Воля вольная

16

Еще светло было, ветер стих, и легкий снежок ровно, как по ниточкам, опускался на просеку. Дорога, засыпанная снегом, уходила вглубь тайги, терялась в серой снеговой завесе. Гор впереди совсем не видно было. Лиственницы стояли тихие, прибранные, тонко расписанные белой пушистой кисточкой. Кедровый стланик то ближе, то дальше от дороги выделялся среди тайги густыми серо-зелеными купами. Семихватский курил, приоткрыв верхний лючок, и думал, что хорошо было бы пожрать жирных и горячих щей. У него сегодня, кроме водки, ничего в желудок не попадало, и казалось ему, что мутная голова светится изнутри синими водочными сполохами — вспыхивает, как спирт, что плеснули в костер. Надо было поесть и поспать. Был тот тихий вечерний час, что сам по себе обещает отдых. А день у Василия Семихватского выдался длинный. Он рассчитывал добраться сегодня до какой-нибудь кобяковской избушки, но не получилось.

Сенькин вышел из тайги, отряхиваясь от снега. Подошел к тягачу со стороны Семихватского, сидевшего за рычагами. Тот открыл кабину:

— Ну?

— Проехали чуток... на том повороте, сзади... — Сенькин постучал сапогом о сапог, то ли сбивая остатки снега, то ли греясь. Он был в поднятых выше колена болотных сапогах на два размера больше, китайских спортивных штанах с тремя полосками по бокам и ватнике с чужого плеча, из которого торчала худая, как у курицы, голая шея.

— Почему на том-то? — не поверил Семихватский.

— У нас тут сетки висят на озере, значит, тот поворот. — Верхняя губа у Сенькина была порвана когда-то эвенским крючком и заросла синим шрамом. — Возвращаться надо.

— Не путаешь, Сенькин, сука? Загонишь на Якутский тракт...

Сенькин зашел со своей стороны, открыл дверцу и, с трудом забравшись на гусеницу, сполз в кабину. Сунул руки к вентилятору, гнавшему горячий воздух от дизеля. В кабине было шумно, солярой приванивало.

— Может, нальешь уже, Василь Иваныч? Уже, считай, приехали...

— Терпи, казак, атаманом будешь... Пока зимовье не увижу... — Семихватский потянул на себя правый рычаг и, привстав, высунулся в окошко.

Тягач с не сильно опытным водителем неловко разворачивался на месте. Он больше сдавал назад, всей многотонной массой заваливаясь в кусты и ломая березы-подростки. Постоял там, содрогаясь всем телом и пуская громкие струи сизого дыма, потом вывернул на просеку и рванул по своему следу. Дорога хорошо проколела, даже в низинках было не топко — редко где сквозь белую тяжелую гусеничную давленину проступила грязь. Через четверть часа они остановились на поляне возле избушки.

Сенькин, бормоча «как же тут лазиют» и добавляя обильных и бессмысленных ругательств, выползал на гусеницу из узкой дверцы. Спрыгнул, подошел и, заглядывая в глаза Василия, спросил:

— Воду будем сливать с радиатора?

Капитан, не ждавший от него ничего по делу, услышал слово «водка».

— Иди! Водку! Затопи, давай... — потом понял, что тот имел в виду, и добавил: — Не надо тут ничего сливать... наверное.

Он сидел в кабине, рассматривая карту. Прикидывал расстояния, думал, откуда лучше заехать к Кобяку на участок. Так, чтобы беглец понял, что они там. Важно было привлечь его внимание. Надо ввязаться в драку, — бормотал про себя капитан Василий Семихватский — или Васька, как звали его за глаза в поселке, — щурясь под слабенькой лампочкой. Ввязаться, а там посмотрим. По дороге он время от времени думал, как оно все получится, и пока был пьян, видел только победную финальную сцену. Кобяков обреченно выходит из тайги и бросает карабин на снег. По мере трезвения пространство и время выправлялись, и Васька спрашивал у своих фантазий: что было до того, как Кобяков бросил карабин? Тут обнаруживались кое-какие вопросы.

Васька не боялся Кобяка. Он вообще не умел бояться. Если чувствовал свою слабину — зверел и лез напролом, чтобы никто не усомнился в его смелости. Это, видно, сейчас и происходило. Вспомнил про двух парней, которые не очень понятно как оказались у него в тягаче и проспали почти всю дорогу сзади в будке. Он не знал, как их зовут. Помнил только, что зацепил утром в общаге, когда подъехал за шмотками, и что выпивали несколько раз по дороге.

Заглушил мотор, спрыгнул на снег, взял из будки рюкзак и пошел в зимовье. Сенькин солярой растапливал печку с прогоревшим верхом, пахло вонючим дымом. Парни сидели за столом у окошка, поеживались после теплого кунга[14]. Оба были зеленые — лет по двадцать — двадцать пять. Один невысокий светлый и спокойный, другой — крепкий, стриженный ежиком с мелкими темными усиками над толстыми губами — болтливый и веселый. Крепыш, любопытно щурясь и посмеиваясь над дедовской техникой, неумело регулировал фитиль в керосиновой лампе.

Сенькин с громким скрежетом закрыл дверцу, и вскоре в печке потянуло-зашумело. Бич сидел на корточках, задница провалилась до пола, и его худые колени торчали на уровне ушей. Он прижимал руки к теплеющим круглым бокам печки и, вывернув голову, глядел на Семихватского. Взгляд, как у большинства бичей от рождения, был вял и безразличен, и только сами глаза в ожидании выпивки болезненно помаргивали. Семихватский снял серую милицейскую куртку, она у него была рабочая, как он называл, без погон. Под курткой на гимнастерке погоны были, снял и гимнастерку, обнажив налитое борцовскими мускулами, желтоватое в свете керосинки тело. Шея и руки по локоть резкой гранью отличались загаром.

— Так вы и правда... — Крепыш удивленно поднял голову.

— Мент, что ли? Мент, мент... — Василий застегивал теплую клетчатую рубашку. — А вы, авантюристы... кто будете? Налей по сто пятьдесят, чего сидишь? — обратился он к Сенькину.

— Мы... студенты, — ответил невысокий, спокойно глядя на Ваську.

— А чего со мной поехали? — Семихватский достал из рюкзака сапоги с теплой подкладкой, потом охотничью суконную куртку, пошитую из какой-то особенной не ворсистой шинели. Капитан понюхал ее, стряхнул и повесил на стену.

— Вы сказали, нужна наша помощь... Что дня на два, на три...

— По тайге покататься, — вставил крепыш, — и еще икры обещали...

— Та-ак. Понятно. Одежда теплая есть?

— Есть! — Оба кивнули.

— Показывайте! — Семихватский затянул свой рюкзак.

Парни сходили в кунг, принесли два одинаковых красно-черных рюкзака. Сверху по-походному были привязаны спальники. Васька бегло глянул их шмотки:

— Нормально. Студенты, значит. Меня Василий зовут.

— Мы уже третий раз знакомимся, — хихикнул здоровяк, покосившись на товарища.

— Так, ты... — Семихватский ткнул пальцем в худого и спокойного, который помалкивал.

— Семен, товарищ капитан.

— Понял, пойдем, Сеня, снимем ящики... пожрать надо.

Семихватский залез на верх тягача, где в металлическом ограждении была увязана желто-синяя бочка соляры с надписью «Лукойл» и большой фанерный ящик. Поднял крышку:

— Та-ак, одежда, спальник, валенки... вам валенки не нужны? Свечки — целый воз, помолимся... сеть... ага, вот сухари, держи куль, та-ак... больше ничего. Жратвы нет.

Он еще раз все перетряхнул и встал наверху во весь рост, нахмурившись и уперев руки в бока. Темнело на глазах. Холодно становилось.

— Там в будке две большие рыбы, — задрал голову к Семихватскому крепыш. — И у нас еще две банки сгущенки и банка тушенки. Меня Андрюха зовут... — представился, приложив руку к козырьку. Улыбка у него была хорошая.

Семихватский слез с крыши, достал мешок с мороженой рыбой из-под сиденья. Это были два самца кеты с брачными уже полосами. Обнюхал ее.

— Ничего вроде, для собак, наверное, держал. Может, поймал где по дороге...

Капитан отрубил половину рыбины и понес в зимовье. Обшарил свой полупустой рюкзак, нашел банку тушенки. Вскрыл в три движения ножом, вывалил на сковороду, добавил воды из чайника и наломал туда сухарей из кобяковского мешка, на раскаленную печку поставил. Возле, прямо на дровах, поджавшись, спал Сенькин. И сапоги и ватник сползли, голова пьяно запрокинута и едва не касалась горячего бока печки.

— Сенькин! — громко позвал Семихватский, — Сенькин, твою мать!

Спящий только мотнул головой и снова засопел. Они поели и завалились спать. Парнишки — на одни нары, Семихватский — на другие. Когда ложились, проснулся Сенькин. Как будто не пил, только сонный. Присел аккуратно на край нар. Семихватский поднялся на локоть, молча показал на початую бутылку на столе, привернул лампу и снова было лег, но поднялся и налил себе и Сенькину. Выпил и, отвернувшись лицом к стенке, накрылся спальником. Сенькин прикурил от лампы, посидел, глядя на свою кружку, выпил и снова лег на дрова.

Не спалось капитану. От горячей еды и чая он стал приходить в себя, и если бы знал дорогу, поехал бы ночью. Он лежал, подложив широкую ладонь под колючую щеку. Муторно было. Тревога эта завелась от двухнедельного пьянства, но и кое-какие нерешенные вопросы были. Компания капитану не нравилась, и то, что уехал, не сказав Тихому, все-таки было неправильно. Да еще ОМОН этот... Он пытался вспомнить, почему Михалыч был против, чтобы Васька поехал за Кобяком, и не мог. Что-то разбалансировалось в башке... Сегодняшнее утро лезло в голову — когда он забирал тягач из кобяковского двора. Капитан хмурился, шмыгал громко носом, он знал за собой грех пьяного геройства... В наказанье ему виделось строгое и спокойное лицо кобяковской Нины. Стояла, накинув ватник на плечи, и молча смотрела, как пьяный Васька суетится вокруг тягача. Ни слова не сказала.

Кобяка вспомнил, тот вообще презирал его погоны и смотрел на него как на ссаного кота. У Васьки кровь закипала. Он ни минуты не сомневался, что сделает мужиковатого Кобяка один на один. Само решение ехать пришло ему этой пьяной ночью, когда, закрыв ресторан «Маяк» на спецобслуживание, пили с икорными барыгами. Те уже знали про ОМОН, и разговор сам собой зашел про то, как будут брать Кобяка. Ничего не стал Васька говорить, не перед кем было метать бисер, прищурился только не без азарта, понимая, что поедет. Ночью, под утро уже, у себя в общаге курил, развалясь в кресле, следил лениво, как Ольга, тряся голыми формами, подрезает закуску.

— Привезу Кобяка, — сказал неторопливо, будто шубу Ольге обещал.

Никогда не плясал под чужую дудку и теперь правильно сделал, что свалил. Приедут, раскачанные, шкафы столичные, руки вразлет, кирпичи об лоб... Никогда они его не возьмут, хоть пять вертолетов пусть будет.

На участок он решил заезжать по короткой дороге снизу и двигаться вверх от зимовья к зимовью. По поводу жратвы капитан не особенно переживал, в зимовьях у Кобяка наверняка были запасы. С такими мыслями и уснул.