Воля вольная

13

Ночная тайга стояла тихая, безжизненная и светлая-светлая. Казалось, видны облака на пасмурном небе. Мороз отпускал, сверху то сыпало мелко, то прекращало и становилось еще яснее. Степан собрал сучком остатки прогоревшего костра, чуть только угольков теплилось. Откинулся на стенку своего балагана, достал сигареты из кармана, в костер не стал подкладывать, отчего-то хорошо ему было, не то чтобы хорошо, не в его ситуации могло быть хорошо, но он уже час, наверное, или больше сидел и смотрел на прозрачную ночную тайгу на другой стороне ручья, на торчащие в светлое небо силуэты деревьев. И казалось Степану, что никогда не видывал он такой ночи. Потер колючий подбородок, чая остывшего глотнул из кружки. Закурил.

Он все устроил, что надо было, если его начнут как следует искать. Сварганил это логово в середке крепких стлаников, на крутоватом берегу ручья. Вход в заросли был с воды и незаметный. Дальше надо было неудобно лезть по вековечным сплетениям метров тридцать. Тут, на небольшой естественной терраске, Степан выпилил по низу стланик, оставляя крышу над головой. Лежанку и даже стенку сзади и сбоку из лапника соорудил. С вертолета его не увидеть было.

Сегодня вечером, вернувшись с капканов, километров тридцать обежал — семь соболей принес, первый раз решил ночевать здесь. Нужды не было, просто когда что-то сделаешь, всегда хочется попробовать, как оно. Натянул кусок брезента над головой, костер запалил, соболиные шкурки на пялки натянул и повесил в тепло под брезент. И это жилище, и соболя с привычным кровяным запахом шкурок давали странное хорошее ощущение, что все идет более-менее как обычно.

Карам вздыхал и совал нос глубже в собственный клубок. Бедолага, — посмотрел на пса Степан, два дня сидел на привязи, чтобы следов вокруг этой берлоги не оставлять. Вчера только... трех зверьков набегал. Да четырех из капканов достали. Шкурки под брезентом подсыхали и сладко пахли. Степану всегда нравился этот запах, напоминавший ему о его Дедке, отцовом отце, — тот всегда со шкурками возился. Завтра пойду на озеро схожу, подумал.

На это озеро маленький Степка с дедом первый раз попал. Тот старый уже был, сам не охотился, попросил сына взять их со Степкой на начало охоты. Как раз такое же время было. Отец тогда путики открывал, зимовья готовил, а они с дедом неводили и поднимали рыбу на лабаз. И однажды дед потихоньку от сына потащил Степку на это озеро. Рассказывал, что оно волшебное, умеет разговаривать, а ловить они будут рыбу-змея.

С этими приятными воспоминаниями Степан повозился с костром, наложил сырых стланиковых стволиков, чтоб тлели, и завалился спать. Лежал и думал про деда, про далекие времена и про то, как тогда все хорошо было. По Эльгыну от его участка до моря пять деревень стояло. Многие из них Степан хорошо помнил: небольшие, по пять-десять просторных дворов. В Поповке даже церквуха была, и на море тоже часовенка. Огороды растили, зверя били, оленей держали, коров... Куда все делось? Где эти мужики, что работали и цену себе знали?

Луна поднялась над лесом, мясистые стланиковые ветви бросили тени на его полянку, даже внутрь кедрового лапника сочилась белизна лунного света.

Утром завернуло ближе к двадцати. Он подмерз перед рассветом, развел костер и повесил котелок. День наступал ясный, небо наверху чистое, но у него в стланике еще было сумрачно. Ворон неторопливо пролетел, гаркая гулко и далеко над тайгой. Деревья пощелкивали от мороза. Стыла природа. Степан не спал уже, а лежал и думал про озеро. Блажь, конечно, на ту сторону ноги бить, следы лишние оставлять, но он не мог себе представить, что не сходит. Всегда ходил. Да и капканы до перевала отрыть надо было. Он закурил и сел, протягивая руки к разгорающемуся огню, Карам тоже уселся, пытаясь понять, возьмут его сегодня, нет ли? Белое пятно медалью красовалось на черной груди.

— Пойдем-пойдем, хватит прятаться, пусть они прячутся. Сходим... помнишь поющее озеро?

Карам встал, повиливая черно-белым бубликом хвоста. Они плотно поели и полезли по стланику не к ручью, как вчера заходили, а вверх. Карам, будто поняв что-то, не уходил далеко, поджидал хозяина. Пес подныривал под гнутые снегами, извивающиеся, будто толстые змеи, стволы, Степану же приходилось лезть через, идти по ним, а где-то протискиваться, обрывая рюкзак. Когда выбрались наверх, солнце уже сквозило краем сквозь лиственничный лес, желтило березы. Степан бодро шел с рюкзаком и карабином на плече.

Карам, будто споткнувшись, заорал азартно совсем рядом, и Степан глазами увидел мелькавшего в голых ветвях зверька. Поспешил, не выпуская его из поля зрения. Соболь, быстро перебираясь с ветки на ветку, добрался до вершины листвяшки и замер. «То-ум!» — раздался глухой выстрел. Кот был молодой, с легкой желтой метиной на груди. Карам, видно, столкнулся с ним нос к носу. Степан, радуясь про себя такому фарту, снял шкурку, скатал и положил в рюкзак. Вернулся на тропу. Вскоре Карам забрехал опять. По пути было и чуть в стороне. По глухарю орет, понял Степан и стал снимать рюкзак. Заволновался даже: они с Дедкой в тот их первый раз тоже варили шулюм из глухаря. Так же собака облаяла, Дедко стрельнул, и Степка, ему тогда семи лет не было, побежал к падающей птице.

Дед, как чувствовал, на другой год надорвался, поднимая телегу с мешками, и за неделю помер. Это была их единственная охота вместе.

Сколько мог, приблизился по тропе к лаю и начал скрадывать на голос. Двигался осторожно, местами снегу было немного под ногами, листва замерзшая шуршала. Степан щурился против солнца в прозрачные кроны листвяшек. Карама он уже видел, и тот, поняв, что хозяин рядом, залился громче, сделал кружок вокруг группы лиственниц и вскочил передними лапами на одну из них. Петух был за стволом, с одной стороны голова торчала, с другой — черный хвост поленцем вниз. Степан прислонился к дереву, поднял карабин и подвел мушку к шее.

Выстрел чуть спустя отозвался тихим глухим эхом на соседней горе. Большая птица, даже не расправив крылья, тяжелым кулем валилась вниз. Карам сунулся решительно, но не тронул, а остановился над. Он ими брезговал.

Степан взял петуха за шею и понес к рюкзаку. Уселся на лесину, взрезал, снял шкурку вместе с перьями, выпотрошил и, отрубив ножом голову и лапы, сунул тушку в пакет, остальное — в другой с подтухшей привадой. Хороший, не старый петух, подумал, надевая рюкзак, брусникой еще пахнет.

Дятел подлетел, вцепился в двух метрах в березу, быстро переложив голову с боку на бок, прицелился уже, видно... Карам не выдержал, вскочил на ноги, и птица сорвалась с резким криком.

Вскоре тропа полезла круто вверх, местами становилось видно, как высоко придется подниматься до перевала. Шлось легко, в обе стороны от тропинки тайга хорошо просматривалась. Взгляд притягивался к уцелевшим во время пожаров, толстым и высоким лиственницам с древними следами сбора живицы[12], обгорелым по низу, сучья у них были только высоко. Молодых деревьев, тонконогих, с легкой вязью веточек, было много. На некоторых еще висели рыжие остатки хвои. Бело и чисто было в лесу, будто прибрано и подметено, будто ждали его здесь, и от этого теплее становилось на душе. И дышалось хорошо. Степан любил подъемы, идти потяжелее, конечно, зато потом начинают виды открываться. Подарки бывают за работу, Степа, — говаривал Дедко.

Его буранный путик наискось пересек тропу. Степан остановился, глянул в обе стороны на нетронутую следами буранную просеку, рюкзак повесил на сук, достал из наружного кармана глухариное крыло и пошел влево, там недалеко висел капкан. Собачий лай остановил — Карам ревел метров четыреста, не дальше — явно по зрячему соболю, на месте крутился. Степан положил приваду на снег и с карабином в руках побежал мелкой рысью. Ай-яй-яй-яй-ай, — захлебывался и временами обрывался лай.

Карам метался по толстой и длинной валежине лиственя, соболь был внутри. Степан сбросил рюкзак, достал топор, сетку. Набросил ее на выход в комле, затянул, заглянул внутрь. Карам, прислушиваясь, бегал туда-сюда по стволу, иногда замирал, слушая зверька. Степан прошел вдоль, дупел было несколько, он заколотил их сучками, оставив один выход ближе к середине.

Достал бересту из рюкзака. Наломал сухих сучьев, сложил возле дупла. Стал разжигать, побуревшими от мороза руками прикрывал бересту, подкладывал сучочки. Занялось, подождал, пока разгорится лучше, взял все варежкой и затолкал внутрь, дым потянуло внутрь ствола. Карам, прислушиваясь, тихо бежал от вершины к комлю и вдруг метнулся вперед с коротким яростным лаем, вцепился в сетку, закрывавшую вход. Зверек, злобно шикнув, вырвался и ушел обратно в пустоту дерева. Пес тряс головой, освобождая пасть от сетки.

Выслушивая зверька, Степан шел вдоль дерева, не доходя до комля, стукнул топором, стал поправлять сетку. Потом снял суконку и взялся за топор. Пополам решил разваливать у того места, где поджигал. Карам с другой стороны валежины бегал с озабоченным видом, но вдруг, перепрыгнув дерево, сунулся носом в снег и, взлаяв с досадой, кинулся в сторону и замелькал между деревьев. Соболь уходил, оставляя кровь на снегу. Вскоре раздался деловитый рык пса, Степан подбежал, зверек лежал задавленный. Карам рядом бегал.

Степан здорово вспотел, Карам, видно, тоже — валялся по снегу, терся мордой. Поторапливаясь, свернул шкурку и сунул в тот же наружный карман рюкзака, где уже лежала одна.

На перевал забрались. Отсюда озера не видно было, они прошли низкими ползучими стланиками ровную верхнюю площадку и начали спускаться. Снова начались листвяшки, редкие, покореженные ветрами, но и ровненькие тоже... Вскоре тропа повернула, пошла резко вниз, и открылось озеро. В прорехах между лиственницами заголубела, заблестела вода. Километра два оставалось.

Перевал будто специально прорезали в хребте и вынули кубиком. Правый и левый его борта были обрывисты или стекали крутыми каменными реками. Все было рябое... присыпанное снегом, камни и скалы торчали. Степан, внимательно поглядывая под ноги, быстро спускался, Карам временами возникал впереди на тропе, бросал преданный, но больше деловой собачий взгляд и исчезал снова.

Солнце пригревало. Тепло стало. Степан прошел с полкилометра и, присев над обрывом, закурил. Перед ним вытянулась узкая и глубокая долина. Озеро, с километр в ширину и больше десяти в длину, с его стороны было светло-серым и блестящим, а дальний южный конец, где впадала речка, — голубым. Снегами все укрыто. Плотная тайга поднималась крутыми склонами. Степан курил, задумчиво глядел на снежные пики за озером и слушал тишину, царящую в долине. Только пичужка какая-то попискивала. Он бросил окурок под ноги, растер по привычке в пыль и снова пустился вниз.

Кедровка увидела, разоралась на весь распадок. Степан прошел пару поворотов среди больших, размером с дом, обломков скал, начались первые отдельные елочки, сначала они непривычно выделялись среди голых лиственниц, но вскоре по бокам тропы плотно встал ельник. Елка нигде не росла в их краях — слишком северно и сурово было, а здесь не просто росла, а и выглядела очень здоровой и крепкой. Из-за горячих источников, видно.

Карам уже сидел возле их старого костровища, присыпанного снегом. Степан повесил рюкзак на сук и полез в горку, в ельник, нашел свой лабазок, где хранились чайник, ведра, топор да ножовка. Взял, что надо было, вернулся к костру. Выбрал нужные удочки, сложил в ведро и вышел на озеро. Прошел, осторожно пробуя лед, присел, ударил обухом по льду. «Бо-о-у-у-ум!!!» Еще ударил: «Бо-о-у-у-ум!!! Бо-о-у-у-ум!!!» — глубокое и звучное эхо резонировало по долине и улетало вверх, к небесам!

Степан улыбался, слушая. Оставил ведро с торчащими из него удочками и пошел на берег. Стал собирать камни, круглые окатыши с рябчика размером. Набрав, сколько в руках уместилось, вернулся к ведру, сложил камни и, выбрав один, бросил его вверх и вдаль. Камень ударил в блестящую на солнце гладь, подпрыгнул, ударил еще и еще и покатился, затихая дробно... Первое касание льда давало неожиданно гулкий, будто выстрел из пушки, удар по окрестным горам, второй отскок камня, третий... звуки множились быстрым эхом, нарастали, налетая друг на друга. Озеро, как огромный ледяной там-там, пело многоголосо.

Лед был сантиметров пять. Степан пробил лунки и стал разматывать снасти. Удочки толстые, под мужскую руку, леска наматывалась на кованые квадратные гвоздики. И их, и кованые крючки Степан смазывал машинным маслом, которое специально захватывал для этого, но ему казалось, что они сделаны из такого металла, который и так не сгнил бы. На этих удочках гнили только лески, которые он и менял. Спустил в лунки пустые, без наживки снасти, промеряя глубину, и пошел на мелководье. Там пробил, размотал удочку с мушками, на хариуса. Подергал — не клевало. Степан осмотрел самодельных мух на мелких крючках, их на снасти было две: рыженькая и черная. Потрогал пальцами — менять не имело смысла — всегда здесь на такие цвета ловилось. Лег на лед, заглянул в лунку, прикрываясь от солнца. Хариусы были. Некоторые подплывали совсем близко к висящей в воде мушке и, замерев на мгновение, отплывали в сторону. Степан пошевелил мух, подергивая мелкими движениями, стал поднимать наверх. Эффект был примерно тот же: какая-то из рыбок посовывалась к приманке и, не тронув, отплывала в сторону. Степан стал опускать, положил на дно сначала черную, потом... как только рыжая муха коснулась дна, серебристая тень метнулось к ней, и Степан, вскочив на колени, вытянул на лед харюзка.

Он был маленький, меньше ладони, чуть толще большого пальца. Они все здесь были такие. Тугорослые, редко когда попадался на вершок больше. Серебряный, со светло-серой спинкой в мелкую разноцветную крапинку. Степан принес ведро с водой и опустил туда рыбку. Опять лег на лед. Рыбки брали со дна и лучше на рыжую, но иногда он вытаскивал две. Когда в ведре было уже десятка три, он смотал снасть, взял ведро и пошел наживлять уды, как называл их дед. На большие крючки насаживал харюзка за спинку поближе к хвосту и опускал на глубину. Удильник клал поперек лунки.

Закончив с удочками, вернулся в лагерь. Бурундук выскочил из балагана и, зацвиркав, улизнул под елку. Разгреб кострище от снега, надрал сухих еловых веточек вместе с прядями лишайника. Запалил. Огонь затрещал, пожирая легкое топливо. Степан наложил сучков, взял топор и пошел за дровами.

Глухаря порубил, положил в котел, повесил все над огнем и закурил. Солнце уходило за гору, подсвечивалась только верхняя часть противоположного берега да заснеженные хребты на юге. Еловое пело само по себе. Солнце ушло, лед, остывая, лопался через озеро длинными трещинами. Пушечный треск, быстрый и тягучий одновременно, с музыкальным воем рвался от берега к берегу, метался между хребтами и наконец эхом улетал в вечернее небо. И тут же трещало и выло рядом — будто гигантская хрустальная ваза лопалась в замедленной съемке — непрерывный рабочий небесный гул царил над Еловым.

Елки вокруг стояли, присыпанные снегом, особенно хороши были молоденькие, как девчушки в скромных темно-зеленых платьицах с белыми оборочками. Степан девок своих вспомнил. Опустил взгляд в ноги. Докуривал тихо. И думал, что там он бесправный и ничего не может поделать. Головой качнул, отгоняя поселковые мысли.

Холодало. Шел уже четвертый час, светлого времени оставалось немного. Он принес еще пару сухих стволов, обтесал, напилил полутораметровых чурок, готовя долгий костер. Набросал свежего лапника на лежанку и на крышу балагана. Пока работал, стемнело. Глухарь все еще был жестковат, Степан помечтал положить туда картошки или лапши, но ничего не было. Вспомнил, что наковырял дикого луку на поляне, бросил его в котелок. Карам, давно сожравший свою долю, спал с другой стороны костра. Даже головы не поднимал. Устает пес, подумал, старый. В этом году Карам должен был как следует обучить Черныша, но не вышло. И это было досадно. В следующем году может уже не потянуть.

И Степан задумался про следующий год. Какой он будет? Он впервые думал не о том, о чем обычно думал, — что будет с соболем, будет ли шишка на стланиках, хорошо ли зайдет рыба? А о чем-то другом. Непонятном. Что будет со мной? С моими? Собственно, мыслей не было по этому поводу, только морщился и грыз заскорузлые коричневые желуди ногтей.

Озеро затихло. Потянул, раздувая пламя костра, ночной ветерок. Степан сидел, слушал тишину сквозь треск огня, вспомнил об удочках, стоящих на налимов, и подумал, что ему впервые в жизни все равно, попадутся налимы или нет. Искры летели и летели вверх.