Война среди осени

9

— Как же ему теперь быть? — спросил Маати, прихлебывая чай.

Заварку совсем чуть-чуть передержали. После глотка во рту появилась терпкая горечь. А может, он просто хватил вчера лишку, ведь они с Найитом просидели в чайной допоздна и распрощались, когда полная луна уже зашла, а небо на востоке посветлело. Маати слишком утомился для сна, а потому, проводив сына до его покоев, заглянул к Семаю, который как раз собирался завтракать. Младший поэт отправил слуг на кухни, а пока они не вернулись, поделился тем, что было на столе — булочками из слоеного теста, чуть недозревшей ежевикой и горьковатым чаем. Во всем чувствовался привкус раннего лета.

Утренние лучи быстро прогнали холод минувшей ночи.

— Что ни говори, он благородно с ней поступил. Признал ребенка, женился. Но что же делать, если он ее не любит? Ведь сердце — не воин, приказов не слушает.

— Чаще всего, — добавил Размягченный Камень и широко улыбнулся, обнажив два ряда неестественно ровных мраморных зубов. Этот рот не мог принадлежать человеку.

— Даже не представляю, — пожал плечами Семай, не обращая на андата внимания. — Боюсь, в делах такого рода мы с вами худшие советчики во всем городе. Мне заводить семью нельзя. А женщины, с которыми я делю постель, хорошо знают, что для меня вот этот увалень всегда останется на первом месте.

Размягченный Камень расплылся в безмятежной улыбке. У Маати появилось неуютное подозрение, что существу пришлись по нраву эти слова.

— Но ты хотя бы понимаешь, как ему трудно, — возразил он.

Стриженые кроны дубов кутались в сумерки; город по-прежнему укрывала тень. Солнце еще пряталось за восточными горами, пронизывая мягким светом голубой купол неба. На его фоне темнели силуэты башен, а рядом, но все-таки ниже вершин, кружили птицы.

— Положение не из легких, — кивнул Семай. — Так иногда случается: хорошие люди теряют голову из-за… как бы поточнее? Неподходящих женщин.

— Если ты о сестре хая, вернее сказать — «хладнокровных убийц», — уточнил андат, — но я думаю, тут можно обобщить.

— Благодарю за помощь, — отозвался Семай. — Но вы сами уже ответили на вопрос, Маати-тя. Найит женился на ней. Признал сына. Этот поступок накладывает на него кое-какие обязательства, правильно? Он заключил договор. Дал определенное обещание, иначе зачем говорить, как хорошо он поступил? Если ему так легко нарушить обеты, выходит, все его благородство — не более чем формальность.

Маати вздохнул. Соображалось ему туго. Много вина и мало отдыха. Возраст у него был уже не тот, чтобы устраивать ночные пирушки и тягаться с молодыми. Но все же он очень хотел, чтобы Семай понял. Если он рассказывает о горестях Найита кому-то другому, значит, ночь, которую они провели в чайной, и весь их разговор были на самом деле. Значит, все, что казалось просто сном, стало явью. Маати никак не мог собраться с мыслями и молчал. Семай кашлянул, с беспокойством глянул на него и сменил тему.

— Простите, Маати-тя, но я слышал, у Найита были какие-то трудности с… определением отца? Знаю, что хай письменно отказался от него, но это касалось лишь вопросов наследования. Этот шаг представляется мне скорее милостью со стороны нашего правителя. Если вы понимаете, что я…

Маати поставил чашу и сложил руки в жесте возражения.

— Быть отцом — не значит поваляться в кровати. Я видел, как Найит учился ходить. Я укладывал его спать, пел ему колыбельные. Кормил его. Качал. И сегодня, Семай, он пришел ко мне. Он говорил со мной. Неважно, чья в нем кровь. Найит — мой сын.

— Конечно, — согласился поэт, но как-то неохотно, сдержанно.

Кровь бросилась Маати в голову. Он гордо выпрямился. И вдруг Размягченный Камень поднял широкую толстопалую руку, призывая их замолчать. Склонил голову набок, словно прислушивался к чему-то. Нахмурил брови.

— Как странно, — промолвил андат.

И вдруг исчез.

Маати растерянно захлопал глазами. Поэт глубоко и прерывисто вдохнул. Лицо его побелело, как полотно.

Маати не знал, что сказать. Семай встал, ушел куда-то в сумеречную глубину комнаты, вернулся назад. Руки у него дрожали, потерянный взгляд метался из стороны в сторону. Глаза раскрылись так широко, что стал виден белок вокруг радужки.

— Как… — промолвил он сиплым дрожащим голосом. — Маати… О боги! Я тут ни при чем. Я ничего… Боги. Маати-кво, он пропал!

Маати встал и начал стряхивать с одежды крошки, совершенно не чувствуя реальности происходящего. Однажды он уже стал свидетелем того, как исчез андат, и совсем не ожидал, что доведется увидеть это снова. Покачивая головой, Семай бродил из стороны в сторону по широкому крыльцу. Без направления и цели, точно шелковый флаг, колеблемый ветром.

— Жди здесь. Я за Отой-кво, — сказал Маати. — Он во всем разберется.

Стены зала аудиенций взмывали к своду, грациозные, точно крылья голубки. Светлый гладкий камень казался мягким, как масло. На нем не видно было ни щелочки: во время строительства плиты сливались воедино, размягченные силой андата. Из стен веерами тонких каменных лучей вырастали подставки для благовонных курений. Струйки ароматного дыма поднимались над ними, тянулись вверх, к окнам, которые тоже были вылеплены из камня умелыми руками мастеров. Простор, изящество, величие. Ота подумал, что в мире не найдется чертога, равного этому по красоте.

Он сидел в черном кресле, которое раньше принадлежало его отцу, деду и длинной череде пращуров, уходившей на много поколений назад, во времена, когда Империя процветала, а слово «хай» означало «чтимый слуга». Перед Отой на мягких красных подушках и циновках с затейливым плетением расположились главы знатнейших семей утхайема: Ваунани, Радаани, Камау, Дайкани, Дун, Исадан и еще нескольких. Это была далеко не вся знать. На каждый из этих домов приходилось еще десять или двадцать семейств, но здесь присутствовали только самые богатые и влиятельные люди Мати. И только что они пережили страшный удар. Ота ждал, пока они осознают смысл сказанного, видел, как бледнеют их лица. Взгляд его был тверд, а поза исполнена сурового величия. Для этого случая он выбрал строгие белые одежды. Первой мыслью было надеть церемониальное облачение — черное и алое, с длинной гибкой костью, вшитой под ткань, чтобы придать ей форму. Однако, подумав как следует, он отказался. Слишком вычурно. К тому же могли подумать, что он скрывает за пышной одеждой страх. Сейчас важнее всего было сохранить авторитет, показать, что он остался хозяином положения. Еще один шаг, и в городе воцарится паника. Пока еще Ота мог ее предотвратить. Но если утхайемцы покинут дворец в сомнениях, тогда все пропало. Человеку по силам удержать камень, но никто не может остановить обвал.

— Н-нельзя ли его вернуть? — спросил, заикаясь, Ветай Дун. — Есть андаты, которых пленяли трижды и даже четырежды. Нисходящая Влага была…

Ота тяжело вздохнул.

— Возможность есть, но сделать это труднее, чем в первый раз. Поэту придется создать пленение, которое значительно отличается от предыдущего. Или же дай-кво пришлет нам другого андата. Возможно, он не будет повелевать камнем, но все равно так или иначе облегчит горное дело.

— Сколько времени пройдет до тех пор? — подал голос Ашуа Радаани.

Его дом считался богатейшим в городе. В сокровищнице Радаани лежало больше золота и серебра, чем в казне самого хая.

— Мы не можем этого знать, пока не получим ответ дая-кво! Я отправил в селение поэтов лучшего гонца. Он будет менять лошадей в каждом предместье, и мы получим вести очень скоро. А до тех пор будем работать, как прежде. Конечно, благодаря андату рудники Мати стали самыми богатыми в мире. С другой стороны, в кузнечном деле Размягченный Камень не приносил никакой пользы. Он не плавил руду. Гончарам придется снова работать с обычной глиной, но…

— Как же такое могло случиться? — воскликнул Кайин Дун с такой мукой в голосе, будто потерял родного сына.

По залу пронесся боязливый шепоток. Не раздумывая, Ота встал и сложил руки в жесте порицания.

— Дун-тя, — произнес он голосом, который был тверже и холоднее камня. — Никому не дозволено меня перебивать. Я пригласил вас только из милости. Вы это сознаете?

Утхайемец принял позу извинения, но Ота продолжал настаивать.

— Я спросил, понимаете ли вы, почему здесь оказались, а не сожалеете ли вы о содеянном.

— Понимаю, высочайший, — промямлил тот.

— Гончары будут работать с глиной, пока мы не решим, как поступить дальше, — продолжил Ота. — При должном благоразумии впереди у нас окажутся временные трудности, а вовсе не катастрофа. Да, город пострадал. Мы все понимаем это, но я не допущу, чтобы паника усугубила положение. Мне нужна ваша поддержка. Объясните своим людям, что бояться нечего. Я лично займусь договорами, которые напрямую пострадали от потери андата. Я позабочусь, чтобы всем домам и семьям возместили убытки соразмерно их доле. Все договоры, которых исчезновение андата не коснулось напрямую, по-прежнему остаются в силе. Вы меня слышали?

Утхайемцы загудели согласно, но неохотно, как мальчишки перед наставником.

— Я поставил на мосту стражу. Если кто-то пожелает вывезти свою казну из Мати, ее немедленно конфискуют. Любой, кто захочет покинуть город, имея в кармане больше ста серебряных полос, должен получить на это мое личное разрешение.

Ашуа Радаани изобразил позу, испрашивая позволение говорить. Он вел себя, как полагается. У Оты отлегло от сердца: они хотя бы начали соблюдать приличия.

— Высочайший, — начал Радаани. — Сейчас не лучшее время для ограничения торговли. Чтобы выжить, Мати необходимо поддерживать связи с другими городами.

— Если люди увидят, как в Сетани и Удун катятся нагруженные золотом повозки, они начнут говорить, что крысы бегут из горящего дома. В моем доме пожара нет.

Радаани поджал губы. Глаза у него забегали, будто перечитывали строки невидимого плана, который Ота только что разрушил. Утхайемец промолчал.

— Ваше послушание и верность спасут город, — закончил Ота. — Все вы — хорошие люди и главы уважаемых семейств. Знайте, что я ценю каждого. Те, кто постарается поддержать мир в эти трудные времена, не останутся без награды.

А первого, кто бросится наутек, я уничтожу и засыплю его поля солью, подумал он, но ничего не сказал. Эту часть своей речи Ота постарался выразить взглядом, и по смятению придворных догадался, что они его хорошо поняли. Больше десяти лет они считали, что ими правит мягкотелый выскочка, оказавшийся на отцовском троне по странной прихоти судьбы; что он годится для этой высокой роли не лучше, чем его женушка-трактирщица. Несмотря на всю серьезность положения, Ота на миг ощутил мстительную радость. Наконец-то он показал им, как они ошибались.

Когда утхайемцы покинули зал, он отослал слуг и направился в свои покои. Там его встретила Киян. Она взяла мужа за руку. На краю низкой кушетки сидел Семай. В лице у него по-прежнему не было ни кровинки. Еще когда Ота собирался на аудиенцию, поэт, не стесняясь, рыдал.

— Как прошло? — спросила Киян.

— По-моему, неплохо. Как ни странно, оказалось гораздо проще, чем спорить с Эей.

— Просто их ты не любишь.

— Ах, так вот в чем разница?

На медном столике в тарелке лежали свежие яблоки, а рядом — короткий острый ножик. Срезав кругляш белой мякоти, Ота положил его в рот и некоторое время задумчиво жевал.

— Они все равно попробуют вывезти деньги, — заметила Киян. — Стража на мосту не остановит лодок с потушенными фонарями. Не остановит повозок, которые обходными путями направятся на север и перейдут через реку где-нибудь в горах.

— Знаю. Но если я сведу потери к нескольким лодкам и телегам, это будет победа. Мне еще нужно отправить послания другим хаям. Для начала в Сетани и Амнат-Тан.

— Лучше, если они узнают новости от тебя, — согласилась она. — Позвать писца?

— Нет. Я сам. Дайте мне только бумагу и новый брусок туши.

— Простите меня, высочайший, — в который раз повторил Семай. — Я не знаю. Не знаю, как это могло случиться. Он сидел рядом, и вдруг — раз и нету! Никакой борьбы.

— Теперь это не важно, — сказал Ота. — Его уже нет, а нам надо жить дальше.

— Как же не важно? — в отчаянии всхлипнул поэт.

Ота не мог представить, каково это — посвятить себя одной-единственной цели, а затем в одночасье потерять ее. Сам он успел поменять с полдюжины судеб — был грузчиком и рыбаком, помогал повитухе, служил посыльным, стал отцом и хаем, — а Семай всю жизнь оставался только поэтом. Его возносили превыше других, одаривали милостями, ему завидовали. И вдруг он становится простым человеком в коричневых одеждах. Ота потрепал Семая по плечу и заметил, что лицо поэта на миг исказилось гримасой стыда. Пожалуй, утешать его было рановато.

По двери чуть слышно царапнули. Мальчик-слуга изобразил позу глубокого почтения и доложил о прибытии поэта Маати Ваупатая и Лиат Чокави. Миг спустя в покои, пыхтя и отдуваясь, вбежал Маати. Щеки у него побагровели, живот колыхался. Следом вошла Лиат. Она была не на шутку встревожена. Киян помогла Маати сесть. Когда женщины встретились взглядами, наступила напряженная тишина. Ота шагнул вперед.

— Спасибо, что пришла, Лиат-тя.

— Я бросила все, как только Маати сказал, что вы меня ждете. Что случилось? Нам ответил дай-кво?

— Нет, — пропыхтел Маати, глотая воздух. — Не то.

Ота принял вопросительную позу, и тот затряс головой.

— Я не сказал. Люди были. Могли услышать. — Он перевел дух и добавил. — Боги! Мне нужно меньше есть. Я слишком толстый, чтобы так носиться.

Ота взял Лиат под локоть и усадил ее на стул, а сам опустился на кушетку возле Семая. Лишь Киян осталась стоять.

— Лиат-тя, ты работала с Амат Кяан, — начал Ота. — Ты приняла руководство домом, который она основала. Уверен, она говорила с тобой о первых годах после гибели Хешая-кво и исчезновения Бессемянного.

— Конечно.

— Расскажи нам все. Мне нужно знать, как она поддерживала Сарайкет. Что у нее получилось, а что — нет. Какие решения хая она одобряла, какие порицала. Все до мелочей.

Лиат переводила глаза с Оты на Маати, а с него — на Семая и обратно. Она совершенно не понимала, в чем дело.

— Это случилось опять, — сказал Ота.