь удивляясь спешке. Да и погода подгоняла: моросил мелкий неприятный дождь. Москва была пасмурна и слякотна. Снег на Покров день выпал да растаял, оставив под ногами хлюпь.

Думный боярин Дмитрий встретил Даниила и впрямь ласково. Причину тому Даниил не стал искать, с поклоном прошёл к столу и, как позволил боярин, сел.

— Всё у тебя, сын Адашев, идёт ладком. На челобитную твою воля царская положена — с лесом будут козельские. И селить ратников Одоевскому дозволено. Три дня назад в Козельск умчал подьячий и там, поди, уже вершат дела.

— Спасибо, боярин-батюшка, от города Козельска и ратников за радение.

Боярину приятно слышать похвалу, но принимал он её не по чести: всё то было сделано усилиями Фёдора Адашева.

— Твоя судьба тоже определена. Есть на Татарской улице старый мурза именем Тюбяк-Чекурча. Он купец, и ему нужен приказчик. Как придёшь, скажешь, что прислан князем Шиг-Авмаром. Торговать будешь вместе с сыном Тюбяк-Чекурчи — Каясаром. Знай, что Шиг-Авмар стар, это астраханский царевич. Его сын Шиг-Алей царю-батюшке любезен. Пойдёшь к купцу Чекурче один. Если жить при доме оставят, согласись…

— Всё понял, батюшка-воевода. Могу ли я на торге бывать? Там ведь много татар и говоры у них разные.

— Можешь, но не сразу. Обвыкнись у Чекурчи в лавке, наберись повадок. И вот что самое важное: для Чекурчи и для всех посторонних ты отныне Тарх. Человек именем Тарх. Да пусть не смущает тебя сие имя, оно не татарское, но схожее. Оно греческое, православное — «беспокойный», «взволнованный».

— И впрямь, батюшка-воевода, мне легче его принять, коль оно христианское.

Боярин о чём-то задумался и вспомнил.

— Вот что ещё. Если ты со своим побратимом Пономарём расставаться не хочешь, отбивать от тебя его не будем. Но дай ему дело. Он у тебя на черемиса похож. Пусть учит их язык. На торге черемисов много. И чтобы взял себе имя… — Дмитрий нашёл на столе писцовую книгу, открыл, полистал. — Ну, скажем, Шогаль. Самое что ни на есть черемисское.

Большего глава Разрядного приказа не сказал Даниилу. Для какой цели их хотели подготовить, Адашеву пришлось гадать самому.

Уже на другой день утром Даниил отправился на Татарскую улицу искать дом Тюбяк-Чекурчи. А Пономарь ушёл на торг знакомиться с черемисами. «Всякой служба бывает», — рассуждали про себя друзья, но та, что выпала на их долю, была полна загадок.

Той порой сваха Саломея исполнила своё обещание. И дворяне Веригины согласились выдать свою дочь Глафиру за дворянина Даниила Адашева. И был назначен день смотрин на субботу по Богоявлению — третий день после крещения Иисуса Христа. После службы Даниил приехал в палаты Веригиных на Поварскую в сопровождении отца и матери. Предстоящие смотрины его не волновали. Ему иногда казалось, что в этой «игре» участвует не он, а некто другой, посторонний. Даниил даже посмеялся над собой: дескать, Тарх будет смотреть на невесту.

Однако его равнодушие словно ветром сдуло, когда он увидел свою суженую. Сидел он в большом покое между отцом и матерью истуканом. Но вдруг откинулась на двери занавеска, и в сопровождении родителей вошла Глафира. Глаза Даниила засверкали, лицо вытянулось, щёки вспыхнули румянцем. Стояла перед ним смело смотревшая на него девица, ну как две капли воды похожая на него, будто была сестрой-двойняшкой. То же чуть смугловатое лицо, те же чёрные глаза, чёрные брови вразлёт, нос и губы одного рисунка. «Вот чёртова баба Саломея, нашла такую, что вмиг в душу влетела. Да ведь сестра она мне, сестра!» — зашлось всё криком в груди. «Откажусь! Откажусь!» — чуть было не завопил Даниил.

А Глафира ласково и мило улыбнулась. Ей суженый приглянулся, и она готова была молвить: «Батюшка, матушка, хочу быть семеюшкой Данилушки».

Веригины догадались, что их дочь покорна воле родителей. Стол уже был накрыт для трапезы. Похоже, что и у Даниила не было желания перечить своим родителям, и Веригины пригласили сватов к столу. Глафира не села за него. Она ухаживала за всеми и в первую очередь за отцом и матерью Даниила, за ним. Делала она это ловко, и на её красивые руки приятно было смотреть. В лицо невесте, однако, Даниил боялся глядеть. Казалось ему, что он изменит своей незабвенной Катюше, с которой сидел глаза в глаза за таким же праздничным столом. Четыре года они ласкали взорами друг друга. Такое не забывается. И лишь отчая воля владела всеми чувствами Даниила, и он был вынужден вести себя так, чтобы не огорчать отца и мать, не дать повод родителям Глафиры думать о нём пренебрежительно и уже сегодня сожалеть о том, что затеяли сговор. Что ж, Даниил старался быть благоразумным, и ни у кого из Веригиных не возникло отчуждённости к Даниилу.

И пришёл час, когда Даниила отправили домой, а Глафиру в светлицу и две пары родителей принялись обсуждать всё, что по обычаю предшествовало венчанию и свадьбе. Помнил Фёдор Адашев сговор о венчании Даниила и Катерины в одном из храмов Кремля, и то желание его не источилось. Он сказал о том:

— Думаю, Василий Михайлович, честью нам будет обвенчать детей наших в Благовещенском соборе Кремля.

— Дорогой Фёдор Григорьевич, кто от такой чести откажется, — ответил Веригин. — И когда есть пути к тому собору боголепному, хотелось бы не затягивать обряд.

— Вот я и думаю, что самое время после Сретения Господа нашего Иисуса Христа.

— Да в первый четверг после Сретения, — загорелся Веригин.

— На том и крест целуем, — утвердил Фёдор. — А вы, матушки Мария да Ульяна, как мыслите?

— Да мы вкупе с вами, семеюшки, — ответили они дружно.

Для Даниила время до венчания пролетело как птица с одного конца Москвы на другой. Он был поглощён постижением чужого языка и уже знал, зачем это нужно. Весной он пойдёт с Пономарём сначала в землю черемисов, а оттуда, если удастся, в само Казанское царство. Странным показалось, однако, что это отозвалось на поведении Даниила с молодой супругой. Свадьбу они сыграли в феврале, как и намечалось. А в марте, после медового месяца, Даниил должен был уехать в Черемисскую землю, потом под Казань. На какое-то время он покидал дом и Москву, Даниил не знал. Глафиру оставили у Адашевых сразу после свадьбы. Они с Даниилом заняли вторую светёлку. И всё у них с первой супружеской ночи складывалось мирно, тихо и даже дружно. Нет, они не воспылали друг к другу любовью. Они честно исполняли супружеский долг. «Ну как на службе», — посмеивался над собой Даниил. Да, они целовались, и многажды, когда им кричали «горько». Да, они без смущения, без ложного стыда познали друг друга в постели. Им было приятно, но они не испытали восторга или упоения. Так было нужно по супружескому ритуалу, и родители хотели видеть алые маки невинности дочери на белых простынях. Одно они ощутили искренне: обоюдное смущение от наготы своей, которую поторопились скрыть в постели. Даниил испытывал отрадное чувство ещё оттого, что Глафира не была навязчивой. И никто из них не отказывался от мысли о том, что они похожи друг на друга, как брат и сестра. «Так уж Господь распорядился», — считали они.

И потому Даниилу легко было отлучаться на службу, где он жил под другим лицом. Там он был для тех, с кем встречался в доме Тюбяк-Чекурчи, приказчиком Тархом. В этом богатом доме, где женщины жили отдельно от мужчин, Даниил-Тарх уже через полмесяца не произносил ни слова по-русски и упорно дознавался, как называется по-татарски самые незначительные в доме вещи. Обиходный татарский язык становился для него повседневным. Через два месяца Даниил уже читал и писал по-татарски. Он познал обычаи татар и даже учил их молитвы. Он помнил одно: там, в стане казанцев, можно выдать себя самой малой мелочью, которая ведома истинному татарину.

Тюбяк-Чекурча был доволен успехами Тарха, часто повторял: «Якши, якши, Тар-хан!» Старый купец иной раз сам приезжал в лавку, где торговали Каясар с Тархом. И всякий раз с ним были два-три единоверца. Тюбяк-Чекурча представлял им сына и приказчика. Каясар говорил Тарху, что это люди царевича Шиг-Алея и даже познакомил с одним из них.

— Это Каюм, сын мурзы. Он поставляет царевичу товары.

Другой из «купцов» чаще, чем Каюм, появлялся в лавке.

Он приходил даже и без Тюбяк-Чекурчи, заводил с Тархом речь. Даниил редко вступал в разговоры с ним. Видел он, что это проныра, и как-то спросил Каясара:

— Кто он такой, чего ему надо от меня?

— Да это Мунча, плохой человек, — ответил, поморщившись, Каясар.

Служба приказчика оказалась Даниилу не в тягость. Он несколько раз ездил закупать товары, и среди большого разнообразия их ему приглянулся приклад к шитью: нитки, иголки. Подумал он, что ими хорошо торговать с лотка: и места мало занимают, и цену хорошую имеют.

Незаметно подошло время расставаться с купцом Тюбяк-Чекурчи. Даниила вместе с Иваном вызвали в Разрядный приказ и велели собираться в путь.

— Кончилось ваше учение, сынки. Вы ноне созрели для дела. Через день-другой отправится в Казань большой поезд, и вы пойдёте с ним. Да быть вам торговыми людьми. А что вам кроме торговли делать, так это уж не я, а князь Михаил Иванович Воротынский обскажет.

В эту пору князь служил в Поместном приказе, а чем он там занимался, никто не знал. Даниила с Иваном князь принял в тот же день. Даниилу почудилось, что сей князь обликом воин и воевода, и как-то не шло ему сидеть за столом чиновника. Да так и будет: спустя совсем немного времени он придёт в татарский край большим воеводой, чтобы покорить Казань. Как оказалось, к тому же участию в покорении Казани готовили и молодых ратников Даниила и Ивана. Теперь неведомо, кто прозрел время, но Адашеву волею судьбы будет дано управлять всей артиллерией, что станет разрушать стены казанской крепости. Даниила Адашева и Ивана Пономаря уже ввели в ту кампанию, которая тайно готовилась против Казанского царства.