Воля вольная

10

Поселок погудел-погудел и обмяк. Люди, как могли, попрятали незаконное, милиция больше никого не трогала, и стало ясно, что все уладится. Но тут все тот же Гнидюк учинил обыск у Трофимыча. И опять изъял икру! Тихий опешил от такой самодеятельности и, хотя формально к майору не придраться — как раз было его дежурство, — влепил ему выговор.

Жизнь забурлила снова. Люди, здороваясь с Тихим, смотрели тревожно, как бы спрашивая: что теперь, и за пару контейнеров икры сажать будут? Тихий ждал ответа от Генки Милютина. Он не надеялся, что Кобяков позвонит, но какую-то информацию, какой-то знак его вины Тихий рассчитывал получить из тайги. Само же решение уже было — он собирался забрать кобяковский вездеход взамен уазика и зафиксировать возмещение ущерба. Его не смущало, что концы с концами плохо сходились, в области поначалу заорали: «Подай нам его труп!» — потом одумались — там шума хотели еще меньше и такое решение приняли бы.

Александр Михалыч сидел в своем кабинете и думал обо всем помаленьку. Было уже одиннадцать вечера, он давно бы ушел, да чувствовал неловкость, в какой скособочилась вся эта история. Понимал, что если бы не Маша, не ее беременность, если бы не свадьба эта, жених херов — злился на себя Тихий, если бы не вся эта беда, давно бы все решил. Но теперь почему-то не решалось. Башка лопалась по швам у Александра Михалыча.

Застряло, заклинило, не провернуть...

— Тут мы без проигрыша, мамочка... — Анатолий Семеныч выпил холодную водочку из хрустальной рюмки, разломил сочный пирожок, начиненный солеными рыжиками в сметане, и сунул одну половинку в рот. Жевнул, причмокивая и ощущая солененький острый вкус, глянул на оставшуюся половинку с торчащими из дырочки рыжиками, ему стало ее жалко, и он отправил ее вслед за первой. Щеки вспухли, а выпуклые глаза заслезились удовольствием.

Анатолий Семеныч Гнидюк сидел на кухне с женой, в центре стола стояла большая тарелка с маленькими пирожками, до которых его «мамочка» была мастерица. Все, кто их пробовал, от одного вида этих пирожков слюни до полу пускали. Супруги были прилично поддаты. «Мамочку» Анатолия Гнидюка звали Альбина, она была бы ничего собой, если бы не расползлась и не огрубела не по возрасту. Впрочем, толстыми они были одинаково. У Анатолия Семеныча живот и зад здорово выдавались, зато у «мамочки»лицо было квадратное, а загривку любой мужик позавидовал бы. «Мамочка»выпила свою рюмку и тоже закусила.

Жили супруги Гнидюки дружно. Познакомились, когда Толик заканчивал военное политическое училище. То ли в армии всегда политруков не любили, то ли Анатолий Семеныч особо глуповат, а из-за этого прямолинеен и трусоват был, но по службе он поднимался трудно, а потом и совсем попал под сокращение. Так он оказался в милиции, где, известное дело, чужих не любят. А политруков особенно.

Бог детей им не дал, а может, сами не захотели из-за кочевой военной жизни, скорее последнее, поскольку даже кошки у них в доме никогда не было. Им и друг друга хватало. Не работая ни дня, Альбина все свое время посвящала мужу, вникая в его дела. Поначалу маленький городок после областного центра прямо вверг ее в депрессию, потом она освоилась, перезнакомилась с женами руководства и теперь женским чутьем ясно поняла, что должность начальника местной милиции — это то, что им надо.

Она видела своего недалекого, но доброго Анатолия в просторном кабинете начальника, а себя — первой леди. Жена мэра была ей не конкурентка — местная темнолицая узкоглазая полукровка, грубая матершинница и торгашка, ее ничего не интересовало, кроме своих лавчонок. Альбина же видела себя на персональной машине мужа с водителем, всю в хлопотах по делам детсадов, школ и домов престарелых. И в доме престарелых, и в детсаду она обязательно навела бы идеальную чистоту и научила бы поваров вкусно готовить, делать разные салаты и печь пирожки по субботам... Ей по-настоящему очень хотелось работать, она замирала от этих мыслей и начинала улыбаться. В поселке не было дома престарелых, но две школы и полтора детских садика были.

Как человек деятельный, она не просто мечтала, но и действовала. Именно «мамочка» придумала позвонить на третий день в Москву. Там у них с Анатолием был один очень нужный человек. Небольшой должности, но абсолютный человек, которому, не ему, но его начальнику, вся эта история очень на руку приходилась. Вот она и придумала: отличиться, повязать кого-нибудь с икрой и позвонить.

— Умница, мамочка... — дожевал Анатолий Семенович закуску, — а уж с этим Трифонычем как повезло!

— С Трофимычем? — поправила Альбина.

— Ну да. Прямо с карабином шел без чехла, я и двух улиц не проехал, смотрю, идет мужик. Даже и делать ничего не надо было. Ни чехла, ни разрешения... домой заводим его, икра прямо на виду, в коридоре на холодке стоит. Тут, если правильно дело подать, получается, совсем начальник милиции не работает...

— Тебе не Тихого надо столкнуть, тебе на его место надо, Толик. — Альбина выразительно вытаращила глаза. — Налей-ка еще... — пододвинула рюмку: — Как бы сделать... чтобы этот Семихватский прокололся? У него деньжищ, я думаю!

— Мамочка, а дай еще с капусткой, я так с удовольствием...

— Толик, съешь лучше с рыбкой, ты ж с капусты пердишь... хоть из спальни беги! Ну?! Съешь вот мясной... А ведь это он мужиков, тех первых, что ты с икрой задержал, он же отпустил... Свидетели, ясное дело... — думала вслух «мамочка», поворачивая блюдо с пирожками нужной стороной к мужу.

— Ну, Алечка, он тут местный, никто не расколется. — Нос Анатолия Семеновича обиженно дернулся и насупился.

— Если, как Сергей Сергеич обещал, пришлют конкретных ребят — наше счастье. Им только намекни. Сказать, что левой икры больше тонны, даже сказать, что три тонны было, — обрадовалась «мамочка», — они свидетелей из-под земли достанут.

— Откупится, мам, я думаю, у него денег куры не клюют. — Анатолий Семеныч безразлично к мамочкиным измышлениям крепко и долго зевнул.

— Ты что, Толик?

— Я-я, ма-а-ммо-чка, — зевнул супруг еще шире, — готов.

И выпив по два мезима, сладко поругивая друг друга за полный желудок, Гнидюки пошли спать. Анатолий долго не мог уснуть и все думал с благодарностью о своей умной и верной жене. Вспоминал молодость, когда она, худенькая и пугливая, поехала за ним бог знает куда. И как тяжело им было первое время. Даже слезы навернулись у мягкого сердцем Анатолия Семеновича. Он нащупал в темноте плечо супруги и погладил.

Семихватский, получив от Тихого жесткое указание не лезть, такое жесткое, какого он никак не ожидал, уехал в тайгу за икрой. Ее еще немало было заныкано на дальних речках, а областные и даже московские коммерсы брали по неплохим ценам. И вообще, время было живое: японская плавбаза маячила на горизонте второй месяц, несколько небольших корейцев. Все приперлись за «красным золотом», думал капитан Семихватский. Но главное — он на сто процентов был уверен, что у Тихого без него ничего не получится, и даже лучше было уехать ему сейчас — пусть «батяня» сам попробует Кобяком порулить. Секретаршу с собой забрал — Оля взяла больничный — и Тихого позлить, и сгодится толстуха в лесу. «Рыбы не будет — тебя сожрем, Олька!» — скалился, подсаживая на вездеход.

Тихий еще и потому сидел у себя в кабинете, что ждал новостей. Казалось, тут они его быстрее найдут и можно будет что-то уже сдвинуть с места. Кобяк мог связаться по рации с кем-то из мужиков, а тот поехал бы в управление искать подполковника. Тихо было, внизу у дежурного негромко работал телевизор.

Подполковник глядел в тьму окна, и виделась ему работа на новом месте. Юг, тепло. Он представлял себе не местных, но других людей, нежных и нарядных, каких показывали по телевизору. Одетые еще по-летнему, они что-то обсуждали, тыча пальцами в красивые витрины, выходили с покупками из магазинов и шли в рестораны, откуда пахло шашлыками... и среди этих нарядных людей снова Кобяк возникал в кирзовых сапогах, самовязаном свитере и с карабином, хмуро и уперто глядящий на него. Тихий постукивал бычачьим кулаком по столешнице и иногда шумно вздыхал...

Телефон зазвонил. Тихий нахмурился, снимая трубку.

— Здравия желаю, Александр Михалыч. — Голос начальника ФСБ Авдеева.

— Здорово, Николай Николаич. — Тихий напряженно ждал, что тот скажет, но Авдеев, помолчав, предложил встретиться.

Через десять минут он уже садился в машину Тихого.

Майор ФСБ Николай Авдеев был младше Тихого лет на десять, не местный, родом из курортной Анапы. Среднего роста, крепкий, круглолицый, говорил скороговоркой и с южным акцентом.

В поселок его перевели недавно, с весны, и он не особенно еще знал местные условия, но при многих делах уже состоял. С Семихватским они время от времени встречались и «регулировали» вопросы.

Авдеев как сел в машину, сразу взял быка за рога:

— Короче так, Михалыч, все попалились! — Он никогда не называл так подполковника. От него сильно несло водкой.

Тихий ехал молча, брови сводил и кряхтел время от времени.

— Ты чего молчишь, я тебе говорю, майор конкретно стучит, ты не понял! — Авдеев сидел, сложа руки на груди и глядя вперед. Говорил громко, отрывисто, невпопад тряся головой.

Александр Михалыч только глаза на него косил.

— Знаю я...

— Ну-у, — Авдеев продолжал держать скрещенные руки и глядеть вперед, — и какие решения?

Тихий молчал. Ему крайне не нравился ни этот разговор, ни сам майор, который ужрался, а хочет «решать проблемы». Но, видно, знал он что-то такое про Тихого, что говорил с ним так нагло.

— Ты не понял, Михалыч, он не просто, он в Москву стучит. Скорее всего, рыбники подсуетились. Там как-то так сложилось — я не знаю, — он опять пьяно тряхнул головой, — до самого-самого верха дошло. Бардак, неповиновение властям, бунт из-за рыбы! — Он прямо над собой вверх поднял указательный палец, как будто засунул его куда-то: — Там же от таких слов ссутся. — И он заржал всем своим круглым лицом.

— Да ладно... — Тихий подъехал к невысокому обрыву Рыбной, замер на секунду, потом крутанул руль влево, спустился вниз и встал фарами на бегущую воду.

— Нет, ты не понял. До самого, — Авдеев опять сунул палец в потолок машины, — до самого-самого верха! Понял?!

— Рыбникам-то оно зачем?

— Как зачем? Им обострять надо, чтобы ОМОНом придавили мужиков и чтобы все осталось как есть. Не дай бог, если начнут играть в демократию, искать место, откуда проблема выросла, дойдут до лицензий на рыбалку, до квот. Кто и как их распределяет... Врубаешься? Их по всей стране распределяют, Александр Михалыч, ты что! Это ж сколько бабла! Подумать страшно! Короче, опера сюда из центра будут с «тяжелыми»[10]... — Авдеев сказал это и как будто протрезвел.

— Мне никто...

— Я знаю. Будут, Александр Михалыч, будут. Уже летят. Завтра должны быть к вечеру. — И он опять задумался и чесанул рукой короткий ежик волос.

— Ну, сука, подонок... — хрустнул челюстью Тихий.

— Это точно, но его не надо трогать... И выговорешник с него ты снял бы! Он тебе сейчас ни к чему, подумай лучше, как все в свою пользу выкрутить.

Тихий, недоумевая, поглядел на Авдеева.

— Надо тебе Гнидюка подставлять. Отправь его в тайгу за Кобяком. И ребят дай таких, чтобы дурака включили по полной программе. Короче, только чтоб его приказаний слушались. Он там дня не выдержит — по телефону тебе рапорт продиктует. Прямо из зимнего леса. — И Авдеев опять заржал.

Тихий тер небритую щеку. У него самого в голове была такая мстительная мысль.

— Ладно, подумаю. У тебя-то чего?

— У меня нормально. У тебя бухнуть ничего нет? — спросил Авдеев неожиданно просительным голосом.

— Нету... Чего гуляешь-то?

— Такая маза нарисовалась, Александр Михалыч... Так одни ребятишки прокололись... Не могу пока ничего... — Взгляд его стал кошачьим, он замахал руками перед собой. — Полный пинцет!

Помолчали. Авдеев продолжал думать о своем сладком дельце. Потом как будто вспомнил, где он, и спросил с явным дружелюбным желаньем помочь:

— С Кобяком что думаешь?

— Не знаю, надо, чтоб уазик восстановил...

— Ты что, спятил?! Сажать надо! Или валить при задержании...

— За что его сажать? — Михалыч говорил тихо и веско. — Едет мужик из тайги, никого не трогает, тут — машина среди дороги, он по тормозам, сдает назад, чтобы объехать... И тут этот мудак с пистолетом! Кинулся!

Тихий воспроизводил речь, которую много раз репетировал как разговор с начальством. Авдеев молча его слушал. Тихий хотел продолжить, но по этой тишине понял, что не тому он все это говорит.

— Ну-ну? — предложил продолжить Авдеев.

— Что?

— Ты чего замолчал?

— Да-э...

— Я не понял, ты чего, из него героя делаешь? — Авдеев развернулся к Тихому и выпучил свои небольшие глаза.

— В каком смысле?

— Ну, типа, он свои права защищал... нельзя пистолетом пугать, обыск без санкции... Ты что, не врубаешься, что они немедленно на шею сядут! Дернуться не успеешь, и они, а не мы, пистолетиками махать начнут. Михалыч, я много в каких точках побывал-послужил. Все одинаково, везде та же фигня. Прятать его надо! Не хватало, чтобы здесь уссурийские партизаны[11] завелись...

Михалычу на язык пришло, что ты, мол, не икрой, а службой занимайся, может, тогда больше порядка будет. Но ничего не сказал, то же самое можно было и ему предъявить.

— Что-то сместилось... — сказал Тихий в задумчивости. — Что-то скрежещет... Веками работало, а теперь нет. Какой-то Гнидюк, сука, пришлый... Может, все по-другому уже давно идет, просто мы не заметили?

— Ты это сейчас с кем, товарищ подполковник?

Тихий не ответил. Включил заднюю передачу и стал разворачиваться по речной гальке. Речка холодно блестела и волновалась.

Он подвез Авдеева к кафе и, отъехав недалеко в темный конец улицы, достал телефон. Набрал номер.

— Анатолий Семенович, тут такая вводная будет. — Он прокашлялся и, придав голосу власти, продолжил: — Завтра опергруппа выезжает за Кобяковым. К нему на участок, на вездеходе. Ты — старший. Приказ я подписал. На развод к восьми ноль-ноль со всеми вещами. В тайге холодно — смотри... спокойной ночи.

Закрыл трубку и посидел еще. Спокойной ночи, Анатолий Семеныч, спите хорошо. И все в глазах стояла та сцена на дороге, где Анатолий Семенович деловито спешит на нетрезвых ногах к вездеходу, доставая пистолет из кобуры. Власть народная! Тихий грубо выругался, завел мотор и выехал на дорогу.

Утренний развод начался с задержкой. Не было Гнидюка. Тихий чуть в стороне вполголоса разговаривал с прапорщиком Бадмаевым. Остальные в некотором недоумении вот уже двадцать минут стояли в строю. Трое бойцов и Бадмаев были одеты теплее других. Возле обезьянника горой лежали спальники, рюкзаки, валенки и тулупы, еще какой-то бутор. Тихий специально никого не распускал, послал машину за Гнидюком, который утром звонил, говорил, что у него болит ухо и что он принесет справку. Тихий был выбрит, подтянут, он как будто все знал, что будет дальше, как будто у него было какое-то хорошее решение.

— Водяры-то ящика два взяли? — вполголоса, но так, чтобы все слышали, спрашивал кто-то из стоящих во втором ряду у бадмаевских. — Не мало?

Те молчали. Улыбались.

— Повариху-то они не забыли? Спроси у ребят, — звучал в тишине все тот же осторожный голос.

— Какая там повариха, зимой не положено по технике безопасности... Яйца поморозишь.

— Ну, минус тридцать обещали.

— Правда, что ли? — повернулся кто-то из отъезжавших.

— Не крутитесь в строю, боец, сейчас придет ваш командир, все вам скажет, — продолжал шутник уже громче.

— Фельдшерицу тогда возьмите, Катьку! Ей и мороженые яйца пойдут, прапор пробовал...

Привезли Гнидюка. Когда он вошел, среди бойцов невольно раздались смешки. Помещение для развода было тесное, и никогда столько народу не собиралось, задние высовывались, опираясь на товарищей, и даже подпрыгивали, чтобы увидеть. Гнидюк был в парадной почему-то шинели, летних ботинках и в солдатской ушанке, туго завязанной под подбородком. Что-то белое как будто специально торчало справа из-под шапки. Один нос высовывался из ушанки, глаз не особенно видно было. Заметив командира, Гнидюк перешел на строевой шаг, взял под козырек и начал докладывать в полный голос:

— Товарищ подполковник, больной майор Гнидюк по вашему приказанию прибыл. Больной весь, товарищ подполковник, ухо стреляет. Вот таблетки! — Он схватился за левое ухо, а правой рукой суетливо полез в карман, темный пузырек упал на пол и покатился. Гнидюк нагнулся за ним, уронил таблетки и, не отпуская уха, продолжал: — Жена ночью три раза компресс делала.

Он произносил все таким серьезным тоном, будто что-то по делу докладывал. Все примолкли, удивленно слушая.

— Снимите шапку, майор, — неожиданно громко раздался властный голос Тихого.

Гнидюк замер:

— Товарищ подполковник...

— Снимите, здесь не холодно. — Тихий говорил сухо.

Гнидюк стал развязывать завязки под подбородком. Ему не удавалось. Он время от времени растерянно разводил руками, мол, не вижу или не могу... И тяжело вздыхал мягким носом.

— Помогите ему, прапорщик! — приказал Тихий.

Гнидюк задрал голову, а прапорщик Бадмаев, чуть присев, стал развязывать. В строю раздались тихие смешки.

— У него тут узел, товарищ подполковник, — Бадмаев обернулся к Тихому.

— Тогда обрежьте!

— Вот это правильно, Бадмаев обрежет, как надо! — раздался чей-то серьезный голос.

Строй грохнул. Смеялись все. Передние, давясь, задние ржали во весь голос. Бадмаев, не понимая, над кем шутят, разозлился и стал стягивать шапку через голову майора.

— Вы что? Что вы делаете? — срываясь на фальцет, завопил вдруг Гнидюк.

Но шапка была уже в руках прапорщика. Голова майора Гнидюка оказалась замотанной бинтом, явно на скорую руку, и он уже сполз с куском ваты на правом ухе. Вата была сухая, никаким компрессом не пахло.

— Так какое же у вас ухо болит, майор?

Гнидюк не понимал вопроса и продолжал поправлять повязку и держаться за другое ухо.

— Отказываетесь возглавить группу?

— Болен, товарищ подполковник, справку принесу... Капитана Семихватского...

— Я сам решу! — рявкнул Тихий. Видно было, что он держится с трудом.

Строй стоял тихо. Все смотрели на двух мужиков с большими погонами, стоящих друг против друга. Из крана капало в сортире.

— Хоть ссы в глаза, все божья роса, — прозвучал чей-то негромкий хорошо слышный голос.

Никто не смеялся. Тишина стояла неприятная.

— Товарищ подполковник, вас к телефону! — раздался осторожный голос дежурного.

— Кто?

— Из управления...

Тихий постоял, набычившись и соображая что-то.

— Все свободны! — сказал негромко.

Тихого вызывали в область. Он отменил выезд опергруппы, поделал мелкие дела и поехал домой. Собрался, взял пару рубашек и объявилсяу Маши.

Она обняла его у порога, в глаза глядела, улыбаясь хитро.

— Вы, Александр Михалыч, сегодня ничего. Бодры. Спали хорошо? — шептала.

— В область еду, Маш. Погладь рубашки. — И, тяжело кряхтя, стал разуваться.

Маша чайник поставила, постелила на край стола старое тонкое одеяло для глажки. Расправила рубашку и попробовала утюг. Холодный еще был. Тихий мостился на стул рядом.

Он рассказывал ей про утренний развод, а сам следил за утюгом. У нее ловко получалось. Он очень любил этот момент. Сидеть рядом с ней вечером, она со стопкой белья, утюг поскрипывает и стучит глуховато, пахнет горячей глажкой. Она, совсем не думая, водит по полотну, рассказывает, временами останавливается и смеется, что-то изображая. И Тихий сидит рядом, ничего не делая, даже телевизор не включает, а просто смотрит на Машу. Как она гладит.

Пообедали в двенадцать. Хорошо, по-семейному посидели, поглядели друг на друга, как будто выходной был. Михалыч успокоился, совсем перестал думать о своих неприятностях и уже собирался ехать к часовому рейсу, как раздался звонок по мобильному.

Поездка отменялась. Его снимали по указанию из Москвы. Приказывали передать дела временно исполняющему обязанности майору Гнидюку. Александр Михалыч сидел с необутым ботинком в руке, другой был уже на ноге, и с незакрытым мобильным, который гудел короткими гудками. Молчал, наморщив лоб и щеки.

— Ну вот... так вот... Хм... что-то не складывается у нас, Маша. Москва... да-а!

— Что случилось, Саша?

— Приказали передать дела... Гнидюку... Пф-ф-ф. — Он с шумом выдохнул. — Временно отстранен.

— Напиши заявление, Саша... какое хочешь... по состоянию здоровья... какое хочешь. И уедем. Через неделю нас здесь не будет. Справимся. Мне рожать надо... — Она стояла возле него на коленях и заглядывала ему в глаза. — Уедем! Ну какой ты мент? Ты же добрый, добрейший человек!

Михалыч отстранился, посмотрел на нее удивленно и насмешливо:

— Слушай, а ведь мы даже не женаты!

— Не женаты!

— Сегодня же сделаем!

— Так быстро не расписывают, — улыбнулась Маша.

— А уехать — уедем! Напишу заявление, и уедем, но не сейчас!

— Почему?

— Тут, Маш, люди от меня зависят. Я тут делов наделал, мне их бросать нельзя. Я побуду пока!

— Какие люди?

— Как какие?! Всякие! Ментов тридцать человек, я тут все устроил, как оно есть, мне и отвечать. Что теперь эта Гнида наделает? Он же идиот! Он же ни хера ни в чем не смыслит! Знаешь, он кто? Вот по телику бывают такие, кто там у Пугачихи дачу отнимал? Вот такие, что глаза пучат, орут громче других в телевизор... и это все — больше их ничего не интересует. Гнида же стучит, как оголтелый, а тут ничего не знает. Я думаю, он даже не знает, зачем он стучит! Завтра ОМОН прилетит...

— Какой ОМОН?

— Из центра, Маша, там так напуганы, что областным уже не верят. Станут разбираться, может, и меня что-то спросят. Кобяка ловить кинутся... За Кобяка ведь тоже я отвечаю! Черт, надо Семихватского срочно выдергивать из леса...

— Он здесь. Я мусор выносила, он проехал на вездеходе. Рукой помахал.

— Ладно, я сегодня обязательно вернусь. Поняла? У тебя ночую! Я, может быть, скоро вернусь.

— Не пей сегодня, ладно?

— Ладно!

Тихий передал дела и печати Гнидюку, у которого уже не болело ухо и который строго и совсем не трусливо, а скорее, бесстыже глядя на Тихого, попросил к вечеру освободить кабинет.

— В своем посидишь! Оля, без меня никого сюда не пускай!

С этими словами Тихий закрыл кабинет на ключ и уехал к себе на холостяцкую квартиру, где они с час проговорили с Семихватским. Прапор Бадмаев, еще кто-то из ментов к ним заезжал.