Война среди осени

19

— Сколько у нас таких? — спросил Ота.

Они говорили о луках для охоты на медведей. Огромных, высотой в человеческий рост. Сам лук делали из ясеня и рога, а тетиву — из металлической струны. Чтобы ее натянуть, охотник садился и упирался ногами в середину деревянной дуги. Стрелы были длинными, как небольшие копья с черными дубовыми древками. Обычно на них насаживали широкие наконечники с тремя лопастями, похожие на сросшиеся ножи, но сейчас их заменили тяжелыми, стальными, которые смогли бы пробить металл. Старший охотник потрогал один лук носком сапога, сплюнул и посмотрел вниз, на дорогу, которая шла у подножия лесистого холма.

— Две дюжины, — ответил он с тягучим западным акцентом. — И примерно шестьдесят стрел.

— Примерно? — переспросил хай Сетани.

— Мы еще не закончили их делать, высочайший.

— А сколько лучников? — спросил Ота. — Будь у нас хоть сотня луков, если лучников окажется только пять, плохо же нам придется.

— На медведя сейчас мало кто ходит. Старых да опытных не осталось.

— Так сколько же?

— Если восемь неплохих ребят. И еще полтора десятка, кто лук в руках держать умеет. Подучим…

Сдвинув брови, хай Сетани повернулся к Оте. Тот закусил губу и посмотрел вниз, на восток. Лес в той стороне рос густо, в отличие от равнины рядом с покинутым городом, где из-за нужды в древесине образовались новые луга. Кроны деревьев горели багровым золотом. Дни по-прежнему были теплыми, однако ночи все холодали. Приближалось время предрассветных заморозков, а через неделю-другую теплеть не станет даже в полдень.

— У нас две с половиной тысячи людей, — сказал Ота. — А вы мне говорите, что всего восемь умеют стрелять?

— Так ведь от этого ремесла мало толку. Только и знаешь, как побыстрей убить большого зверя, чтобы он до тебя добраться не успел. Немногие захотят этим зарабатывать, если нет особой нужды. А зачем учиться чему-то бесполезному?

Присев на корточки, Ота поднял с земли лук. Тот оказался тяжелее, чем он думал. Стрелы ударят с огромной силой. Ота задумался, как близко отряд сможет подобраться к дороге. Если они слишком отодвинутся, то деревья не только их скроют, но и защитят гальтов. Подойдут слишком близко — их увидят раньше времени. Но с близкого расстояния попасть стрелой по брюху котла не составит особого труда. Ота стал перебрасывать лук из руки в руку, словно бы взвешивал преимущества и риск.

— Ищите добровольцев, — сказал он. — Пустите клич по обеим сторонам дороги. Испытайте всех, кто вызовется, и выберите двадцать лучших.

— Без должной сноровки такой игрушкой можно себе мясо с ног срезать, — предупредил охотник.

Ота прекратил свое занятие, повернулся и посмотрел на человека. Старший охотник смутился. Он только сейчас понял, что именно сказал и кому. Изобразив позу почтения, он откланялся и вскоре затерялся среди деревьев. Хай Сетани вздохнул и принял позу сожаления.

— Он хороший человек, но иногда забывает свое место.

— Он прав. Когда бы я мог позволить, чтобы кто-то спорил с приказами, я бы его обязательно послушал. С другой стороны, в лучшие времена мы бы на этой горе и не сидели бы.

Последние беженцы Сетани прошли по дороге пять дней назад. Тележки, повозки, мешки на согнутых спинах скрылись из виду. Пять дней объединенные силы Сетани и Мати сидели в лесу, точили клинки и ждали. Пять дней их одолевали скука, голод и холод. Две ночи назад Ота запретил разводить костры. Во-первых, дым выдал бы засаду, во-вторых, слишком велика была вероятность, что какой-нибудь сонный воин уронит уголек на сухие листья. Кое-кто возмущался, но многие поняли, что приказ не лишен смысла, поэтому его и не нарушали. До поры.

Но это не могло продолжаться вечно. Гальты задерживались, люди понемногу начинали уставать и терять бдительность. Если так пойдет дальше, понимал Ота, их засада перерастет в очередную бойню. Только на этот раз враг направится прямиком в Мати. И тела на улицах будут принадлежать не поэтам, а родным тех, кто скрывался сейчас в зарослях кустарника, разбросанных по склонам. Их матерям, отцам, женам и детям.

Всем, кого они знают. Всем, кто еще остался в живых. Осознания этого хватит еще на день. От силы на два.

— О морозах думаете? — предположил хай Сетани. — Боитесь, если они ударят, все наше прикрытие из листьев облетит?

Ота улыбнулся.

— Нет. Я беспокоился совсем о другом. Спасибо, что отвлекли от мрачных мыслей.

Хай Сетани хмыкнул.

— Пойду, поговорю со своими командирами, — сказал он, хлопнув Оту по плечу. — Надо их подбодрить.

— Я сделаю так же. Ждать недолго. Они уже идут.

Войско стояло не единым лагерем, а небольшими отрядами не более двадцати человек в каждом. Лишь один расположился близко к дороге, по обеим ее сторонам. Другие рассыпались по склонам западнее. Когда на краю последней вырубленной рощи появятся гальты, гонцы из дозорного лагеря передадут весть остальным, и те спустятся ниже. В четырех местах дорогу перегородили поваленными деревьями. Две преграды находились на краю леса, одна — на полпути к холму, на котором сейчас был Ота, и еще одна — чуть дальше на запад, в сторону Мати. Остановившись в первый раз, гальты будут ждать нападения. На четвертый, как надеялся Ота, они решат, что хайемцы просто тянут время. Из-за смешанного угля печи самоходных повозок слишком раскалятся. Луки продырявят котлы. В неразберихе воины с холмов ударят по незащищенным флангам. Если ничто не помешает. Если все получится. А если нет, лишь боги знают, чем кончится бой.

Близилась холодная ночь. Наступая на остатки дневного света, бескрайняя синева словно высасывала все его тепло. Ота, самый могущественный и чтимый человек города, набросил на плечи еще один плащ и устроился на ночлег под деревом. Рядом тихо похрапывал Ашуа Радаани. Ота думал, что ему будут сниться кошмары, но вместо этого увидел, будто ловит рыбу в проруби, а рыбки, которые вьются под прозрачным льдом — это Киян и дети, они играют с ним, тянут леску и стремительно бросаются прочь. Потом форель, тоже Киян, в серебристо-голубых одеждах, выпрыгнула из воды, которая по странной логике сна одновременно была льдом, и упала обратно. Ота как раз любовался ей, когда чья-то грубая рука потрясла его за плечо. На востоке занимался мрачный розовато-серый рассвет. Над Отой возвышался кузнец Сая. От мороза щеки у него покраснели так, что в утреннем сумраке казались темными. Шмыгнув носом, кузнец оскалился во весь рот.

— Идут, высочайший.

Ота вскочил. Спина и бок одеревенели от холода и немилосердно твердой земли. На востоке стеной поднимался дым. Угольный дым гальтских повозок. Дорога из Сетани была унизана ими, словно нитка — бусинами. Ота ждал врага чуть позже, и теперь, натягивая самодельный доспех из вареной кожи и металлических пластин, сосредоточенно раздумывал, что замышляли гальтские командиры, пускаясь в путь до рассвета.

Конечно, ничего. Они не знали, что Ота со своими людьми устроил засаду. И все равно он постарался понять, как будет падать на дорогу свет, насколько глубока тень деревьев, что станет заметным, а что спрячется. Мысли сыпались одна за другой, и он уже не мог их остановить, как не мог вернуть на небо звезды.

Солнце коснулось дымных столбов у самых верхушек, там, где они начинали таять в воздухе. Дым приближался. Дозорные вернулись и доложили, что гальты добрались до третьей преграды из бревен. Рядом с четвертой был Ота. Невинная рощица кишела людьми, но с вершины пологого склона он видел только первую дюжину воинов, спрятавшихся за валунами и деревьями. Ему послышался не то звон металла, не то крик.

Им же приказывали сидеть тихо! Ота до боли стиснул зубы от ужаса и злости, но снова услышал такой же звук и наконец понял, что это гальты.

К нему подошел охотник на медведей. Он принес три длинных, точно копья, стрелы и лук. Затем подбежал Сая еще с одним луком. Наконечники его стрел только что приладили на место. Ниже, на дороге появились люди.

— Рог! Куда он делся? — Оту пронзил страх. Неужели он зря научился у гальтов давать сигналы? Чтобы потерять рог в последний момент?.. Но медный раструб висел у него на поясе с тех самых пор, как они устроили засаду. Ота взял в руку холодный металл и отер его от грязи.

— Какие-то они потрепанные, — шепнул Сая, глядя на дорогу. — Похоже, в Амнат-Тане досталось.

Ота посмотрел на гальтских воинов. Отсюда ему было видно не больше сотни. Он попытался вспомнить, как выглядели те, с кем они встретились у селения дая-кво, как они держались, как двигались, однако на ум ничего не приходило. Он помнил только сражение и гибель своих людей. Сая изобразил позу прощания и стал осторожно спускаться ниже, к деревьям, за которыми скоро должна была начаться битва.

На дороге показалась первая самоходная повозка. Ота слышал, как она гремит, словно ткацкий станок. Металлический шар котла золотом сиял в свете восходящего солнца. Повозка была доверху наполнена мешками и ящиками. Вероятно, это были шатры или съестные припасы. Или уголь. Все, что воинам иначе пришлось бы тащить на себе. В селении поэтов Ота как следует рассмотрел необычную машину и все равно, увидев ее в действии, почувствовал, будто спит наяву: телега ехала со скоростью человека, бегущего трусцой, а лошади впереди не было. Ота восхитился разумом, создавшим такое чудо. Внизу первый воин увидел бревно, обернулся и крикнул что-то остальным — долгий и мелодичный звук мог оказаться словом или просто сигналом. Запыхтев, телега сбавила скорость, дернулась и замерла. Долгий крик прозвучал снова и снова дальше по дороге. Так придворные шептальники передают слова хая тем, кто стоит в дальних галереях. Гальты собрались в кучку и начали совещаться. Охотник на медведей сел, уперся подошвами в дугу лука и, зажав между кулаками стрелу, обеими руками начал натягивать тетиву. Лук заскрипел.

— Подождите, — сказал Ота.

Из-за самоходной телеги показался человек в серой рубахе с Гальтским Древом. Волосы у него были черные, как у самого Оты, кожа — обветренная, темная. Люди, собравшиеся возле поваленных деревьев, обернулись к нему и поклонились, выражая почтение. Ота почувствовал, как что-то зашевелилось в животе.

— Он.

— Высочайший? — Охотник насторожился.

— Попадете отсюда вон в того?

Охотник повернулся, держа наготове лук, и вытянул шею.

— Трудный выстрел, — процедил он.

— Сможете?

Охотник помолчал.

— Смогу.

— Тогда стреляйте. Сейчас.

Загудела тетива, и охотник быстро сдвинул лодыжки, чтобы лук не упал. Стрелок еще не разогнулся, а стрела уже попала в цель. Она вонзилась гальту в бок, прямо под ребрами, и тот повалился на землю, даже не вскрикнув. Ота поднес к губам рог. Звук оглушил его. Он видел, как гальты внизу выхватили секиры и мечи, как они раскрывают рты, что-то крича, но ничего не слышал.

Гальты расступились, и вторая стрела попала в брюхо котла. Глухо лязгнув по металлу, она отскочила и упала на землю. В ответ на сигнал Оты затрубил другой рог, однако его песня потонула в жутком хаосе звуков. Никогда в жизни Ота не слышал ничего подобного. Примерно в трех сотнях шагов от начала гальтской колонны в воздух взметнулось огромное облако, а затем охотник выпустил третью стрелу, и Оту снова оглушило.

Их заволокло густым горячим туманом. Ота закашлялся. Охотник сделал последний выстрел во мглу, достал два кинжала и побежал вниз, к дороге. Ота шагнул вперед. В ушах стоял звон, сквозь него доносились приглушенные крики, сигнал трубы и далекий рокот, сказавший, что еще одной самоходной телеге настал конец. Понемногу туман рассеялся, и взгляду Оты открылась дорога. Повозка лежала на боку, мешки и ящики рассыпались по земле вперемешку с телами. На мокрой земле лежало с десяток воинов, их кожа покраснела, как панцирь у вареных раков. Многие держались на ногах и даже пытались драться, но выходило у них не очень, и люди Оты добивали их с мстительным торжеством. Печь треснула, по булыжникам дороги разлетелись тлеющие угли. Цвет влажных от пара листьев стал ярче, сочнее. Вдалеке прогремели еще два взрыва. Ота издал клич, призывая сплотить ряды, и двинулся вниз, в гущу боя.

Битва, которая разгорелась в самом начале колонны, решала все. Гальтов нельзя было пропускать дальше. Если воинам Оты удастся оттеснить их назад, враги смешают ряды и в толчее будут сражаться куда хуже. По крайней мере, таков был план объединенного войска. И когда Ота спустился с холма, он понял, что его надежды сбываются. Гальты растерялись, поддались панике. Ота закричал и взмахнул топором, но грозить оказалось некому. Противник отступил.

В сопровождении телохранителей Ота двинулся вдоль по дороге. Все больше воинов собиралось вокруг. Они шли назад, к Сетани, а гальты падали и падали на землю под ударами их мечей. Вдали запел рог — сигнал конникам. Ошеломленные враги жалкими кучками по трое или четверо теснились на середине дороги. Их окружили со всех сторон, перекрыв пути к отступлению. Некоторые попытались укрыться за деревьями, но быстро убедились, что лес на склонах ощетинился клинками. Остальных добили стрелами и камнями. Какой-то инженер, похоже, догадался о замысле Оты. Над колонной взметнулись белые столбы пара — в котлах сбрасывали давление. Кругом пахло кровью, раскаленным металлом и дымом; от влажного воздуха во рту появился тошнотворный привкус. Дважды волна врагов накатывалась на Оту и плотное кольцо окружавших его людей, и дважды ее отбрасывали назад. Гальты утратили всякий порядок и дисциплину. Они проигрывали. Увидев Оту, всадники в цветах великих семей Мати и Сетани подняли мечи.

Он шел, переступая через мертвых и умирающих, мимо развороченных взрывами котлов и уцелевших паровых телег, мимо лошадей, которые уже испустили дух или еще бились в агонии. Солнце почти поднялось в зенит, и утро закончилось, когда Ота дошел до последней повозки. Теперь вокруг него собралось чуть ли не все войско. Он повернул обратно, и люди двинулись за ним, добивая по пути гальтов. Впереди простирались равнины, где-то за ними лежал Мати. Гальтские лучники заняли позиции, чтобы прикрыть отступление. Ота поднес к губам рог и подал сигнал остановиться. Другие рога ответили ему, подтверждая, что приказ услышан. Битва кончилась. Гальты забрались далеко, но дальше им пути не было. Ота почувствовал, что еле передвигает ноги.

На юге войско заволновалось, как будто ветер прошелся по высокой траве. К Оте, улыбаясь во весь рот, спешил хай Сетани. Вышитые рукава его шелковых одежд пропитались кровью. Ота обнаружил, что и сам расплылся в улыбке. Он сложил руки в жесте поздравления, но хай Сетани с гиканьем обхватил его за пояс и поднял в воздух, как папаша — маленького сына.

— У вас получилось! Вы разделали этих ублюдков!

«У нас получилось», — хотел сказать Ота, но ему не дали. Воины подняли его на плечи. Над войском поднялся многоголосый рев, тысячи глоток крикнули, как одна. Ота больше не сдерживал радость, он купался в ней. Они победили. Гальты не придут в Мати до холодов. У него получилось.

Его носили туда и сюда. Крики и славословия бушевали вокруг, словно ураган. Вернувшись на дорогу, Ота с удивлением обнаружил, что хай Сетани, забыв достоинство и чин, пустился в пляс вместе с простыми охотниками и рабочими. Заметив его, Сетани поднял меч и что-то прокричал. Люди вокруг перестали танцевать и подхватили его клич, приветствуя Оту поднятыми клинками. Когда он разобрал, что кричат воины, к горлу подкатил ком. По войску волнами прокатывались и расходились, точно круги на воде, два слова: за Императора!

Баласар стоял на главной площади Тан-Садара. Над ней нависло холодное белое небо. Деревья, которые росли по углам с восточной стороны, почти облетели. Он подумал, что это хороший день для конца. Под арками колоннад, окружавших квадрат площади, столпились члены утхайема. Они разглядывали Баласара, две сотни его воинов в триумфальных облачениях и связанного, коленопреклоненного хая Тан-Садара на мостовой из красного кирпича. Поэт сгорел вместе с книгами еще в тот день, когда Баласар вошел в город. С казнью правителя можно было повременить. Несколько дней его держали в общей тюрьме, выставив напоказ всем любопытным. Эта небольшая задержка ничем не угрожала миру, а Баласар слишком устал после многодневных переходов и боев.

— Хотите что-то сказать напоследок? — спросил Баласар, обращаясь к хайему на его родном языке.

Правитель оказался моложе, чем он ожидал. Ему было не больше тридцати зим. Слишком молод, чтобы взвалить на себя ответственность за целый город, слишком молод, чтобы умереть на глазах у вельмож, предавших его. Хай покачал головой. С достоинством и гордостью.

— Если вы присягнете на верность Верховному Совету Гальта, я освобожу вас, и мы вместе покинем эту площадь, — продолжил Баласар. — Конечно, придется держать вас под стражей. Мне не нужно, чтобы вы собрали против нас войско. Но ведь есть вещи и пострашнее плена.

Губы хая скривились в подобии улыбки.

— А есть кое-что пострашнее смерти.

Баласар вздохнул. Он не видел особой чести в том, чтобы казнить пленника. Но тот сам выбрал свою судьбу. Баласар поднял руку. Загремела барабанная дробь, запели трубы, взлетел топор. Когда палач высоко поднял руку с головой хая, толпа содрогнулась, однако на лицах Баласар прочел воодушевление, радость.

«Знают, что останутся живы, — подумал он. — Как только поняли, что я не собираюсь их убивать, все превратилось в очередное зрелище. Теперь будут обсуждать казнь в своих банях и зимних садах, выгадывать и ловчить, чтобы урвать побольше денег и власти. К весне половина переоденется в рубахи с Гальтским Древом».

Он посмотрел на обезглавленное тело и на миг ощутил страстное желание спалить весь город. Однако вместо этого Баласар повернулся и пошел прочь, во дворцы, где остановился со своими людьми.

У него осталось восемь тысяч воинов. Несколько сотен погибло во время боев и набегов по дороге из Нантани. Еще несколько сотен он оставил в завоеванном Утани. На Удун тратить людей не стоило. Зачем сторожить пепел?

Утани сопротивлялся врагам только для вида, поэтому его почти не тронули. Тан-Садар чуть ли не выслал навстречу завоевателям танцовщиц и музыкантов. Конечно, это была неправда. Баласар подумал так из-за отвращения, которое вызывал в нем дворец с его огромными залами и выстланными лазурью и золотом сводами, под которыми гуляло эхо шагов. Город сдался без боя. Наверное, жители поступили мудро, но разве это было поводом для торжеств? Единственными, у кого хватило мужества, оказались поэт и хай. Да. Еще жены и дети хая. С ними тоже расправились по приказу Баласара. В конце концов, может, у него и не было никакого права судить о чести и бесчестии.

— Тьма опять сгущается, генерал?

Баласар поднял голову. У подножия широкой лестницы стоял Юстин. Рубаха у него была вся в грязи, щеки и подбородок заросли щетиной. Даже с пяти шагов от него разило навозом и конским потом. Баласар еле удержался, чтобы не броситься к старому другу и не обнять его.

— Тьма? — переспросил он, широко улыбаясь.

— Я о настроении. Вы всегда такой под конец похода. Неделю-другую будете ходить мрачнее тучи. Как в Эдденси. Или после осады Мальсама. Уж не обижайтесь, но вы все равно как моя сестра после родов.

Баласар захохотал. Как хорошо было смеяться, радоваться, знать, что в его тяжелых мыслях нет ничего особенного, что так случается всегда. А ведь он и правда позабыл об этом. Баласар сжал руку Юстина.

— Рад, что ты вернулся. Почему не прислал гонца?

— Я хотел, но понял, что сам приеду раньше.

— Идем. Расскажешь, как все было.

— Мне бы для начала в баню…

— Успеется. Если тебе не мешает вонь, мне — тем более. К тому же ты заслужил наказание за то, что сравнил меня с сестрой. Пошли. Я прикажу, чтобы подали обед и вина.

— Повинуюсь, генерал.

Они сели на кушетки возле очага. Огонь трещал сосновыми поленьями; капли смолы с шипением взрывались, посылая вверх стайки искр. Баласар сдержал обещание: вскоре им подали рисовое вино, настоенное на вишнях, и соленые ломтики твердого коричневого сыра, местного тан-садарского угощения. Юстин рассказывал о своем походе: как они взяли Патай, как он решил разделить войска, прежде чем отправиться в школу поэтов. Патай оказался не так велик и богат по сравнению с портовыми городами вроде Нантани, но он был ближе к западному краю. Оттуда будет легче переправить добычу в Гальт, чем из других городов континента.

— Ну, а школа? — спросил Баласар, и на лицо Юстина набежала тень.

— Они оказались младше, чем я думал. Про то, что там случилось, песню не сложат. Разве что плач.

— Так было нужно.

— Знаю, генерал. Потому мы все и сделали.

Баласар подлил ему и себе вина. Они выпили, помолчали. Затем Юстин продолжил рассказ. Войска, посланные на юг, хорошо выполнили свою работу, если не считать случая с отравленным зерном в Лати и пожара на складах в Сарайкете. Эти вести Баласар и сам уже слышал. Ни одного поэта не упустили, все книги уничтожили. В городах не осталось ни хаев, ни наследников.

В ответ Баласар поделился новостями с севера. Тан-Садар, ближайший к селению дая-кво город, узнал о гибели поэтов задолго до того, как прибыли пленные с посланием от Баласара. Кроме того, ходили рассказы о битве неподалеку от селения. Какой-то хай сколотил что-то вроде армии. Говорили, в бою полегло не то несколько сотен, не то целые тысячи. Однако людей Коула среди них набралось бы от силы десяток, если они вообще погибли. Слухи об этом побоище и весть о падении Удуна как раз и сломали хребет Утани и Тан-Садару.

После падения Амнат-Тана от Коула пришло послание, написанное, по обыкновению, коротко и сухо. Со дня на день посыльный должен был доставить такое же, на этот раз — о взятии Сетани и Мати. Если воины Коула действовали без промедления, как и планировалось, то оба северных города уже пали.

— Все-таки хорошо бы знать наверняка, — заметил Юстин.

— Я в него верю.

— Не сомневаюсь, генерал.

— Да, я понимаю. Ты прав. Хорошо знать наверняка, — Баласар положил в рот кусочек коричневого сыра и стал смотреть, как в танцующем пламени очага пылает, чернеет и распадается пеплом дерево. — Оставишь своих в Утани?

— Или пошлю вниз по реке. Зависит от того, сколько тут припасов. Многие уже спешат домой, чтобы поскорей потратить денежки. Даже зимний переход их не пугает.

— Богатая армия у нас получилась.

— За сезон-другой снова обеднеет. Но игорные дома в Киринтоне будут петь нам хвалу, даже когда наши внуки уже состарятся. — Юстин помолчал немного. — А как поживает наш общий друг?

— Аютани? Он здесь, в городе. Зимует вместе с остальными. Он держался молодцом. И, кстати, дал мне один очень ценный совет.

Юстин буркнул что-то и покачал головой.

— Все равно я ему не верю.

— Ну, пока что у него не так много возможностей нас предать, — успокоил Баласар, но воин лишь сплюнул в очаг вместо ответа.

За следующие несколько дней на смену суровой походной дисциплине потихоньку пришел самый долгий, шумный и безобразный разгул, который только может устроить армия, зимующая в захваченном городе. Всех местных жителей, — неважно, торговцев, рабочих или членов утхайема, — одинаково потрясла эта перемена. Горожане вели себя предупредительно и вежливо, поскольку воины Баласара были вооружены, знали толк в убийстве и стояли здесь тысячами, однако, шагая по длинным извилистым улочкам из красного кирпича, Баласар чувствовал, что город мечтает проснуться и обнаружить, что все это был страшный сон, а мир опять стал прежним. С севера прилетел колючий ледяной ветер, а за ним прокрался первый робкий снежок.

Баласар обнаружил, что все чаще вспоминает о доме. Тьма, которую разглядел на его лице Юстин, сгустилась еще сильнее при мысли о возвращении. Годами он сплетал нити будущей войны в одну, и вот добрался почти до самого конца. Неважно, что поход закончился триумфом. Он все равно закончился. Баласар больше не знал, кто он такой теперь, когда перестал быть человеком, который хочет уничтожить андатов. Лежа по утрам в постели, он представлял, как заживет в поместье под Киринтоном, как женится. Или будет преподавать в одной из военных школ. Старые мечты одна за другой приходили к нему. Солнце едва поднималось над горизонтом и снова торопилось уйти, а вместе с коротким светом дня меркли его надежды. Баласар знал, что ждет впереди: жизнь гончей, потерявшей добычу. Но хуже всего ему приходилось ночью, когда, пытаясь уснуть, он вспоминал, что еще один день прошел, а он так и не получил вестей с севера. В сердце ворочался тошнотворный страх: несмотря на все победы, что-то пошло не так.

А потом, холодным ясным утром, прибыл посыльный от Коула. Только вот прислал его совсем не Коул. Потому что Коул был мертв, а за спиной у Баласара прибавилась еще одна тень.

— Они напали исподтишка, — процедил Баласар. — Прятались в засаде, как уличные воры. Надо было перерезать их первыми!

— Печальная весть, — вздохнул Синдзя. — Да, нападение вышло бесчестное. Правда, я слышал, в честном бою им не слишком-то повезло.

Лицо Юстина было непроницаемо, точно каменная маска.

— Вы со мной не согласны? — спросил Баласар наемника.

— Только в одном. Он попробовал выступить против вас открыто. Около селения поэтов. У него не получилось. Не стоит его винить за то, что он изменил тактику.

«Он перебил моих людей! — хотел ответить Баласар. Хотел закричать: — Он убил Коула!»

Но вместо этого он молча прошелся взад-вперед по широкой гостиной, поглядел на карты, которые разложил на столе, когда прочел послание от уцелевшей части войска. В окна сочился серый дневной свет, и лампы, висевшие на цепях, вливали в него масляно-желтое мерцание. Северные легионы заняли Сетани, но библиотека оказалась пуста, хай и поэт исчезли вместе с целым городом. Оставался Мати. Последний поэт, последние книги, последний хай. Палец Баласара пробежал по дорогам, которые могли привести его к ним.

— Бесполезно, генерал, — заметил Синдзя. — В такое время нельзя выступать в поход. Слишком холодно. Один слабенький буран заморозит войско до смерти.

— Еще осень, — возразил Юстин. — Зима пока не началась.

— Это северная осень, — ответил Синдзя. — Может, вам кажется, что здесь — как в Эдденси, но, вы уж поверьте, это не так. Тут нет океана, чтобы удерживать тепло. Генерал, до весны Мати никуда не денется. Дая-кво уже насадили на шест, как мясо на вертел. Книги сожжены. У хая столько же возможностей призвать нового андата, сколько у меня — отрастить крылья и улететь. Зато у вас — все возможности погубить больше людей, чем погибло за весь поход.

— Вы всегда давали хорошие советы, почтенный Аютани, — сказал Баласар. — И сейчас я благодарен вам за мудрые слова.

— Никакой мудрости тут нет. Обычный страх за свою шкуру. Не хотелось бы мне превратиться в ледяную статую где-нибудь на бобовом поле.

— Благодарю вас, — повторил Баласар, и по его голосу стало ясно, что разговор окончен.

Синдзя поклонился ему, кивнул Юстину и вышел. Дверь закрылась с тихим щелчком. Юстин кашлянул.

— Думаешь, он лжет? — спросил Баласар. — Он долго прожил в Мати. Если и есть на свете место, которое ему дорого, то оно именно там.

Юстин нахмурился и скрестил руки на груди. Баласару показалось, что воин постарел. И ему тяжело далось известие о гибели Коула. В каком-то смысле, они остались одни. Да, в поход отправилось целое войско, но только они двое прошли весь путь с начала. Только они побывали в Пустошах. Только они могли сейчас говорить и до конца понимать друг друга.

— Он сказал правду, — неохотно согласился Юстин. Поддержать Синдзю ему было нелегко. — Я слышал о северных городах. Морозы там в самом деле страшные. Даже тут становится холодно, а ведь в Тан-Садаре зима мягче.

— А что поделать с армией Мати?

Юстин пожал плечами.

— Это был нечестный бой. Если соберем всех из Утани и Тан-Садара, получится втрое больше людей, чем оставалось под конец у Коула.

Даже если они отправятся в путь сейчас, подумал Баласар, недели уйдут на то, чтобы добраться до Мати. Один буран окажется страшнее битвы. С другой стороны, можно спокойно перезимовать в Тан-Садаре, а по весне без потерь дойти до Мати. Весной они отомстят за гибель Коула тысячу раз. Никто не придет на помощь Мати. Серьезные укрепления за такой срок построить нельзя.

Единственной броней врага был снег, но с приходом тепла город лишится последней защиты. Любой полководец Гальта посоветовал бы ждать, строить планы, готовиться, копить силы. Но в Мати остались поэты, а Баласару было что терять.

Он оставил карты и поднял глаза на Юстина. Они долго смотрели друг на друга — единственные люди в мире, которым не нужно было обсуждать, в каком положении они оказались, что могут предпринять и чем рискуют. Они понимали все без слов.

Юстин кивнул:

— Скажу остальным.