Воля вольная

19

Вот жизнь устроена! Как раз в то время, когда Верку трясло после омоновцев и она сидела опустошенная страхом с пузырьком корвалола в руке, ее мужик, ни о чем не подозревая, выпивал в зимовье на ключе Светленьком с Ильей Жебровским, покуривал у печки, пьяно улыбался жизни, украшенной дорогой московской водкой. Мировые проблемы решал...

На другой день, правда, Генка ни свет ни заря накормил собак, чаю теплого хлебнул и поломился в стылую, не проснувшуюся еще тайгу, высвечивая свой след слабой фарой «Бурана». Илья на минуту только вышел, услышав затрещавший мотор, махнул рукой, не видя толком Генкиного лица в темноте, и снова завалился. Голова потрескивала, и хотелось наконец одному проснуться в своем зимовье. И он, сквозь сон, благодарен был Генке, что тот уехал так рано.

Выспался, позавтракал неторопливо. Солнце вовсю светило в оконце, и на душе было спокойно и хорошо. Начиналась долгожданная охота, даже погодка улыбалась и баловала. Оделся неторопливо и вышел наружу. Пешком решил сходить — новые финские лыжи попробовать. В прошлом году он здорово прокололся с отечественными.

Он был в теплом черного цвета костюме из «гортекса», французских каучуковых сапогах на два носка. На голове — легкая ушанка из нерпы, купленная на охоте в Гренландии. Все было современное, легкое, прочное, не продувалось и хорошо «дышало». Сапоги — ручной клейки. Все было проверенное, кроме лыж. Илья надел ружье за спину, патроны потрогал: в левом нагрудном — патронташ на семь штук — медвежьи, в правом — для дальней стрельбы, на поясе — двенадцать штук мелкого калибра. Вставил сапоги, нагнулся и легко защелкнул крепления.

Прошел немного, пробуя отдачу, потом скатился к ручью и стал косо подниматься другим берегом по негусто заросшему кустами склону. Лыжи не проваливались, не проскальзывали и ровно, будто приклеенные, держались на сапогах. Они были такие легкие, что Илья все посматривал — не слетели ли.

Выбравшись из ручья, остановился. Наконец-то он был на своем участке, у себя дома. Мелкий березничек, аккуратно украшенный пушистым снежком и освещенный утренним солнцем, замер по колени в белом. Все было пухлым под ногами, округлым и мягким, как шкурка зайца. По ней синели тонкие неподвижные тени. Молодые лиственницы, разрисованные снегом, были неожиданно нарядны. Или это настроение, подумал Илья, улыбаясь.

Впереди невысокий таежный бугор просматривался сквозь тайгу. Его склон, обращенный к Илье, был еще в тени, а дальше за ним поднимались высокие, залитые солнцем, пестрые от снега и каменных речек безлесые склоны. Туда и направлялся Илья. В этом году там было еще не пугано и обязательно должны были быть звери. Хватит тушенку лопать... Рябчик, испугав, взлетел в десяти метрах и сел недалеко. Илья услышал, как сердце вздрогнуло и затрепетало в охотничьем азарте, он переломил ружье, сменил патрон в мелкашке на самый легкий и аккуратно двинулся вперед. На месте, откуда слетела птица, снег был разрыт, в красноватых капельках и полосках и с брусничными листьями. Рябчик, добираясь до ягоды, копался в снегу, как курица в песке. Он опять, с характерным «Ф-ф-р-р-р», перелетел коротко. Илья, прислонившись к дереву, поймал птицу в оптику. Выстрел прозвучал негромко. Подошел, поднял теплую мягкую тушку, погладил. В прошлом году его первой добычей тоже был рябчик. Обрезал крылья, сунул их в карман, рябка пристроил на срезанный сучок у лыжни. Дальше двинулся.

Путик огибал бугор, у его подножья тайга был гуще, стояла недвижная и беззвучная. Жебровский радовался тайге и хорошей погоде, но шел осторожно. Лыжи необычно, казалось, что слишком громко, шелестели прочным пластиком — только его звуки были в лесу! Временами он останавливался и смотрел вокруг, чувствуя некоторую робость внутри. Или осторожность. Тишина напрягала. Соболиный след пересек наискосок его просеку. Илья присел, потрогал, след был ночной, не очень крупный, тянул в сторону стлаников. Он посмотрел ему вдогонку, завидуя местным охотникам, которые стреляли из-под собак. Сейчас побежал бы за зверьком. Но собаки у него не было, а завести ее и держать у кого-то в поселке, чтобы использовать только в сезон, он не хотел.

За полчаса подъема до речки он насчитал шесть соболиных переходов, что подтверждало вчерашние Генкины предположения. Надо к стланикам побольше выставить, подумал Илья и увидел свой капкан. Он висел на углу — на выходе путика в речное русло. Илья вышел на речку, она была хорошо укрыта снегом, снял лыжи, ружье повесил на листвяшку. Проверил, не сгнил ли очеп[15], раскопал капканный шалашик и хотел было сунуть туда капкан, но передумал. В десяти метрах в русле реки лежал большой плоский камень, собольки почему-то регулярно его обследовали. Илья и в прошлом году думал там поставить, да руки не дошли. Он срезал потаск[16], снял капкан с очепа и пошел к камню. Прямо в середину поставил, заострил потаск с обеих сторон, один косо воткнул в снег, а на верхний рябчиное крыло пристроил. Над капканной тарелочкой[17] как раз получалось. Вроде и неплохо, но смешно вышло, и он подумал: хорошо, что никто из серьезных охотников его не видит.

Взял лыжи на плечо и пошел через речку. Вода шумела под снегом, ниже она вытекала из-под пупырчатого прозрачного льда и бежала открыто. Илья попрыгал, пробуя лед, и быстро пошел на другой берег, чувствуя, как под ним, оживая, проседает. Сзади длинно, по всему руслу обломилось, сделалась большая полынья, вода струилась небыстро по разноцветному в лучах солнца дну.

Он влез в крутоватый берег, надел лыжи и, не торопясь, начал подниматься негустой тайгой. Подъем был некрутой. Илья останавливался, слушал лес и шел дальше. Сейчас в нем жили два противоположных чувства: настороженности, постоянного ожидания чего-то опасного и радости от встречи с тайгой, от ее красоты и вековечных тишины и покоя. Оба эти чувства были сильными и создавали ощущение странного невроза. Душа радовалась, как дитя, но была не на месте. Вскоре стали просматриваться острова высоких кедровых стлаников. Подъем становился круче. Склоны горного массива, высившегося впереди, его подножье, начинались сплошными непролазными зарослями.

На этих южных покатях краем стлаников всегда были хорошие переходы северного оленя. Особенно в начале сезона. Были и осторожные снежные бараны, которые жили тут постоянно. Прежний хозяин участка каждый год добывал одного-двух баранов. В прошлом году Илья видел их несколько раз в бинокль. Но все были самки с молодняком, и он не пошел.

Прошел еще с полста метров, на берегу замерзшего ручья, который вытекал из-под курумника, снял и воткнул лыжи в снег. Узкой каменной речкой, разрезавшей заросли стланика, начал подниматься.

Он побаивался этого места. Та прошлогодняя встреча нос к носу с медведем случилась в полукилометре отсюда. В этих же стланиках, левее, он тогда напрямую полез от избушки. И сейчас он шел, как говорил Генка — «на измене», вставляя сапоги в неглубокий снег и посматривал по сторонам. Ветви кедрового стланика были тут высоки, в полтора роста, шишки много. Темно-коричневые некрупные гроздьями торчали на вершинах длинных лап. Илья остановился, прислушался к миру гор. Тихо было, чуть шелестел ветерок. Не надо представлять, что ты здесь один, и тогда не так страшно, подумал.

До выхода из стлаников осталось немного, склон был уже не такой крутой, камни под ногами стали крупнее. Он пошел совсем осторожно, следя за каждым шагом — какие-то камни только притворялись вросшими, но были живые и, отыгрывая, издавали гулкие звуки, которые звери слышали далеко. Илья старался дышать ровно, останавливался, отдыхал. Если придется стрелять быстро, а в горах такое случалось часто, — дыханье будет нужно. Вскоре стланиковый коридор кончился, открылся обзор вверх и в обе стороны, Илья сел на камень, переломил штуцер, вынул тяжелый медвежий патрон, в ствол заправил пулю для дальнего выстрела. Бинокль достал. Внизу километрах в трех была видна крыша избушки — подарок завалить здесь барана, подумал.

На склоне до самого верха ни свежих следов, ни троп не видно было, он перевел взгляд ниже и стал внимательно смотреть вдоль зарослей. Были! Следы были в тени стланика, рассмотреть их как следует не удавалось, но нарушенность снега была хорошо видна. Он еще раз проследил внимательно, пытаясь понять, куда двигались звери. На чистое совсем не выходили — не похоже было на северных оленей. Он осторожно поднялся еще немного на ровную площадку между невысокими уже, едва достающими до пояса стланиками, и, присев на камень, чтобы не торчать, стал просматривать другой склон. Здесь тоже пока было непонятно. Какие-то не очень свежие тропы были.

Илья поднялся и пошел вдоль склона. Его было хорошо видно отовсюду, он понимал, что зоркие и осторожные бараны такой открытой ходьбы не простят, но идти вдоль зарослей не отважился — многие ветки были сломаны, и он не очень уютно чувствовал себя в этой медвежьей столовой. До перегиба дошел, отсюда открывались просторные виды на юго-восточные склоны. Было не холодно, солнце приятно грело воздух сквозь утреннюю морозную мглу, деревья и стланики стояли, мелко осыпанные серебром изморози.

Северные и северо-восточные вершины, белые как молоко, замерли на светло-голубом небе, южные из-за утреннего тумана или мглы были не видны как следует. Илья время от времени оборачивался назад и глядел в бинокль: кто мог набродить ночью на склоне над самым зимовьем? Надо будет сходить, подумал. Он чуть довел резкость, и ему показалось, что стланик в поле зрения бинокля зашевелился. Душа затрепетала, Илья присел, опер локоть о колено, стал внимательно вглядываться в заросли, ожидая, что из них кто-то высунется, но они только еще раз шатнулись, как ему показалось. Он вцепился взором — ничего не повторялось, никто не появился. Это было странно, если на кого и похоже, то на кормящегося медведя, но медведи должны были залечь.

Илья поднялся еще выше, подальше от кустов, опять невольно отметив, что боится, хмурился на себя и все-таки шел, все время слушая и осматриваясь. Присел на землю и стал ждать, наблюдая за краем стлаников. Если это был медведь, он должен был показаться. Он просидел минут пятнадцать — ничего не менялось. Прошлогоднее начинается, решил Илья. В прошлом году целую неделю из-за того медведя... на нервах проходил. Воспоминание было неприятное. И то, что потом весь этот невроз и осторожности кончились, почему-то не принималось во внимание.

Должны лечь, и Генка вчера говорил, что легли, и шатунов здесь не бывает — это известно... Илья докурил сигарету и встал. Дошел до следующего перегиба, откуда был виден перевал, просмотрел все желтые травянистые поляны и пятна, ища баранов. Они, в отличие от других зверей, паслись днем. Ничего не было. Несколько старых оленьих троп уводили к перевалу.

Было уже одиннадцать, Илья закурил и пошел обратно. Перед входом в стланики снова поставил в штуцер медвежий патрон. Утренний ветерок поднимался, тянул с низа долины, покачивал стланиковые лапы. Только порывы ветра слышно было да собственные шаги. Илья остановился, замер, окидывая взглядом тайгу, широко теряющуюся в туманной дымке, белые холодные вершины справа, и опять ясно, низом живота почуял, что он здесь один. Никого, только я и этот ветерок, заплутавший в стланиках, да горы, ручьи и речки, да эти осторожные заросли.

Возле его лыж были следы большого медведя. Он не сразу понял — только когда подошел вплотную, увидел громоздкую снежную борозду, тянущую вдоль лыжного следа. В висках застучало, Илья скинул штуцер с плеча и замер, слушая и быстро осматривая заснеженный лес. Запасной патрон машинально вытащил из кармана и зажал в кулаке, указательный палец снова лег на спуск. Тихо было, медвежьи следы поднимались в ближайшую заманиху стланика, Илья присел машинально, проглядывая низ зарослей. Сердце бухало. Под стланиками в снежном надуве зверь продавил полутораметровую траншею! Какого же он размера? — мелькнуло.

Зверь подошел к торчащим лыжам, не тронул их и не испугался, он был здесь недавно... может, и только что... Илье казалось, что он слышит медвежий запах.

Тайга вниз по склону хорошо просматривалась, и Илья, зажав лыжи под мышкой, стал выходить из стлаников. Если кинется сейчас, будет секунды три-четыре. Бросаю лыжи, разворачиваюсь и напускаю в упор, у меня один выстрел. Отойдя метров на двадцать, осмотрелся, воткнул лыжи в снег, достал сигареты и закурил. Запах кубинского табака показался странно резким, он удивился, машинально нюхнул саму сигарету, потом воздух вокруг и присел на корточки.

Тишина давила, Илья почувствовал, что вспотел, расстегнул ворот нижней куртки. Он сделал несколько глубоких затяжек, почувствовал, что немного успокоился, встал на лыжи, щелкнул креплениями и пошел параллельно своему старому следу. Тридцать метров выше тянулись непролазные стланики, отдельные их колки торчали и посреди леса на его пути, но эти более-менее просматривались.

Илья успокаивал себя, все было за то, что этому медведю он никак не был интересен. Зверь большой, сытый — шишки кругом море, да и ложиться пора... в это время они очень осторожничают... Тут не сходилось — если так, то почему открыто вышел на мой след? И шел по нему? Бывает, ответил сам себе. Ответ был плохой, но другого не было. Он вышел на свой утренний след, скатился к речке, перешел ее в сапогах. Подошел к камню, на который ставил капкан... сзади разорались кедровки. Сразу несколько, совсем недалеко, скандально и очень настойчиво. Илья замер, слушая их крики, а больше стук своего сердца, присел к камню, внимательно глядя на свой след на другой стороне ручья. Он подождал так минут пять-десять, раздумывая, и, оставив лыжи, пешком пошел обратно. Тем следом, как поднимался с утра. Ему мнилось, что медведь бродит по его следам, это, скорее всего, была ерунда, и надо было решать эту ситуацию, иначе страх преследовал бы долго. В прошлом году даже на снегоходе боялся ездить первое время. Илья шел вперед, как будто и не боясь уже, отгоняя ненужные мысли, — надо увидеть, как он ушел и успокоиться.

Не дойдя метров тридцать до стлаников, остановился, переводя дыхание и присматриваясь к зеленой мясистой гущине, солнце как раз хорошо со спины светило. Достал сигареты. Кедровки опять разорались, и опять сзади, на пути к зимовью, где он только что сидел. Он чиркнул зажигалкой, прикурил, подумал, станут ли вообще кедровки орать на медведя, но там, где они кричали, что-то хрустнуло довольно громко, будто сук сломали. Илья вздрогнул, смял сигарету в варежке и присел, прислонившись к березе. Он просидел так довольно долго. Тишина стояла. Временами ночная кухта сыпалась с веток длинным легким столбиком. Встал и осторожно пошел обратно. Не доходя до речки метров двадцать, остановился. Где-то здесь орали птицы. Теперь было тихо. За перегибом берега ничего не было видно. Илья аккуратно перешагнул ствол дерева, лежащий под ногами. Снег легкий, но приглушенный хруст шагов все равно был слышен.

На бугре над речкой остановился. Глянул вниз. Кроме его собственных следов, что вели к камню и переходили речку, других не было. На часах было полвторого, он больше часа тут кружился.

— Сука! — выругался громко, аж сам вздрогнул.

Решительно, не глядя по сторонам, стал пешком спускаться к ручью...

Огромная медвежья лежка отпечаталась в двух метрах от него под совсем небольшим кустом стланика! След прыжками уходил косогором вниз по ручью. Илья рассмотрел силуэт в снегу. Медведь был здесь только что, лежал мордой к его следу. Он меня скрадывает, забухало сердце. Так! Так-так-так! Илья снял шапку, пригладил мокрые волосы, еще раз осмотрелся и стал осторожно спускаться вниз. Положил лыжи на камень, сел на них. Капкан все так же глупо стоял в середине камня с крылышком рябчика на косо торчащем потаске.

Просто так в открытую не кинулся, значит, и не кинется. Но он охотится,делает петли и скрадывает. Очень странно — в стланиках полно жратвы. Что делать? Ждать в зимовье? Днем он туда не сунется, а ночью его не увидишь. Так-так-так... Он ведет себя аккуратно, заходит сзади... значит, он и сейчас должен быть сзади. Илья глянул через речку, по своему следу, поднимающемуся крутым берегом, снял куртку и, прислонив лыжи к камню, повесил ее сверху. Ему не нужен был силуэт человека, важно, чтобы это было «что-то», что надо прийти и обследовать.

Осмотрелся внимательно и по утренней лыжне пешком направился в сторону зимовья. Зайдя в лес, прошел метров сто, потом, своим же следом, стал возвращаться, в одном месте потоптался, оставил сверху салфетку, которой протирал оптику. Она третий день лежала в кармане и пахла так, что зверь, не обнюхав, мимо не должен был пройти. Стараясь двигаться совсем тихо, дошел до зарослей густого прибрежного стланика. Выбрал место на краю. Куртка у камня была метрах в десяти-двенадцати и через кусты. Стрелять не получилось бы, но это и не важно было, все подходы к ней чисто просматривались, и главное, спуск в речку с его собственными следами и речное русло вверх и вниз были как на ладони. Он должен был где-то переходить речку.

На Илье была пуховая поддевка, меховая шапка, холодно не было. Илья ждал. С высоких и стройных береговых лиственниц сыпалась мелкие серебряные блестки. Где-то далеко тарахтели кедровки.

Через сорок минут он начал как следует подмерзать, стали затекать ноги. Ни топтаться, ни переменить позу было нельзя. Зверь мог лежать где угодно, и слушать, и наблюдать за речкой. Он захочет изучить непонятную штуку у камня, думал Илья, обязательно должен подойти. И он представлял, как коричневое пятно сначала показывается над речным обрывом, долго смотрит, не шевелясь, потом начинает осторожно спускаться. Стрелять надо в самом низу, если подраню, успею перезарядиться и ударить еще раз.

Он не боялся — подойти к нему незаметно было почти невозможно. Из неприятных мыслей были две: патроны, забытые в куртке, с собой у него случайно остался только один запасной, да иногда казалось, что зверюга, напугавшись чего-то, ушел совсем. Идти за патронами было никак нельзя. Выстрела такого калибра должно было хватить, двух — тем более.

Еще думал о том, как бы вел себя Генка Милютин. Чего-то придумал бы — вспомнился Генкин рассказ, как тот караулил медведя у себя в огороде. С двух метров стрелял... ночью.

Илья ничего не услышал, он почувствовал... или услышал... он почему-то развернулся, судорога прострелила с головы до ног — огромный черный медведь, взрывая снег, тяжелыми прыжками-нырками летел к нему по лесу. Илья вскинулся, ловя в оптику темную тушу, выстрелил, медведь шатнулся в сторону и вдруг, как огромная собака, яростно закрутился, глухо рыча и скалясь, пытаясь укусить себя за спину. Он был в десяти метрах! Кровь хлестала и красила снег вокруг. Илья переломил ружье, вставил новый патрон, медведь перестал крутиться, и стали видны маленькие злые глазки. Они действовали одновременно — медведь прыгал, а Илья стрелял. Зверь завалился вперед, через плечо, но тут же начал подниматься. Илья, продолжая целиться, — нижний ствол мелкого калибра у него еще был заряжен, — пятился на чистое пространство ручья. В голове застряла мысль про патроны в куртке. Зверь поднялся и мелкими, как будто пьяными, неловкими прыжками кинулся к Илье. Илья выстрелил, целясь в лоб, развернулся и, не думая уже, руками вперед прыгнул на камень, схватил куртку. Скатился с камня в снег. Он ничего уже не видел. Стоя на коленях — клац — открылись стволы и вылетели патроны — карман — патронташ — верхний ствол — клац! — руки работали безошибочно и быстро, над самым ухом раздался громкий, хриплый и короткий рык. Илья почувствовал, как его хватают за плечо и ворот. Он вырвался и, разворачиваясь, выстрелил в широкий лоб зверя. Голова замерла на секунду и, обмякнув, посунулась вперед.

Илья встал, отступил несколько шагов, перезарядился, не без труда попав пулей в отверстие ствола, и держал оружие наготове. Зверь лежал косматой мордой и могучими лапами на камне, впереди приоткрытой пасти замер большой кровяной сгусток слизи. Илья, не отрываясь, смотрел на поверженного противника. Потом, почувствовав что-то живое на плече, обернулся и испуганно цапнул рукой — это была все та же кровяная слизь. Илья аккуратно толкнул зверя стволом возле уха. Этого можно было не делать — дырку в черепе, чуть выше глаз, было хорошо видно. На левой лапе, шириной в две мужицкие ладони, на длинном кривом когте висел сработавший соболиный капкан. Он выглядел как детская игрушка. Медведь был огромный и совершенно черный. У него в коллекции было три десятка медведей, были и камчатские, но такого не было.

Вечером Жебровский выпивал. Радости особой не было, он капитально наломался, снимая шкуру. Даже на части пришлось рубить, иначе не перевернуть было. Сидел в уголке с ногами на нарах и думал всякое. Музыку слушал, виски пил. В голове было хмельно. Он думал о том, что сделал это, и даже искал повода для гордости. И скорее всего, вся эта история и была поводом, но как-то было не до гордости. Здорово устал, да и не перед кем было, а с самим собой какой смысл... Представлял, как рассказывает кому-то из друзей, вспоминал мелкие детали... например то, что спас его выстрел из легкого калибра. Первый выстрел пришелся в грудь и по легким, вторая пуля взорвалась, перебив левую ногу у плеча, маленькая же пришлась в сочленение первого и второго позвонков. Не разорвала их, но парализовала косматого на время. Зверь в момент выстрела нагнул голову, и пуля попала в позвоночник. Попади в лоб, как он целился, лежать Илье сейчас задавленным. Сил у него хватило бы в такой ярости. Жрать не стал, сдох бы рядом, подумалось.

Это был обреченный медведь. Снимая шкуру, он нашел не только свои ранения. Зверя стреляли с вертолета, и не так давно, два сквозных ранения сверху, один зацепил грудную клетку, другой заднюю ногу, пули были не охотничьи, не раскрылись — скорее всего, из Калашникова били. Зверь, готовый к берлоге, был жирный, но с такими ранами не жилец. Это был явно хозяин здешних мест, возможно, он понимал, что пострадал от человека. И возможно, мстил. Он был очень злой — мешочек желчи размером с кулак висел в углу за печкой.

Это то, ради чего ты сюда ехал? — спрашивал себя Илья. И понимал, что да! Это то! Капризы? — вспоминались слова Поваренка... Нет, Коля, когда на тебя охотятся, это уже не капризы.