Война среди осени

20

«И вот полукровка с Бакты вылез наружу, прижался к стене и пошел, осторожно переставляя ступни по узенькому карнизу. Так, шажок за шажком, он добрался до решетки, за которой сидела императрица».

Ота замолчал, оставив мальчишку с Бакты висеть на стене башни-тюрьмы. На этот раз Данат не спросил, что было дальше. Он крепко спал. Ота посидел немножко, глядя на сына, потом закрыл книгу, положил ее на старое место возле двери и погасил светильник. Данат пробормотал что-то, зарываясь поглубже в одеяла. Ота тихонько приоткрыл дверь и выскользнул в подземный коридор.

Лекарь, который остался дежурить у дверей, изобразил позу почтения. Ота сложил руки в жесте благодарности, а потом направился на север, к широкой спиральной лестнице. Если подняться по ней, можно было попасть в верхние залы подземного дворца, если спуститься чуть ниже, она привела бы в личные покои Оты и на женскую половину. Воздух согревали небольшие медные светильники. Пахло горячим маслом. Стены подземелий были светлей песчаника, и казалось, что они добавляют к свету пламени свой собственный. Дойдя до лестницы, Ота остановился.

Наверху Мати потихоньку готовился к переезду в подземные чертоги, переходы и комнаты. Долгая холодная зима была уже не за горами. Бани сливали воду из труб, уводили из котлов ниже, в подземные бассейны. Хранилища на башнях заполнялись летними вещами, и огромные площадки ползали вверх-вниз по древним каменным направляющим. Раньше в широких сводчатых проходах, которые превращались в улицы и дороги, пели нищие. С тележек пахло говяжьим супом, свининой с пряностями, рыбой и горячим рисом, миндальным молоком и медовыми лепешками. Уличные торговцы зазывали и соблазняли кушаньем всех без разбора: любопытных, голодных и тех, кто успел проголодаться совсем чуть-чуть.

Только этой зимой все вышло иначе. Едой больше никто не торговал. Ее распределяли утхайемцы по сложной системе, которую придумала Киян. Жителей Сетани поселили в нижнем городе и шахтах на равнине еще до того, как Ота и его армия вернулись и привезли весть о разгроме гальтов. Теперь в каждом жилище, где раньше хозяйничала одна семья, теснилось две, а то и три.

В глубине души Оте отчаянно хотелось подняться из дворцов на верхние ярусы, углубиться в паутину коридоров и тоннелей, проложенных друг над другом. Он понимал, что не стоит обманываться: это лишь кажется, что если он увидит все своими глазами, городом легче станет управлять, легче исправить просчеты. И все же наверх тянуло ничуть не меньше.

Он вздохнул и пошел вниз. Женскую половину, рассчитанную на дюжину-другую хайских жен, с помощью ширм, занавесов и перегородок разделили на несколько покоев поскромнее. Здесь поселились члены утхайема, мужья и жены вместе. Вполне разумное решение, ведь сама Киян почти никогда не пользовалась своими комнатами по назначению. И все же трудно было привыкнуть, что люди живут слишком близко друг от друга. Иногда поздней ночью Ота даже слышал голоса тех, кто проходил мимо.

Синие с золотом двери его собственных покоев были закрыты. Слева и справа застыли два стража. Оба изобразили позы приветствия. Ота заметил, как быстро он стал думать о них, как об охране, а ведь совсем недавно воспринимал, как простых слуг. В их обязанностях не появилось ничего нового, одежды остались прежними. Не мир переменился. Переменился он сам.

Киян сидела за туалетным столиком, держа в руке гребень с широкими зубьями. Ота ласково отобрал его, сел чуть позади и сам принялся расчесывать длинные волосы жены. Они стали жестче, и серебряных среди них теперь стало почти столько же, сколько черных. Он заметил, что на щеке у нее появилась маленькая ямочка. Киян улыбалась.

— Я слышала, что говорил хай Сетани сегодня, — сказала она.

— И что же?

— Он сидел в одной из чайных. Честно говоря, не в самой пристойной.

— Не буду спрашивать, что ты сама там делала.

Киян тихонько рассмеялась.

— Всего лишь слушала хая. Но и того хватило. Знаешь, он о тебе высокого мнения.

— Боги, — вздохнул Ота. — Он опять называл меня так?

— Представь себе, да. Слово Император прозвучало не раз. Кажется, он думает, что если ты прикажешь, и солнце ярче засияет.

— Похоже, он забыл первый бой, в котором из-за меня почти все войско погибло. Забыл, что я не смог спасти дая-кво и поэтов.

— Нет, не забыл. Но он говорит, что ты — единственный, кто попытался остановить гальтов, кто сплотил города, не дав им погибнуть по одному. И это ты надоумил их покинуть Сетани.

— Лучше бы он перестал так меня звать. — Ота вздохнул. — Когда я впервые с ним встретился, он казался таким рассудительным. Кто бы мог подумать, что он так доверчив.

— А знаешь, в его словах что-то есть. Нам придется многое решать, когда все закончится. Придется выбрать Императора или новый хайем. И дая-кво. Маати или Семая, наверное.

Теперь все разговоры были об одном — как все восстановить, как отстроить заново. Наивная вера, что у поэтов хоть что-нибудь получится, объединяла людей, и Ота не находил в себе сил ее разрушить.

— Да, наверное, так, — согласился он. — Но на это уйдет вся жизнь. И не одно поколение. Поэтам и раньше было непросто найти андата, которого еще можно связать. Мы стольких упустили… А уж теперь пленение стало стократ сложнее, чем раньше. Даже если у нас появится новый дай-кво, от этого мало что изменится.

— Император все равно нужен. Один человек. Тот, кто защитит все города. А поэты будут перед ним отвечать. Вообще-то хватит даже одного поэта с андатом.

— Пусть за это берется, кто хочет. Я лично выбираю Бакту и хижину на морском берегу. — Ота попытался обратить все в шутку, но увидел, как смотрит на него Киян. — Слишком рано строить планы, любовь моя. Сначала надо победить, а потом и решим все, если будет нужно.

Киян повернулась и взяла его за руку. С тех пор, как он вернулся домой, у них еще реже, чем раньше, находилось время побыть вместе. Когда Ота и его войско въехали на мост под звук барабанов и труб, весь город охватило сумасшедшее ликование. Киян и дети вышли ему навстречу. Ота обнял жену, потом Эю. Он танцевал с маленьким Данатом на руках, пока у них обоих не закружилась голова. А потом людской поток носил Оту от шатра к шатру. Он смеялся, принимал поздравления и одновременно решал непростую задачу — как распустить войско, пусть даже такое пестрое и неорганизованное. Затем он обнаружил, что у Киян по-прежнему нет ни ладони свободного времени. Она все так же заботилась о городе.

Мужчины и женщины, богатые и бедные — все хотели получить ее совет. Им нужно было знать, что делать с запасами, как лучше разместить беженцев, куда перевезти товары, куда перенести ремесла, которыми раньше занимались целые дома, а теперь управляло несколько человек. Киян стала той рукой, которая направляет Мати, указывает ему путь, укрывает одеялами его детей и помогает сохранить припасы на черный день. Это съедало все ее дни.

Дни Оты уходили на то, чтобы принимать поздравления утхайема и торговых домов, разбирать просьбы о поблажках, которые хотели выудить у него в свете изменившихся обстоятельств. Он почти не верил, что сидит рядом с Киян, что она смотрит на него. Слишком долго все это казалось несбыточной мечтой. И вот, когда мечта наконец-то сбылась, Ота обнаружил, что не может забыть о бедах и отвлечься. Киян сжала его руку.

— Страшно было там?

Он сразу понял, о чем она говорит. О битвах, о селении. О войне. Хотелось придумать что-нибудь остроумное, легкое, но слова не шли с языка. Ота долго молчал.

— Страшно. Их было так много.

— Гальтов?

— Погибших. Своих. Чужих. Я никогда такого не видел, Киян-кя. Только читал в хрониках, слышал в легендах. Но то совсем другое. А они… они лежали, как будто спят. Даже если погибли страшной смертью, все равно казалось, что вот сейчас они очнутся, заговорят, позовут на помощь или закричат. Все время думаю о тех, кого я повел туда. Кто выжил бы, если бы мы туда не пошли.

— Мы не виноваты, любовь моя. Гальты никому не оставили выбора. Те люди все равно погибли бы — или в бою, или когда гальты захватили бы город. Разве другая смерть была бы лучше?

— Нет. Может, она оказалась бы хуже. Но они погибли именно так, а не иначе. Погибли, потому что шли за мной. Выполняли мои приказы.

Ота не ожидал услышать ее смех. Тихий, безрадостный.

— Вот почему хай Сетани зовет тебя Императором, — сказала Киян, и он изобразил вопрос. — Это из благодарности. Если ты ведешь за собой людей, ты берешь на себя его ношу. Спасаешь его от страданий, которые испытываешь сам.

Ота посмотрел на свои руки, потер ладони, и они сухо зашуршали друг о друга. В горле стоял комок. В глубине души он с болью понимал, что жена права. Попросив хая Сетани оставить город и пойти за ним, он взял себе право решать, что будет дальше. А вместе с ним — и ответственность. На миг он оказался на холодном сером поле смерти, среди безжизненных развалин селения, где когда-то поэты пленяли неуловимую мысль. Он вспомнил мертвые глаза дая-кво, глядящие в никуда. Убитых гальтов, лежавших вперемешку с его людьми, голоса, зовущие его Императором.

— Прости, — попросила Киян. По голосу он понял, что она понимает, как мало этого слова.

Он заставил себя вернуться обратно, в комнату, озаренную мягким светом, к запаху свечей, прикосновению любимой руки.

— Они так жили веками, — сказал он. — Гальт, Эдденси. Западные земли. У них всегда были сражения, войны. Научимся и мы.

— Что-то мне не очень хочется.

Ота поднес ее руку к губам. Киян ласково погладила его по щеке. Он притянул ее к себе, обнял, погрузился в знакомое тепло ее тела, аромат волос. Ему хотелось, чтобы этот миг тянулся без конца, чтобы завтрашний день никогда не наступил.

Киян чувствовала, как напряжена его спина, как сильны объятия. Что-то в нем происходило. Она не говорила ничего. С каждым вдохом ее тело становилось все теплее и мягче. Ее покой мало-помалу начал передаваться ему. В одном из светильников закончилось масло. Пламя дрогнуло, зашипело и погасло. Дымная струйка растаяла, наполнив комнату запахом прощаний.

— Я думала о тебе каждую ночь, — сказала она. — Каждую ночь боялась, что ты не вернешься. Детям тысячу раз повторяла, что все будет хорошо, что ты скоро приедешь. А самой было тошно от этих слов.

— Прости.

— Ты не виноват. Ни в чем не виноват. Просто знай, что мы ждали тебя. Не хая, не Императора. Тебя. Помни, что ты лучший человек на свете и что я тебя люблю.

Он приподнял ее подбородок и поцеловал, удивляясь, как легко она сумела наполнить его сердце радостью, даже не попросив, чтобы он забыл о печали.

— Теперь все зависит от Маати, — прошептал Ота. — Если он успеет пленить Бессемянного до первой оттепели, мы будем спасены.

Он почувствовал, что ее тело как-то странно расслабилось. Как будто, сказав эти слова, он избавил ее от борьбы, которую она вела в своем сердце.

— А если у него не получится? — спросила Киян. — Если всему и так придется пропадать, мы убежим? Только мы с тобой и дети? Если я заберу их и уеду, ты поедешь с нами или останешься тут сражаться?

Он снова поцеловал ее. Она положила руки ему на плечи, прижалась к нему. Ота ничего не ответил. По ее дыханию он знал, что она поняла все без слов.

— Если использовать значение движения вовне из слова «нурат» и символы, которые ты создал для преемственности, то у нас все получится, — сказал Маати.

Семай посмотрел на него красными от бессонных ночей глазами. Волосы у него торчали в разные стороны из-за того, что он постоянно зарывался в них пальцами от безысходности. Лампа бросала свет на бумажный хаос. Постороннему библиотека показалась бы крысиным гнездом: раскрытые книги, развернутые свитки, на которых лежали другие развернутые свитки, сложенные в одну стопку листы из дюжины разных рукописей. Это море знаний — грамматика, поэзия, история — ошеломило бы любого, кто не имел понятия, насколько оно мелко. Семай пробежал пальцем по записям, которые сделал Маати, и покачал головой.

— Одно и то же. «Нурат» поменяется по четвертому падежу, потому что рядом стоит «адат», и тогда мы получим ту же логическую цепочку, что и Хешай.

— Да нет же! — Маати хлопнул рукой по столу. — Тут все иначе.

Семай медленно, глубоко вздохнул и поднял руки ладонями вверх. Жест был необычный, но Маати все равно понял его значение. Они вымотались до предела. Он привалился к спинке стула, чувствуя, что спина и шея совсем затекли. Жаровня, стоявшая в углу, наполняла комнату запахом тепла, но никак не могла ее согреть.

— Знаешь, — предложил Маати, — давай отложим все на денек. Все равно надо библиотеку перенести в подземелья. Тут уже так холодно, что пальцы посинели.

Семай кивнул, окинул взглядом кавардак. В глазах у него явственно читалось отчаяние.

— Я все соберу, — пообещал Маати. — А потом возьмем десяток рабов со спинами покрепче, и перетаскаем все в зимние чертоги. Дня за два управимся.

— У меня дома тоже есть кое-что ценное, — вспомнил Семай. — Мне кажется, будто я уже месяц там не был.

— Прости.

— Что вы. Тут нет вашей вины. Просто в комнатах стало пустовато без Камня. Слишком тихо. Очень уж много воспоминаний.

Маати встал, и колени тут же заломило. В затекшие ступни вонзились тысячи иголок: он почти не двигался в последние дни. Он похлопал Семая по плечу.

— Встретимся через три дня. Я приведу книги в порядок, и возьмемся за дело со свежими силами.

Семай изобразил позу согласия. Выглядел он неважно, как будто выцвел от усталости. Семай начал тушить светильники, а Маати направился к себе, не спеша, чтобы постепенно размять затекшие ноги. Ему совсем не хотелось вывихнуть лодыжку и сделать зиму еще хуже, чем она обещала быть.

Его комнаты опустели. В очаге не осталось ничего, кроме старой сажи. Исчезли занавеси, кушетки, столы и шкафы. Слуги все перенесли в нижний город. Холод в Мати вгрызался в любую вещь до самой сердцевины. Уже скоро снега заметут окна и двери. Чтобы выйти наружу, горожанам придется открывать снежные двери вторых этажей. В тепле подземных глубин жители Мати, а теперь — и Сетани, будут собираться в чайных, говорить, драться и петь, играть в хет и фишки. Потом зима ослабит хватку, снега превратятся в талые ручьи и побегут по черным мостовым. Всю зиму на поверхности будут жить одни кузнецы. Зеленые медные крыши не тронут ни снег, ни лед, и столбы угольного дыма будут по-прежнему подниматься над городом почти вровень с башнями.

Город переживет зиму. Последнюю зиму, перед тем, как сюда явятся гальты, чтобы всех уничтожить.

Если бы только на свете нашелся еще один способ выразить идею изъятия. Исторгающий Зерно Грядущего Поколения. Настоящее имя Бессемянного. С грядущими поколениями особых трудностей не возникало. В старых грамматиках было несколько способов описать преемственность. Но вот изъятие…

Маати дошел до узкой красной двери в глубине дома и направился вниз по ступенькам. На лестнице было темно. Темней, чем в безлунную ночь. Надо было напомнить старшим слугам, чтобы повесили тут фонари. В тоннелях и даже, как он слышал, в шахтах на равнине, собралась уйма народа. Не верилось даже, что некому позаботиться об освещении на лестнице второго поэта.

А может, уже начали экономить масло? От этой мысли ему стало не по себе.

Он все шел и шел вниз, держась одной рукой за холодную каменную стену, чтобы не упасть. Маати не хотел спешить. Боялся, что у него закружится голова, а в такой кромешной тьме слишком легко было оступиться. Однако ум был занят ступенями лишь наполовину. Семай был прав. Логическая структура была та же, что и в «нурат». Значит, они зашли еще в один тупик.

Удаление.

В этом понятии заключалось движение одного относительно другого. Нечто, заключенное в оболочку, покидало ее, и расстояние между ними росло. Это значило вынуть семя из коробочки, ребенка из чрева, драгоценный камень из оправы. Вытащить человека из дома или постели. Изъять. Хешай пленил Бессемянного так изящно и просто, что это казалось неизбежным. Вот в чем заключалось проклятие вторых и третьих пленений того же андата. Найти что-то столь же гармоничное, но совершенно иное, было почти невозможно. Маати до боли стиснул зубы.

Он спустился в широкую верхнюю комнату своих зимних покоев. Ночная свеча, горевшая в ней, еще не истаяла и на четверть. Осенние вечера тянулись долго, а значит, горожане внизу еще и не помышляли об отдыхе и сне. В отличие от Маати, который успел намаяться за день. Он взял ночную свечу, прошел по тесному короткому проходу и вышел ко второй лестнице, которая спускалась в спальню.

Здесь было гораздо теплее, чем в библиотеке. Отчасти потому что под землей воздух грели десять тысяч человек, отчасти из-за отсутствия ветра. Слуги застелили постель одеялами и мехами. На письменном столе стояла металлическая чаша со стенками толщиной в палец, которые сохраняли тепло почти целый день. Внутри оказались рис и свинина, приправленная травами. Маати стал не спеша есть. Он не замечал вкуса еды, пил рисовое вино, словно воду. Даже когда он положил в рот последний кусочек свинины, залитый острым соусом, пальцы на руках и ногах еще не отогрелись. Удаляющий Мурашки с Кожи Старика. Когда-то был и такой андат.

Маати накрыл железную чашу тяжелой крышкой, разделся, лег в постель и попытался заснуть. Он лежал, смотрел, как горит свеча, вдыхал запах нагретого воска и никак не мог успокоиться. Не мог выгнать холод из пальцев, не мог остановить свой разум. Все боялся: как только закроет глаза, вернутся кошмары, которые начали преследовать его по ночам.

Образы, приходившие к нему, становились все тревожнее, все злее. Ему виделось, как отцы рыдают над мертвыми сыновьями, а сыновья на самом деле — мешки, набитые окровавленным зерном и дохлыми мышами. В следующем сне он долго искал среди тел, сваленных в усыпальнице, своего сына, надеясь, что тот еще жив, но снова и снова находил детей Оты. Потом ему снилось, что через город в глубину ведет подземный ход, и он спускается по нему все ниже и глубже, чем самые глубокие шахты, пока сам камень не превращался в живую, алую, кровоточащую плоть. Обычно он просыпался от крика. Откуда-то издалека мужской голос кричал ему, спрашивая, чей это ребенок. Чей ребенок?!

«И вот с таким воображением, — подумал Маати, глядя на одинокое пламя ночной свечи, — я собираюсь пленять андата. Все равно, что забивать гвозди куском тухлого мяса».

Ночная свеча истаяла на три самых мелких риски, когда Маати встал, натянул халат и вышел в широкие сводчатые галереи, лежащие под хайскими дворцами. В банях, по крайней мере, тепло. Если уж заснуть не удалось, он будет страдать с комфортом.

В залах оказалось на удивление много мужчин и женщин в дорогих одеяниях утхайема. Маати подумал, что этого стоило ожидать. Из Сетани приехали не только ремесленники и купцы. Этой зимой в подземных чертогах поселилось целых два двора. Значит, будет вдвое больше интриг и сплетен. Определить, кто с кем спит, станет в два раза труднее, и даже угроза смерти от гальтского меча не удержит придворных от вечного соперничества.

При виде Маати утхайемцы изображали позы уважения и приветствия, слуги и рабы выказывали ему смиреннейшее почтение. В груди волной поднималась ненависть к ним всем, но он старался не поддаваться этому чувству. В конце концов, они ведь не виноваты, что ему выпало их спасать. Спасать себя самого. И Лиат, и Найита, и Оту. Всех, кого он знал. Все города, которые когда-либо видел. Его мир и все, что в нем было.

Гальты — вот кто заслужил его возмездие. И они получат его сполна, Маати готов был поклясться в этом всеми богами. Погибнут урожаи, мужчины и женщины останутся бесплодными, пока не отстроят все, что разрушили, пока не вернут все, что украли. Осталось только придумать, как лучше выразить изъятие.

Погрузившись в размышления, он шел и шел по сумрачным галереям, пересекал огромные залы. Наконец воздух стал теплее и гуще, запахло паром. Всеми помыслами Маати завладело предчувствие горячей ванны.

На мужской половине он стряхнул с себя одежды и снял башмаки. Слуга поднес ему пиалу чистой холодной воды. Маати осушил ее всю, чтобы как следует пропотеть. Войдя в купальню, он поежился от жара. Над водой поднимался густой пар. Серую мглу наполняли голоса, обрывки разговоров, которые вели невидимые люди. Маати осторожно спустился по лесенке в бассейн и тяжело побрел сквозь воду к низкой скамье. По пути он вспомнил, что когда-то давно мысль о мужчинах и женщинах, которые появляются обнаженными в общих залах, рождала у него мысли о любовном трепете. Но правда, как всегда, оказалась намного прозаичнее.

Маати медленно опустился на деревянное сидение. Вода поднялась ему сначала до живота, потом до груди, затем теплые волны закачались у самых ключиц. Ноги наконец-то согрелись. Он прислонился спиной к теплому камню, вздохнул от удовольствия и твердо решил, что в конце пересядет туда, где погорячей. Если как следует прогреться, может, он даже донесет тепло до кровати.

На другом краю бассейна за туманом двое беседовали о поставках зерна и способах уничтожения крыс. Далеко, в самом горячем углу, кто-то кричал, оттуда доносился шумный плеск. Дети, понял Маати, и начал в подробностях обдумывать, как лучше переправить в подземелья библиотечные книги. Он так увлекся, что даже не заметил, что ребятня переместилась ближе.

— Дядя Маати?

Рядом с ним оказалась Эя. Девочка присела в воде так, чтобы защитить свою скромность. За спиной у нее резвилась стайка утхайемских отпрысков. Маати понял, что они почтительно держатся чуть в сторонке от дочери хая. Он изобразил жест приветствия, который вышел немного неуклюжим из-за того, что руки пришлось поднимать слишком высоко.

— Я сто лет не встречал тебя, Эя-кя. Где ты пропадала?

Она пожала плечами, и по воде пошла рябь.

— Столько новых людей из Сетани приехало! Даже другое семейство Радаани. А еще я с Лоей-тя училась лечить переломы. А еще мама-кя сказала, что ты занят, и мне нельзя тебя беспокоить.

— Тебе можно всегда. — Маати широко улыбнулся.

— У тебя там все получается?

— Не все. Слишком уж путаное дело. Правда, у нас еще есть время до весны.

— Плохо, если путаное. Лоя-тя говорит, что лечить хорошо, когда что-то одно болит. А вот если две или три вещи сразу, тогда приходится туго.

— Умный человек этот Лоя-тя.

Эя снова пожала плечами.

— Он слуга. А если ты не сможешь пленить Бессемянного, мы не одолеем гальтов?

— Твой отец уже справился с ними один раз. Он обязательно что-нибудь придумает.

— А вдруг нет?

— Может, и нет, — вздохнул Маати.

Эя кивнула, наморщив лоб, как делала всегда, когда принимала решение. Она заговорила снова, с серьезностью, которую странно было видеть в совсем еще юной девочке.

— Если мы все умрем, я хочу тебе сказать, что ты был очень хорошим отцом для Найита-тя. Я правда так думаю.

Маати чуть не поперхнулся от удивления, а потом понял. Она все знала. Его сердце наполнилось теплой печалью. Она знала, что Найит — сын Оты. Что Маати очень любит юношу и ему очень важно знать, что Найит его тоже любит. А хуже всего: это значило, что Маати на самом деле не был таким уж хорошим отцом.

— Спасибо, родная моя, — сказал он дрожащим голосом.

Она торопливо кивнула. Должно быть, смутилась из-за того, что осмелилась наконец выполнить задуманное. Один из ее друзей взвизгнул, ушел с головой под воду и тут же вынырнул, отфыркиваясь и тряся головой. Эя повернулась к ним.

— Оставьте его! — крикнула она и, повернувшись к Маати, изобразила позу извинения.

Он улыбнулся и махнул рукой. Грозно уперев руки в боки, Эя направилась к своей компании, точно распорядитель — к нерадивым рабочим. Улыбка Маати погасла.

Хороший отец. И такое услышал от дочери Оты! Может, пленение андата — и не самое сложное дело. Особенно если сравнить его с отношениями отцов и сыновей, любовников, матерей и дочек. Война. Сарайкет. Бессемянный. Все ложится одно к одному, как плитки на стене. Все связано. Неужели кто-то ждет, что он придумает выход, когда одну половину мира уже разрушили, а вторая половина еще прекрасна?

Лекарь сказал правду. Вылечить рану проще, если она одна. Но ведь хрупкие и сложные вещи не ломаются по частям. И тогда, поправляя одно, неизбежно нарушаешь другое. Маати слишком устал и запутался, чтобы понять, какое действие опаснее.

Столько возможностей ошибиться.

Столько способов сделать что-то не так.

И вдруг он почти физически ощутил, как в голову пришла мысль, и все встало на свои места. Озарение завладело им, как демон — бесноватым. Ему следовало бы подпрыгнуть, кричать и махать руками. Но Маати лишь тихо сидел на скамье, будто увидел в воде жемчужину, которую не замечают другие.

Он слишком долго возился с текстом Хешая. Исторгающего Зерно Грядущего Поколения создали для хлопковой торговли. Специально, чтобы удалять семена из волокон, облегчать работу прядильщиков и ткачей, кормить всех, кто связан со швейным ремеслом. Но Маати не нужно было этим ограничиваться. Он собирался просто погубить Гальт. Заморить их голодом. Лишить наследников, чтобы ни одно поколение гальтских детей не увидело света.

Ему был нужен не Бессемянный. Только Неплодный. И в мире найдется немало способов его описать.

На Маати снизошли покой и мир. Он еще глубже погрузился в воду. Убивающий Зерно Грядущего Поколения, думал он, чувствуя, как мелкая рябь дрожит у его губ. Разъедающий Зерно Грядущего Поколения. Искажающий. Разлагающий.

Разрушающий.

В его мыслях гальты уже были мертвы. Их погубил он, Маати Ваупатай. Что будет значить одна победа по сравнению с этим деянием? Ота спас один город. Маати знал, как спасти все.