Воля вольная

17

Гостиница была двухэтажная в один длинный, тускло освещенный коридор с окном в дальнем конце. Все в ней напоминало советские времена: стены неясного коричневато-желтоватого цвета, кондовая полуживая мебель с ободранным лаком, плохо закрывающиеся окна с многими слоями краски на рамах. Даже в люксовом двухкомнатном номере, куда заселился старший опергруппы майор Миронов со своим замом старлеем Егоровым, сифонило отовсюду.

Майор сидел в дальней комнате, глубоко провалившись в панцирную сетку кровати. Лоб наморщил грозно, презрительно и брезгливо поджал губы — как будто решал, надо ли здесь оставаться или переехать в другую. Другой гостиницы в поселке не было, они это уже обсудили.

— Да, сука, не Карибы! Градусов десять, не больше, — произнес задумчиво и раздраженно. — Ей, кто-нибудь!! — заорал он через комнату Егорова в направлении коридора, откуда раздавался топот омоновских башмаков, громкий смех и бряцанье металла об пол.

— Эй, вашу мать! Оглохли там?! — заорал во всю глотку старлей.

Дверь открылась, пригибая голову от косяка, в комнату втиснулся сильно пузатый прапорщик Романов. Если бы не рост да не черная форма и берет, никогда не сказать, что это боец отряда особого назначения.

— Что орем? — спросил прапор, оглядывая комнаты. — Да тут у вас хоромы!

— Старый, скажи кому-нибудь, пусть мне еще пару матрасов принесут и обогреватель, — приблатненно гундося в нос, попросил Миронов.

— И мне! — гаркнул старлей все так же громко, как и звал через дверь. — Он быстро доставал шмотки из длинного вещмешка. Что-то бросал на письменный стол, что-то в выдвинутые ящики.

Романов высунулся в коридор:

— Боец, эй, Кострома... пяток матрасов командиру! Одна нога здесь, другая там! — вернулся в комнату, присел на стул. — За обогревателями послал уже. Ничего эти костромские, сейчас по дороге пару машин тряхнули. Нормально. Одного амбала узкоглазого мордой в снег увалили, крякнуть не успел. В поряде, парни!

— Что, делать нечего, Старый? — взъярился вдруг Егоров, бросил свой вещмешок и, выпучив глаза, выставился на Романова. — Собирайтесь, сказано, сейчас попрем! Что непонятно? Мужиков они трясут!

Старшего лейтенанта Егорова все звали Хапа. Кличку он получил за уникальные способности прихватывать все, что плохо, по его мнению, лежит. «Я так хап — и в карман!» или «Хап, прям ящик в кузов кинули и уехали!» — рассказывал Хапа и улыбался бесстыже. Отсюда, видно, и пошло. Ему было тридцати пять лет, невысокого роста, сейчас он сидел на старом раскладном диване, по-татарски скрестив под собой ноги, в одной тельняшке и трусах. Выставлял местное время на огромных наручных часах. Весь круглый, облитый жирком, бритый налысо, крепкий до невозможности и с маленьким гладким брюшком, свисающим над трусами. Страшно деловой и уверенный в себе. Левое плечо уродовал длинный рваный шрам. Маленькие круглые глаза его, казалось, с ненавистью смотрят на прапорщика. Но тот, давно зная Хапу, только улыбнулся небрежно.

— Яйца поморозишь, — участливо кивнул прапорщик на распахнувшиеся Гошины трузеля.

— Я велел, не ори! — раздался голос Мирона из соседней комнаты. — Пусть поселковые сразу поймут, кто к ним в гости приехал!

Мирон громко и противно заржал. Он всегда говорил врастяжечку и с ленцой. Даже с собственной женой — привычкой стало.

— Старый, охранение выставили из местных? — Хапа начал одеваться, движения были быстрые, речь тоже.

— Ясный пень...

— Машины убрали?

— Убрали вроде «Урал» только на углу стоит. Ничейный. Майор бегает, ищет хозяина.

— Сам? — презрительно сморщился Миронов.

— Ну. Гнется чего-то лишнего. Стряпни какой-то... пирожков домашних привез.

— А не выпить ли мне с ним водченки, пока вы поселок мнете? Что-то он, а наболтает. Ты мне его позови!

— Понял... — Романов вышел.

— Ты что, не поедешь? — спросил не без удивления старлей, втиснул ногу в хромовый меховой сапог, шитый на заказ, и, встав на обе ноги, не без удовольствия прошелся по комнате. Плечами поводил, расправляя одежду, краповый берет поправил. У Хапы был настоящий краповый берет. Две Чечни, три ранения, орден Мужества, других наград полна грудь. Сейчас ничего этого на нем, конечно, не было. Только берет.

— Сука, даже зеркала нет, — пробурчал, пристраивая нож к ноге.

— Не поеду. Сам справишься. Надо здесь побыстрее все проворачивать. Я не готов жить в таком говне. Вертолетчикам передай, утром попрем, пусть не раскладываются. Завтра же слетаем, посмотрим, что к чему. Зимовья жжем, если огрызнется или начнет уходить, мочим без разговоров. Рембо сраный! — Он помолчал. — Ладно, завтра видно будет. Но если это деза и он не там, а прячется где-то в поселке... мы тут, сука, зазимуем. В любом случае икры, рыбы надо сразу набрать, пока не попрятали. И это... прислушивайся, как к этому козлу относятся? Нам бы кого местного с собой завтра на борт взять. Охотничка какого-нибудь. Можно кому-то оставить его икру, пусть поможет!

— Ладно, не маленький!

В отряде было тридцать бойцов. Двадцать из Москвы и десять прикомандированных из Костромы. Костромскими командовал складный старлей Сазонов. С разбитым носом, шрамом на щеке и спокойным интеллигентным лицом. Костромские были помельче и посуше москвичей, те почти все раскачанные, жирноватые, с тяжелыми загривками, многие бритые налысо.

В ночной рейд ехали пятнадцать бойцов. Перед выездом на разводе во дворе гостиницы Хапа ставил задачу:

— Короче, так: завтра летим, мужичка поищем в лесу. Здесь сегодня пожестче, чтоб все языки прикусили, чуть-чуть так, чтоб обосрались. Икру находим, ее сейчас полно тут, рыбу копченую, документов нет — забираем. Кто начинает вякать — на месте объясняйте, что к чему. В обезьянник не таскайте! Все! Работать в масках! Конфискат сдавать прапорщику Романову. По машинам!

Два уазика и небольшой японский автобус отъехали от гостиницы. За рулями сидели местные менты. Расставили скрытые посты на главных перекрестках, Хапа с тремя бойцами поехал к жене Поваренка. Прикинул, что крикливая баба, у которой забрали икру и рыбу в аэропорту, много чего наорет.

Поваренок с семейством жил в восьмой квартире двухэтажного деревянного барака. Построен он был в начале шестидесятых, удобства во дворе, вода из колонки, и все ступеньки на второй этаж были облиты и обморожены.

Света на лестнице не было. Хапа, шедший за прапорщиком Бадмаевым, поскользнулся в темноте и шарахнулся со всего маху, рация вылетела из нагрудного кармана и поскакала по ступеням. Все встали, замелькали фонарики. Кто-то поднял рацию.

— Давай! — Хапа отряхивался и бормотал как будто про себя: — Сука, дела теперь не будет...

— Да ладно! — раздался чей-то негромкий благодушный голос снизу.

— Ладно?! — Старлей был то ли злым, то ли растерянным. — Стопудово работает!

В одной из квартир открылась дверь, из нее выглянула баба лет пятидесяти:

— От-ты... кого надо-то?

Старлей, не отвечая, поднялся на площадку, отстранил Бадмаева и сильно застучал кулаком в дверь направо.

Там явно стояли и слушали, и из-за двери раздался визгливый женский голос:

— Чего бунишь? Кто такие?

— Открывай, мать, милиция! — неожиданно доброжелательно пробасил старлей.

— Чего надо?

— Откроешь... дверь целая останется... думай быстро.

— Катя, это милиция! — закричала через лестничную клетку соседка.

Дверь приоткрылась. В коридорчике, загораживая собой проход, с ребенком на руках стояла маленькая женщина лет шестидесяти пяти. Старлею ее седая с редкими волосами макушка приходилась на уровень носа. Сзади из комнаты, из-за занавесок выглядывали еще два любопытных детских личика.

— Здорово, мать, узнаешь?

— Мне с тобой детей не крестить, чего мне тебя узнавать? Мать нашел! Медведица сраная тебе мать!

— Давай, давай, разговаривай меньше... О, да у тебя и здесь икра! — ткнул ногой в белый контейнер, стоявший под вешалкой. — И документы на нее есть?

Старлей легко отстранил женщину с дороги. Обернулся на Бадмаева:

— Зайди ты, остальные на улице.

— Ты ково толкашь? Ах ты собака пузатая! Я троих таких, как ты, выкормила! — взвизгнула мать Поваренка. — Люди! Они что тут делают? Бумагу давай на обыск! Не пущу! Вон детей полон дом, идите сюда! Все идите, пусть забирают!

— Это не та... Не жена... мать... — шепнул прапор.

Ребятишки, выглядывавшие из комнаты, попрятались. Тот, что сидел на руках, сначала вертел с любопытством головой, потом охватил тощую бабкину шею и заревел. Еще кто-то заголосил в комнатах.

— Баба! Иди сюда! — ревя в голос, звали бабку.

Старлей стоял, растопырив ноги, среди захламленного, грязноватого и вонявшего кислятиной коридорчика. Явно обескураженный. В контейнере была не икра, а помои. Резко встряхнувшись, направился к двери.

— Тут роддом какой-то... — вышел из квартиры.

Снизу поднимался боец, светя сильным фонарем.

— Хапа! Мы их сарайку вскрыли! Полтонны красной икры! Двадцать коробочек!

Старлей застыл на мгновенье:

— Грузите!

Вернулся в квартиру.

— Так, сейчас отдыхайте, завтра оформлять будем. По этапу поедет мужик ваш... Бывайте пока!

Он бегом спустился вниз, опять едва удержавшись на скользкой лестнице, матюгнулся. Подумал с усмешкой, что на этот раз дурная примета не сработала. В доме горели почти все окна. Ко многим прильнули лица, но никто не вышел. Во двор, освещенный всего одной лампочкой над подъездом, сдавал задом микроавтобус. Романов шел сбоку, неторопливо направлял водилу. Бойцы уже вытащили контейнеры на улицу, и они неровной угловатой горой громоздились друг на друге.

— Так, Старый, давай, разберешься здесь, я отъеду. — Старлей достал рацию и вызвал Миронова.

— Давай в кафе, что ли, пожрем? Заеду?!

— Готов, как пионер!

— Лукашов! — Хапа сунул рацию в карман.

От группы отделился коренастый прапорщик с курчавыми светлыми волосами, светлым лицом и красивыми глазами. Глаза эти, однако, смотрели так, что всякий начинал чувствовать свою вину, даже если ее и не было. Он, как и сам Хапа, был без маски.

— Возьми ребят, поезжай в порт. Перед въездом заныкайтесь. Звонят по поселку, к бабке не ходи... — Он кивнул на окна. — Сейчас потащат добро из сараев в разные стороны. Потом заваливайся в кафе в аэропорту, мы там будем.

Через некоторое время в кафе «Север» за столиком в углу сидели майор Миронов, Хапа, командир костромских Андрей Сазонов и прапор Романов. Лукашов позвонил и отказался, остался с бойцами.

— Зверек! — прокомментировал Лукашова Миронов. — Красавчик, конечно, но если мочит кого — просто зверь. Ни жалости, ни страха и какая-то змеиная улыбка! Я сам его боюсь!

С момента, как они появились, прошло минут двадцать. Кафе опустело. Кто заходил, не присаживались, а, поговорив с Веркой, брали что-то, сигареты, бутылку, и уходили. Один Балабан сидел на своем любимом месте у бокового окна, на самом деле очень неудобном, Верка мимо туда-сюда ходила. Он не ушел, как все, а зачем-то напялил черную лыжную шапочку почти на самые глаза и убрал под нее волосы. Шапка сзади оттопырилась, и вид у него был довольно дурацкий. Книжку толстую читал, он всегда там читал. Негордая гитара, готовая к услугам, стояла на стуле напротив, ополовиненная бутылка, бутерброд на тарелке. Омоновцы его не замечали.

Выпили. На еду навалились.

— Никак не пойму, чего тут нашухарили? — Мирон ел аккуратно, ножом и вилкой разделывал куриный окорочок. — Генерал задачу ставил, говорил, близко к бунту, тридцать человек отрядили, а тихо все. И местные... Прокурор про беспорядки ни сном ни духом, только по поводу Кобякова этого озабочен. Ты начальника райотдела нашел? — вспомнил Мирон и посмотрел на Хапу.

— Запил, говорят, его сегодня утром отстранили. Ты же с майором разговаривал?

— Никакой! — скривился Мирон. — Все на бывшего начальника валит и шестерит, как подорванный... вообще странный — выхожу сейчас из гостиницы, он сидит на лавочке, кошку так держит у лица и что-то ей говорит... Понял?!

— Нам только лучше. Я с начальником угро говорил. — Хапа закусывал курицу маринованным огурцом из банки. — Тот тоже считает, в поселке все нормально. Что там по икре? У меня полтонны!

— Бобович взял кого-то за незаконный ствол. Трясет его сейчас. — Романов разливал водку.

— Бобович все половицы подымет! — засмеялся Мирон. — Все равно найдет... Икры, кстати, берем, сколько надо. Я прокурору в аэропорту бумаги предъявил, он подписи увидел — сразу припух... короче, можно не стесняться.

— Странно, что никто из местных ментов не встрял. Зам по оперативной вместе с бывшим начальником куда-то делся... Они тут что, не крышуют? — засмеялся Хапа.

— Ну, — поддержал Романов, — на зарплату живут!

— У тебя что? — повернулся Хапа к командиру костромских.

— Остановили машин десять-пятнадцать — ничего... — Сазонов замялся.

— Как ничего? Даже не пахло ни у кого из багажника... рыбой хотя бы копченой? — заржал Хапа.

В этот момент сильно забарабанили в окно — все, кто были, обернулись. Местный дурачок Вова — небольшой немолодых лет лысоватый мужичок — приник к окну. В свете сильного фонаря над входом хорошо было видно его слабую конвульсивную фигуру с опущенными вниз безвольными руками. Лицо у Вовы было несоразмерно большое, он затряс головой, разинул огромный рот, высунул язык и стал лизать грязное стекло. Сопли текли из носа, язык лип широко, трепетал по стеклу и убирался внутрь гнилозубой пасти.

— Тьфу, е-е!.. — Мирон отвернулся, скорчившись в рвотной судороге.

«Исе, исе, хасю исе!!» — слышались требовательные утробные звуки с улицы, и снова язык лип к окну. Хапа взял со стола пару окорочков, хлеба и вышел. Видно было, как он разговаривает с Вовой, как похлопал его по плечу, отправляя в темноту. Вернувшись, Хапа пошел к бару.

— Мать, у меня тупой вопрос — а чего в знаменитом поселке Рыбачий в лучшем кафе одни окорочка жареные? А?

Верка с серым от злости лицом протирала стойку. Прапор Романов уже подержался за ее задницу, когда она приносила еду на подносе.

— Слушай, у меня к тебе просьба, — Хапа положил на прилавок пятитысячную, — рыбки разной, икорки свежей малосольной... черной-то нет здесь? — Он улыбнулся широко и доверчиво. — И каких-нибудь белокурых с нами посидеть. Скрасить вечер. А? Сделаешь? Ты чего такая кислая?

Верка перестала тереть прилавок и, прищурившись, посмотрела на него в упор. Вроде и что-то сказать хотела, да держалась. Хапа положил еще одну пятитысячную и тоже прямо смотрел ей в глаза. Верка, прищурившись и поджав губы, молчала.

— Понятно. Так тоже бывает! У тебя мужик рыбак? — спросил быстро, забирая деньги.

— Охотник! — ответила с вызовом.

— Тоже неплохо. Надо к тебе домой съездить. Икры полный погреб?! А может, и еще что есть?

— Детей еще полный дом! Не нужны?!

— Слушай, — он облокотился на прилавок и придвинулся к ней ближе, — сдай пяток адресов, где икры богато, тебя не тронем. Не поверю, чтоб ты — и не знала! Может, тебе кто не нравится? Так мы к ним как раз наведаемся, а? Хочешь, к твоему хозяину зайдем? — помолчал. — Давай, думай, а то с тебя начнем! — закончил жестко и пошел за столик.

Оттуда уже крикнул-приказал:

— И звони хозяину, пусть сам закуски нормальной притащит! Давай, действуй, я не шучу!

— Спеть, ребята, вам спеть, сейчас спою... — Балабан неуместно, неожиданно и глуповато, совсем непохоже на себя засуетился, потянулся за гитарой, уронил на стол стоявшую перед ним водку. Стал поднимать ее и уронил стакан на пол. Тот не разбился, заскакал с противными звуками по кафелю.

Мирон, сидевший к нему спиной, повернулся, посмотрел пристально, потом брезгливо пожал плечами:

— Фу, блин... иди лучше домой, слышь! — Мирон повернулся обратно. — Споет он, Моцарт! А я думаю, чем здесь воняет?! — и захохотал все с той же блатной ленцой.

— Базара нет, гражданин начальник... — забормотал Балабан, неторопливо встал, взял гитару и, покачиваясь, двинулся к вешалке.

Верка следила за непонятными ужимками Балабана. Краска плыла по конопатому лицу. Не понять было при неярком свете: злая она или боится. Она же прямо кипела внутри — такой наглости она ни от кого не терпела... — она давно выгнала бы их, да дома в погребе было под завязку. Лет на пять Генке. Она нервно соображала, потом очнулась, решительно бросила тряпку и стала ставить тарелки с пюре на поднос. Отнесла, выставила на стол.

— Ну что, красавица! — Прапор Романов опять вальяжно потянулся обнять ее.

Как был у Верки поднос в руках, так ребром и опустила.

Прапор отшатнулся, едва не опрокинувшись со стулом, схватился за предплечье:

— Ты что, сука! Больная?! — произнес с угрозой.

— Я здоровая, а вы зря думаете, что вам тут все можно! — Она говорила, отчетливо произнося слова, хотя слышно было, как волнуется. — Я мужу позвоню сейчас, он ребят поднимет, мало вам не покажется. У них тоже оружие есть! Как бы вам обратно вперед ногами не уехать!

Балабан надел уже пальто, да вывалил, видно, что-то тяжелое из кармана, нагнулся, стал искать и на последних Веркиных словах с грохотом уронил металлическую вешалку. Все, и Верка тоже, поглядели на него, он, казалось, был сильно пьян, но вешалку поднял и поставил аккуратно. Пальто неторопливо застегивал, привалясь к косяку.

От абсолютного бессилия и страха Верка отчаянно блефовала, и опорой для этого блефа был не далекий Генка и даже не Студент с его затеями, а этот вот пьяный Балабан. Ей казалось, что он и не уходит, чтобы за нее заступиться. За ним, таким странным и нелепым сегодня, она чувствовала какую-то непонятную силу... даже куда больше силы, чем за этими сытыми, кривляющимися мужиками. Прямо трясло, как хотелось видеть их ползающими по снегу с разбитыми мордами.

— Ты что, баба... — начал было набирать обороты Хапа, но повернулся к Мирону. — Нет, ты видал?

— Мать, ну ты распоя-я-ясалась! — лениво погрозил пальцем Миронов, лицо его брезгливо сморщилось, но и мелькнуло в нем что-то еще... Видно было, что он думает.

— Ни рыбы, ни шалав вам не будет! Закругляйтесь, я закрывать буду! — Она пошла за стойку и нарочно громко загремела посудой.

Мужики молча глядели друг на друга.

— Ну что, шпокнем? — произнес тихо Романов, глядя на Миронова.

Тот отрицательно покачал головой:

— Не сейчас! — и, достав из кошелька несколько тысячных бумажек, бросил их на стол. Купюры запорхали, закружились, в закуски, в пюре легли. — Пойдем отсюда, а то покусает!

Они задвигали стульями, потянулись к выходу. Командир костромских Сазонов, не пивший весь вечер, собрал деньги, подошел к стойке и положил, разгладив.

— Этого хватит? — спросил спокойно и, не дождавшись ответа, вышел за товарищами.

Балабанов, пристроившись в темном уголке, кемарил. Когда омоновцы ушли, открыл глаза, снял шапку, вытряхнув из-под нее волосы, книжку аккуратно сунул в чехол гитары, посидел, разглядывая пол, к Верке подошел. Он был подозрительно почти трезв. Погладил Верку по плечу, подмигнул и, бросив «счастливо», двинулся на улицу. Верка вышла закрыть и долго глядела ему вслед. Он шел ровно, гитара, как зачехленный ствол, покачивалась над головой.

Верка погасила свет, собрала посуду. Столы вытерла по привычке. Все время прислушивалась. Было полдвенадцатого. Потом стала в кухне убирать, не выдержала, бросила, позвонила домой. Все было нормально, и ее затрясло — только теперь, услышав голос дочки, она испугалась как следует. Заплакала. Сидела на стуле с полотенцем в руках, слезы лились по щекам. На Генку злилась страшно с его охотой, но больше в голову лезла картина, как в ее дом к ее беззащитным ребятишкам заходят вот эти мужики в черном. И сразу бьют в худую и рыжую Мишкину физиономию.