Вояж вокруг моей комнаты. Повесть

Глава XXVII

Эстампы и картины, о которых я только что говорил, бледнеют и исчезают при первом же взгляде на следующую картину: бессмертные работы Рафаэля, Корреджо и всех итальянской школы не выдержат параллели.

Итак, я храню ее всегда как последний кусок, как резерв главного командования, когда я делю с каким-нибудь любопытным удовольствие путешествовать со мной;

и я могу уверить, что как только я показываю эту суперкартину знатокам и игнорантам, светским людям, ремесленникам, женщинам и детям, даже животным, я всегда вижу, как любой зритель – каждый на свой манер – выражает знаки удивления: так верно там передана натура!

Да блин! какую картину можно было бы вам представить; какое зрелище дать вашим глазам, мадам, более всего удовлетворяющее вашим требованиям, чем вы сами?

Картина, о которой я говорю, – это зеркало, и никто вплоть до настоящего момента еще не намеревался даже ее критикнуть; для тех, кто смотрит на нее, это совершенная картина, картина, к которой невозможно придраться.

Без сомнения согласятся, что, путешествуя по моей стране, здесь можно рассчитывать на одно из чудес света.

Я молчаливо наслаждался удовольствием, которое чувствует физик, размышляя над странными феноменами света, и как их представляет все природные объекты эта полированная поверхность.

Зеркало снабжает оседлого путешественника тысячей интересных отражений, тысячей наблюдений, которые делают объект полезным и ценным.

Вы, кого Амур держал или держит еще под своей властью, узнайте, что это перед зеркалом, которое заостряет ваши черты и обдумывает свои жестокости; это перед зеркалом, которое повторяет ваши маневры, которое изучает ваши движения, которое заранее подготовлено к войне, какую вы еще только хотите объявить; это там, где вы упражняетесь в ласковых взглядах, строите мины, принимаете сердитый вид знатока, как актер упражняется наедине с собой перед выходом на сцену – это перед зеркалом вы раскрываетесь в такой полноте, какую не в состоянии выразить даже Рафаэль.

Всегда беспристрастное и правдивое, зеркало доставляет зрителю розы юности или морщины в соответствии с возрастом направленного на нее взгляда, никого не ошикивая и не льстя никому. Среди всех советников начальства оно единственное говорит правду.

Это преимущество заставляет желать изобретения морального зеркала, где бы все люди могли видеть себя со всеми своими пороками и добродетелями. Я думал даже предложить приз какой-нибудь академии за подобное открытие, пока по зрелому размышлению мне не пришла в голову мысль о его бесполезности.

Увы! это так редко, чтобы уродство признало себя и разбило зеркало!

Напрасно зеркала множатся вокруг нас и отражают с геометрической точностью свет и истину; в тот самый момент, когда лучи только проникают в наш глаз, чтобы нарисовать нас такими, какими мы есть, самолюбие незаметно всовывает свою призму-обманщика между нами и нашим образом и представляет нам божество.

Из всех призм, которые существуют, начиная с первой, которая вышла из бессмертных рук Ньютона, никакая не обладает силой рефракции столь сильной и не производит цветов столь приятных и столь живых, как призма самолюбия.

Итак, поскольку обычные зеркала напрасно оповещают правду, и каждый доволен своим образом; поскольку обычные зеркала не могут заставить человека признать свои физические несовершенства, чему может служить моральное зеркало?

Мало кто в мире направит туда свой взгляд, и никто себя там не узнает, за исключением философов. Но даже в этом я несколько сомневаюсь.

Поскольку я принимаю зеркало за то, чем оно является, я надеюсь, никто не обвинит меня в том, что я поставил выше его всех картин итальянской школы. Дамы, вкус которых не может быть фальшивым, решения которых должны все регулировать, бросают обычно, когда они появляются в моей квартире, свой первый взгляд именно на эту картину.

Я видел их тысячу раз дам и даже девушек-подростков, забывающих на балу своих ребят, танцы и все удовольствия праздника, лишь бы посозерцать с нескрываемым удовольствием эту захватывающую картину. И даже почтить время от времени ее своим глазом среди самого оживленного контрданса.

Кто мог бы отрицать ранг такой картины, которой я даю место посреди шедевров Апеллеса?