Вояж вокруг моей комнаты. Повесть

Глава XLII

Я сидел перед камином после ужина, закутавшись в свое дорожное платье и предоставив вполне добровольно себя его влиянию в ожидании часа отправления, пока пары от переваренной еды, поднимаясь к голове, настолько засорили проходы, по которым идеи, отправляясь от ощущений, туда доходят, что все коммуникации оказались перерезанными и даже мои чувства не поставляли уже моему мозгу никаких идей. А этот в свою очередь не мог в свою очередь посылать электрические флюиды, который возбуждает чувства и благодаря каковым изобретательный доктор Валли, последователь знаменитого Гальяни, оживляет мертвых лягушек.

Поймут легко, прочитав эту преамбулу, почему моя голова упала на грудь и как мускулы большого и указательного пальцев правой руки, более не получая этого флюида, расслабились до такой степени, что волюм работ м. Караччоли (бежавшего подобно мне из Франции несмотря на то, что был признан как политический и религиозный писатель всей Европы), который я сжимал этими двумя пальцами, выскользнул незаметно и упал в огонь.

Только что ушли визитеры, беседа с которыми вертелась вокруг смерти знаменитого врача Цина, который умер совсем недавно и о котором уже ничего невозможно найти в Интернете, и которого все жалели: он был знающим, работящим, хорошим врачом и известным ботаником.

Достоинства этого способного человека занимали мои мысли; и однако, говорил я себе, если бы я мог вызывать души всех тех, кого он, возможно, препроводил в другой мир, кто знает, не пострадала бы его репутация несколько?

Я свернул незаметно на рассуждения о медицине и на прогресс, который она сделала со времен Гиппократа. Я спрашивал себя, умерли ли бы те знаменитые персоны античности, которым посчастливилось умереть в своей постели, как Периклес, Платон, знаменитая Аспазия, и сам Гиппократ, как ординарные люди от воспаления легких, инфектированной паразитами, если бы им по рецептам современных врачей пускали кровь и пичкали лекарствами?

Объяснить, почему я думаю об этих четырех персонажах больше, чем о других, совершенно невозможно. Кто может дать резон своим мыслям?

Единственное, что я могу сделать это все спереть на мою душу, которая вызвала доктора Коса, доктора из Турина и знаменитого человека, который делал такие прекрасные вещи и столь грандиозные ошибки.

Но, что касается ее неразрывного напарника, смиренно сознаюсь, что ей подмигивал другой – доктор Синья. И все же не без некоторого колыхания гордости могу сознаться, что в моем выборе баланс тяготеет в сторону разума как 4 к 1.

Это много для военного моего возраста.

Как бы там то ни было, в то время как я предался размышлениям, мои глаза начали смыкаться, и я провалился в глубокий сон; но когда я закрывал глаза, образ персонажей, о которых я думал, оставался нарисованным на том тонком полотне, которое зовут памятью, и эти образы, смешивались в моем мозгу с идеей вызывания мертвых, так что я вскоре увидел, как по очереди появляются Гиппократ, Платон, Перикл, Аспазия и доктор Синья со своим париком.

Я видел, как они рассаживаются по сиденьям вокруг огня; один Перикл остался на ногах чтобы почитать газет.

– Если открытия, о которых вы мне говорите, имели место быть, – сказал Гиппократ доктору, – и если они были так полезны для медицины, как вы претендуете, я бы видел, как уменьшается масса людей, которые каждый день спускаются в мир теней, но список которых, согласно регистрационным картам Миноса, которые я удостоверяю лично сам, постоянно тот же, что и всегда.

Доктор Синья повернулся ко мне:

– Вы, конечно, подтвердите достижения современной медицины? – сказал он мне. – Вы знаете гарвеевсое открытие кровообращения; открытие бессмертным Спалаццани механизма переваривания пищи и исследования желудочного сока?

И он вдался в длинный список деталей всех открытий, которые имели отношение к медицине и массе лекарств, обязанных своим успехам химии; он произнес настоящую лекцию в пользу современной медицины.

– Я так понял, – ответил я тогда, – что все эти великие люди не знают всего того, что вы нам только что рассказали и что их души, освобожденные от пут материи, еще находят что-то неясное во всей природе?

– А! вы ошибаетесь! – вскричал пелопонесский протомедик, – тайны природы спрятаны от мертвых так же, как и от живых, тот кто все создал и дирижирует этим, один знает великий секрет, которого люди напрасно пытаются коснуться: вот то, что мы узнаем наверное на берегах Стикса

и поверьте мне, – добавил он адресуясь к доктору, – освободитесь от тех остатков ума, которые вы принесли из обиталища смертных; и поскольку работа тысяч поколений и все человеческие открытия не могут продлить существования ни на один момент; поскольку Харон переправляет в своем баркасе каждый день все то же одинаковое число теней; не будем измышляться в защите искусства, которое среди мертвых, где мы обитаемся, даже и не полезно для врачей.

Так говорил знаменитый Гиппократ к моему немалому удивлению.

Доктор Синья улыбнулся; а так как духи не могли ни не признать действительности, ни промолчать, он понимающе покраснел, не потому только что таково было мнение Гиппократа, но и потому что он признал это сам, добавив, что сам всегда в этом сомневался.

Перикл, который приблизился к окну, глубоко вздохнул; и я догадался о причине вздоха. Он читал номер "Монитора", который объявлял упадок искусств и знаний; он видел, как знаменитые ученые покидают свои блестящие размышления, ради изобретения новых преступлений;

и он трепыхался, слушая как орды каннибалов сравнивают себя с героями великодушной Греции, отводя на эшафот, без стыда и угрызений совести почтенных стариков, женщин, детей и совершают в полнейшем хладнокровии самые жестокие и самые бесполезные преступления.

Платон, который слушал, ничего не говоря, нашу беседу, увидев ее вдруг закончившейся таким нежданным образом, взял слово в свою очередь.

– Я понимаю, – сказал он нам, – как открытия, которые сделали ваши великие мужи во всех областях физики, оказываются бесполезными в медицине, которые не могут никогда изменить природных тел, разве лишь за счет человеческих жизней; но ведь в политической области без сомнения дела обстоят не так.

Открытия Локка о природе человеческого разума, изобретение книгопечатания, наблюдения, собранные из истории, столько умных книг, которые распространили знание среди людей; да и сама медицина, ставшая достоянием масс благодаря организации здравоохранения, столько чудес в конце концов должны без сомнения внести вклад в то, чтобы сделать людей лучше, и то счастливое и мудрое государство, которое я вообразил и которое век, в котором я проживал, заставили меня думать о нем как о непрактичном сне, сегодня уже существует в мире?

На это требование, честный доктор опустил глаза и ответил лишь слезами; потом, вытерев их платком, он невольно сдвинул парик, так что они часть лица оказалась им закрытой.

– О бессмертные боги! – испустила пронзительный крик Аспазия, – какая странная фигура! это что за открытие ваших великих людей заставило вас причесываться шевелюрой другого?

Аспазия, которую рассуждения философов вводили в зевание, завладела журналом мод, лежавшим на камине и уже некоторое время листала его, когда парик доктора вызвал у нее это восклицание; и, поскольку узкое и подвижное кресло, на котором она сидела, было для нее весьма неудобным, она без разговору положила обе свои голые ноги, украшенные лентами, на соломенный стул, находившийся между ею и мной, и оперлась локтем на одно из широких плеч Платона.

– Это совсем не череп, – ответил ей доктор, беря свой парик и бросая его в огонь, – это парик, мадемуазель, и я не знаю, почему я не бросил это нелепое украшение в пламя Тартара, когда я спешил к вам: но нелепости и предубеждения так сильно врождены в нашей несчастной натуре, что они следуют за нами некоторое время еще и за могильной плитой.

Я с особым удовольствием наблюдал доктора, так решительно отделавшегося от своей медицины и своего парика.

– Я вас уверяю, – сказала ему Аспазия, – что большинство причесок, представленных в этих тетрадях, должны бы заслужить судьбу вашей: так они экстравагантны!

Прекрасная афинянка экстремально удивилась, просматривая эти эстампы, и удивилась с полным резоном разнообразию и живописности современных наворотов.

Особенно одна фигура из многих ее удивила: это была юная дама, представленная с самой элегантной прической, которую Аспазия нашла несколько слишком высокой; но кусок вуали, прикрывавший горло был так чудовищно велик, что за ним скрывалась половина лица.

Аспазия, не зная, что эти странные формы были всего лишь работой крахмала, не могла не засвидельствовать удивления, которое возросло бы в разы, если бы марля была прозрачной.

– Но просветите меня, – сказала она, – почему ваши женщины кажутся одеваются скорее, чтобы спрятать себя, чем приодеться: едва открывая свое лицо, по которому только можно понять их пол, они так странно искажают формы своих тел немыслимыми складками тканей!

Из всех фигур, представленных на этих листках, ни одна не оставляет открытой горло, руки и ноги: как, ваши молодые воины не пытаются противостоять этому обычаю?

– По-видимому, – добавил она, – добродетель ваших женщин, которые показывают себя в таких одеждах, намного превосходит добродетели моих современниц?

Закончив эти слова, Аспазия посмотрела на меня с явным ожиданием ответа. Я сделал вид, что этого не заметил, и чтобы придать себя рассеяный вид, бросил на горящие угли пинцетом остатки уцелевшего от огня докторского парика.

Потом заметил, что одна из веревок, крепивших аспазиевую сандалету развязалась:

– Позвольте, – сказал я, – очаровательная Аспазия, – и так говоря я живо опустился, положив руки на стол, где, как я полагал, видел эти две ножки, которые когда-то заставляли безобразничать философов.

Я убежден: в этот момент я подвергся настоящему сомнабулизму, ибо движение, о котором я говорю, было более чем реальным; но Розина, которая в натуре лежала в кресле, приняло это движение за обращенное к ней; и подпрыгнув слегка в моих руках, она погрузила в мир теней знаменитые тени, вызванные моим дорожным платьем.

Прекрасная страна воображения, которую добродушнейшее Существо произвело для людей, что утешить их от реальности, мне пора тебя покинуть.

Именно сегодня, определенные персоны, от которых я завишу, сделали претензию на дарование мне свободы, как будто они меня ее лишили! как будто это было в их власти похитить ее у меня хоть на один момент, и помешать мне пересечь по желанию громадные пространства, всегда открытые для меня!

Они мне запретили пересекать город, одну лишь точку; но они мне оставили всю вселенную с ее необъятностью и вечностью в мое распоряжение.

Именно сегодня я свободен или скорее накануне возвращения в свои оковы! Гнет дел снова будет повешен на меня: я не смогу сделать ни одного шага, который не был бы соразмерен с приличием и долгом.

Счастлив еще, если какая капризная богиня не заставит меня забыть того и другого, и если я ускользну от нового и опасного плена.

Эх! и что это они не оставили меня закончить мое путешествие! Нет бы наказать меня ссылкой в мою комнату, в эту прекрасную страну, которая содержит все добра и богатства мира? Это как сослать мышь в подвал.

Однако я никогда не замечал ясно своей двойственности. В то время как я сожалею о своих вымышленных радостях, я утешен силовым манером: меня увлекает неведомая сила; она мне говорит, что мне нужен воздух и небо, и что одиночество оно сродни смерти.

Вот я одет по всей форме, моя дверь открыта, я бреду под пространными портиками улицы По, тысячи прекрасных фантомов витают перед моими глазами. Вот он этот дворец, эти ворота, эта лестница – я дрожу в предвкушении.

Вот так чувствуют заранее кислый вкус, когда нарезают лимон, чтобы зажевать его.

О мое животное, мое бедное животное, береги себя!