Воля вольная

12

Люди снаружи и внутри разные. Тихий больным себя чувствовал. Как будто жар был. Даже не жар, но что-то важное, от чего все зависит, тлело тяжело глубоко внутри. Он машинально делал какие-то дела, распоряжался, подгонял людей, подчищая свои конюшни. А сам чувствовал, что это его мало волнует. Что ему все равно, что тут будет. Что-то внутри него было настолько сильным и опасным, что Тихий перестал чувствовать саму жизнь. Заклинило будто. Что-то делал, говорил, приказывал, сам слушал и ничего не слышал.

Он вышел из подъезда, по привычке направился к машине, но остановился. Сунул ключи обратно в карман и пошел из дворика на улицу. Хотелось прислушаться к тому внутреннему беспокойству, понять, что это вообще и что ему надо от Тихого.

Небо было чуть синеватым, но фонари, на тех столбах, где они были, уже затеплились. Тихий шел не дорогой, а стежкой вдоль одноэтажных домов с палисадниками. Пустыми в основном. Деревьев почти нигде не было. Кое-где к стенам домов прижимались кусты, но где-то из-под снега торчали замороженные цветнички. Цветы здесь без трудов не растут, отмечал Тихий привычно. Хваля хозяек, у которых цветы росли. Было промозгло с моря, но он не чувствовал, шагал тяжеловато по натоптанной дорожке, пытался думать о своем, но по привычке думал о том, что пол-улицы без света и надо тряхнуть энергетиков, чтоб лампочки ввернули. МАЗ какой-то догнал, ревя натужно, водила притормозил, шапку в окошко приподнял. Тихий глянул на него, не узнал, но тоже махнул рукой. Машина, нещадно коптя и объезжая дорожные ямы, поехала дальше. Мысли рассеивались. Тихий вспоминал свою болячку, хмурился, сосредотачиваясь, замедлял шаг, совсем останавливался и глядел себе под ноги, а иногда куда-то вбок. Вздыхал и снова шагал, оглядываясь, не смотрит ли на него кто...

Иду вот, по улице Комсомольской, сколько уже лет... Он стал считать, — почти семнадцать лет здесь прожил, да шесть в общаге. На работу, обратно — по этой раздолбаной дороге. Ни жены, ни детей. Ни выходных, ни проходных. День-ночь, звонок — побежали! Он остановился в темноте. Как раз ни фонаря рядом не было, ни окна в доме не светились. Двадцать девять лет в милиции. Ордена-медали. Ради чего все? Ради какой корысти? На ум пришли загашники, накопленные в последние годы. Ничего не сходилось. Неужели вся эта жизнь ради этих зеленых припрятанных тысчонок... как ворюга...

Маша появилась на сорок девятом году жизни, а если бы не появилась?

Он хотел сказать себе, что все это ради людей, которые сидят сейчас по домам, смотрят свои телевизоры... Но он не мог так сказать. Язык не поворачивался. Тихий оглянулся — никого не было, стряхнул снег и присел на лавочку возле чьей-то калитки.

Если все это не ради них, то зачем я там работал? Я же должен был ради них... Вот Васька — он ради людей пошел в милицию? Чтоб... помочь им жить по закону? Его коробило от казенных слов... но сейчас они имели другой смысл. Они вообще вдруг получили смысл, о котором он никогда особенно не думал. Может, Гнидюк Анатолий Семенович, майор милиции... Тихий специально растягивал слова, чтобы внимательнее представить себе Гнидюка служителем закона. Совсем не получалось, даже Васька, и тот был больше похож. Кто же? Он пытался думать о ком-то из подчиненных, кто был правильным ментом. Не находилось таких. Их не было.

Значит, и я не такой. На что же я свою жизнь извел? Он сидел, привалившись к забору, и тупо глядел куда-то вдоль улицы. В голову лезла всякая мелочь, от которой становилось еще тошнее и горше.

Щеку потер кулаком, чувствуя ясно и не без страха, что это он не сам размышляет. Это как раз то одинокое и больное в нем, он нечаянно на него набрел. Что-то, что беспокоило и виделось Тихому далекой в глубине себя — желтой почему-то или даже коричневой тлеющей точкой. Вроде далеко мерцающего фонаря или костра. Он присматривался, и ему казалось, что костер этот не в нем уже, но где-то глубоко под землей горит. А он почему-то видит его — этот тяжелый безжалостный огонь.

Он чувствовал себя безнадежно одиноким. Маша не помогала, Машу сюда невозможно было допускать.

И все-таки он не мог без нее. Слава богу, с чувством облегчения думал Тихий, слава богу, что она есть. Он мне ее послал, я ведь и не искал. Тихий задумался. Показалось, что Маша всю жизнь была с ним. Что вообще не могло быть так, чтобы ее не было. Он очнулся, нахмурился, зыркнул по сторонам, шмыгнул носом, встал и почти бодро пошел дальше.

Они лежали в спальне, она у него на руке, головой на плече. Трогала волосы на широкой груди Михалыча. Он прижимал ее большой сильной рукой, кисть изгибалась, чуть касаясь груди. Кожа была только чуть потная, но не липкая, и тонкая-тонкая. В спальне было темно, двойные шторы закрывали уличное окно, и они друг друга скорее чувствовали, чем видели.

— Маш, — позвал Михалыч осипшим почему-то голосом.

— М-м?

— А ему ничего? — зашептал, будто боясь, что он услышит.

— Ничего.

— Как же ничего? Ты же говорила, что он все чует... Что-то мне...

— Не переживай, он еще во-от такой!

— Какой?

— Вот такой. — Она нарисовала на груди Михалыча маленький продолговатый кружочек.

Михалыч замолчал, но было слышно, как он пытается представить себе. Все мужики пытаются представить это себе, да боятся. Поморщившись, вспомнил, как выглядели два лосенка в утробе убитой лосихи. Головой затряс.

— А если я завтра ласты склею, рожать будешь?

Маша повернула к нему голову и внимательно посмотрела, потом нащупала его висок и покрутила там пальцем. За сосок его больно прищемила.

— Ой, — вздрогнул Михалыч, он терпеть этого не мог.

— А ты, Саня, не болтай глупостей!

— Да какие уж глупости... Ну ладно, это понятно, а если, — он примолк на секунду, — если я завтра тебя брошу... ну... по каким-то там обстоятельствам... Не знаю... Будешь? Одна? Меня нет!

— Буду, Саня, буду. Что с тобой?

Он еще глубже задумался. Вцепился рукой, прижал ее к себе. Другой рукой нащупал ее руку и так замер.

— Что, Сань? — спросила Маша тихо спустя некоторое время.

— Ты даже не представляешь себе, мать, какой я говнюк!

— Да ладно, что с тобой?

— Не знаю, как-то меня жизнь уделала капитально. Я сегодня целый день думаю. Все сошлось. И ты, и гондона этого назначили, даже не спросили ничего. Вызвали вроде, но вдруг — сдать дела. Хорошо дерьмом не назвали в приказе. Какое там спасибо... Видно, сверху откуда-то упало... Да ладно, не в этом дело. Я шел к тебе и думал, что я все эти годы в ментовке делал? Знаешь, — он осторожно освободился и приподнялся на локте, — не придумал!

— Что? — не поняла Маша.

— Не придумал, что я там делал! Под себя вроде не греб, народ тоже как будто не грыз, перед начальством без нужды не гнулся. Вроде не ради корысти и не ради власти над людьми, а тогда ради чего? Ради порядка? Ради справедливости? А какого порядка? Власть ведь ни сейчас, ни раньше... никогда они не хотели никакой справедливости. Я их столько перевидал! Власть, она сама себя любит, чтоб быть повыше, чтоб первым к пирогу поспевать. Раньше еще стеснялись, а теперь — кого там! Вон Рита Мутенковская — попробуй открыть магазинчик в поселке! У себя на огороде, в сортире не даст открыть! Китайцы за свои два магазина каждый месяц ей носят. Кто она такая — жена мэра?!

Тихий остановился, соображая, с чего начал.

— А, ну да... и я должен эту власть, такую вот справедливость защищать! Вот я что понять не могу!

Маша молчала.

— А если нет, если хочешь своей справедливости поискать — свободен! Любой власти нужен только послушный, который их интересы будет обслуживать! Ну и свои не забудет. Получается, я такой и есть.

— Ты что шепчешь-то, Сань?

— Я? — Тихий обернулся на дверь.

— Ну... Мне кажется, главное людям плохо не делать...

— Мать, дай я выпью?! — умоляюще попросил.

— Да, выпей, Сань, конечно. Выпившему легче такие вопросы...

— Ну ладно, ладно...

Михалыч лег, подсунул руку ей под голову и поцеловал неудобно, куда пришлось. Пришлось и не в глаз и не в бровь. Они никогда не целовались. Михалыч не умел особо и стеснялся этого дела. Погладил клешней по руке, удивляясь, как кожа на ней может быть такая тонкая. И еще больше удивляясь тому, что рядом с таким красивым существом, которое бог знает какими судьбами занесло в эту дыру, лежит он — толстый и старый отставной ментяра Александр Михалыч Тихий.

Он полежал молча, потом громко и тяжело вздохнул и, снова высвободив руку, сел.

— Лежим мы с тобой, Машка, в этой вот темной комнате на краю света и... — Михалыч задумался, подбирая слова, — сошлись, короче, ты счастье мое совсем невероятное, прямо упавшее на меня и... я сам. Ты — мое счастье, а я сам — как горе, которое готовил себе всю жизнь.

Утром Тихий колол дрова возле сарая и благодарил Машу, что не дала выпить вчера. Свеж был, чувствовал силы и поставил себе задачу к обеду переколоть все, что попилено. И даже как-то по-дурацки радовался, что его отстранили и он теперь свободен. Хотелось просто так вот, как в законный выходной, поработать. Он давно не чувствовал себя таким свободным. Да и не верилось Александру Михалычу, что они без него обойдутся, и он ждал, что московские опера придут и позовут... Что им Гнида скажет умного? Поленья разлетались со стоном, Михалыч снял ватник, бросил на поленницу и вытянул из кучи следующий пень. Промороженная осина кололась в удовольствие. Колун в могучей руке был легок, Михалыч одним ударом разваливал пополам, и потом, почти без замаха щепал. Он уже по колени стоял в поленьях.

Обедали в час. Спокойно, не торопясь ели. Михалыч выпил пару рюмок с устатку и прилег на часок — все-таки наломался с непривычки. Маша шила на машинке в кухне, дверь прикрыла, а он лежал и думал под тихий стрекот, что после обеда надо будет покосившуюся воротину с забором поправить. Представлял, как лучше это делать, — подпоркой обойтись или новый столб ставить. Потом задумался об их будущем, стал вычислять, возможен ли теперь его перевод, да и нужен ли? Ничего не понятно было. Ворота решил подпереть пока. Он едва задремал, как услышал сквозь сон чей-то настойчивый голос и шепот Маши.

— Маша, что там? — спросил, поднимаясь и шаря тапочки по полу.

Молодой боец с щуплым лицом и глуповатыми глазами стоял на пороге кухни, держа шапку в руках. Сапоги он снял в прихожей, и форменные брюки были смешно заправлены в белые самовязанные носки.

— Ты что, сынок? — Михалыч спросони забыл, как его зовут.

— Эта... Василий... Здрасти... Шабанов Василий Трофимыч умер. Послали за вами, надо бумаги там подписать.

— Как умер?

Парень, смущенно поглядывая на Машу, молчал.

— Какие бумаги? — нахмурился Тихий. — Там у вас есть начальник.

— Я не знаю, товарищ лейтенант послал...

— Ладно, ты пешком?

— Так точно!

— Подожди меня, сейчас поедем.

По дороге пытался дозвониться Семихватскому, но у того не отвечал телефон. Зашел к себе в кабинет, сел, не раздеваясь, за стол. Ольга с красными, дурными от слез глазами принесла больничный Семихватского.

— Какой, на хрен, больничный! — взъярился Тихий, думая, что Васька, против их договоренностей, опять рванул за икрой. — Вчера здоровый был! Где он?!

— За Кобяковым уехал! — Ольга растопырила ноздри, удерживая слезы. — Как вечером узнал, что ОМОН из Москвы летит, всю ночь пил, орал, что Кобяка сам возьмет, никто, мол, не потянет такого мужика одолеть. И уехал! Не собрался ведь толком, а там мороз, мы же ездили! Бадмаев с ним не поехал, так он двух каких-то сморчков взял. Из общаги... жили там. Сам за руль сел, а пьяный... Он еще утром похмелялся.

Ольга залилась слезами. Тихий глядел на нее и пытался понять, что она сказала, но больше — за что она Ваську любит. Пьяного, дурного, он ее и не любит, скорее всего, таскается по бабам, ей же хвастается. И не просто думал, но почему-то рядом с Ольгой виделась ему его Маша... Потом, будто опомнившись, спросил:

— На чем он уехал?

— На кобяковском вездеходе!

— Как?! — вперился взглядом Тихий.

Ольга только испуганно на него глянула.

— Давно?

— Утром! Меня запер, я потом... — Она вытерла слезы и зло махнула рукой. — Черт с ним!

Ольга стояла в дверях, с надеждой глядя на подполковника.

— Чаю сделать, Александр Михалыч?

— Не надо, иди... Что я должен подписывать?

— Не знаю, лейтенант Елохин, может, посылал? Он в больнице — Василь Трофимыч помер утром.

Живет человек, живет, обрастает коростой, не чует ни хрена. Идет по жизни. Гордый, довольный собой! И вдруг — хлоп! Испытания, одно за другим! Будто солнце взойдет неурочно, среди кромешной ночи! Высветит... немощного да жалкого.

Тихий только теперь понял, что Трофимыч помер. Старикан, прошедший всю войну снайпером. Шесть ранений. Тихий всегда, когда по телевизору упоминались бойцы-сибиряки, представлял себе Трофимыча. Высокого, поджарого, спокойного, с мохнатым из-под бровей взглядом и широкими корявыми ладонями, будто созданными для таежной жизни. За такого сибиряка было не обидно. И вот он шел по улице с карабином без чехла! Суки мы! — Бессильно взрычал Тихий. За чехол и две баклажки икры!

Что же делать нам, Александр Михалыч? Что делать? Ни при чем уже не получится быть! Помер дед... да и не в нем дело. Он осмотрел свой стол, все с теми же бумажками. Можно взять ручку и написать заявление. Он проговорил это про себя, и сердце сжалось жалостью и злостью — столько лет оттрубить. Гнидюк привиделся, ничего здесь не знающий, не уважающий... Нельзя было писать заявление.

Тихий склонил голову набок, будто прислушиваясь к крышке стола. Курить хотелось. Целый день. И вчера тоже.

— Оля!

Ольга заглянула.

— У тебя там есть... — Он хмуро мотнул головой.

Ольга погремела в холодильнике и вскоре вернулась с бутылкой водки, холодцом и персональным Михалычевым стаканом на подносе. Посмотрела на него зареванным лицом и спросила, смелея:

— Можно мне тоже?

— Давай!

Достала из кармана рюмку.

— Царствие небесное...

Выпили, Ольга не заедала, а только подышала и шмыгнула носом:

— Александр Михалыч, а может, отправите кого-нибудь за ними? — умоляюще посмотрела. — У них и еды-то нет.

— Ты откуда знаешь?

— Да он же при мне собирался. Даже холодильник не открыл! Может, зверя добудут? Или сейчас трудно, зима ведь? А, Александр Михалыч? Замерзнут они... Васька же как дитя малое... — Она опять скукожила в судороге губы, встала и, едва не уронив стул, вышла.

Тихий выпил еще и решил ехать к Трофимычевой старухе. Может, помочь чем. Понимал, что непросто будет, подумают, оправдываться пришел. Налил еще полстакана, подержал в руках, чувствуя, что где-то уже на перегибе и лучше бы не пить. Но выпил, доел холодец и пошел на улицу.