Война среди осени

25

Синдзя отскочил назад, блокируя удар. Гальт был опытен, и у него была твердая рука. Клинки сшиблись друг с другом и зазвенели. Синдзя почувствовал, как вибрация меча зудом отдается в пальцах. Мир исчез, остался только бой. Пока дрожащий кончик лезвия совершал свой медленный танец, Синдзя смотрел Юстину прямо в глаза. Он знал: неважно, сколько воин упражнялся с мечом, глаза выдадут его всегда. Синдзя предугадал следующий выпад. Он видел, как пошел вверх меч, как напряглось плечо Юстина, и все равно едва успел увернуться. Юстин двигался молниеносно.

— Сдавайся, — предложил Синдзя. — Я никому не скажу.

Губы воина исказила презрительная усмешка. Еще один выпад. Синдзя отступил, и на этот раз лезвие скользнуло вниз, оставив царапину на бедре. Боли он не почувствовал. Слишком рано. Горячая кровь на миг согрела кожу, пропитала ткань узких штанов, остыла и лизнула холодом. Первая рана. Синдзя понял, что это значит, еще до того, как вокруг раздались крики воинов, ободрявших своего командира. Поединки чем-то напоминают питейные игры: один раз проиграл — пиши пропало.

— Сдавайся, — выплюнул Юстин. — Я тебя все равно убью.

— Все может быть, — прохрипел Синдзя.

Он пошел на хитрость: плечами вильнул влево, а сам крутанулся вправо и с размаху обрушил меч на противника. Запела сталь. Юстин успел отразить удар, но вынужден был податься на полшага назад. Гальт усмехнулся. Вот теперь Синдзя почувствовал боль в ноге. С опозданием, и все же она пришла. Он заставил себя забыть о ней и сосредоточился на глазах Юстина.

Он подумал, далеко ли убежал Данат и куда направился: назад, в город, или к шахте. Или, может, пустился прямиком в снежное поле, где холод погубит его еще верней, чем гальты? Синдзя не покупал мальчику жизнь. Только давал надежду на спасение. Больше он ничего не мог предложить.

Он слишком поздно заметил меч. Много думал, вот и зазевался. Синдзя умудрился отбить удар, но клинок Юстина царапнул ему по груди, оставил метину на кожаной куртке и вырвал одно из колец. Кругом снова заревели голоса.

Когда все случилось, Синдзя подумал, что это уловка. На свежем снегу нога стояла уверенно, однако сейчас его хорошенько утоптали, ведь они все время кружили почти на одном месте. Кое-где появились скользкие плешины. В том, что Юстин поскользнулся, вроде бы не было ничего странного, но шатнулся он как-то подозрительно. Синдзя изготовился встретить яростный натиск, но ничего не произошло. Лицо Юстина скривилось в гримасе боли, хотя он по-прежнему не отрывал от противника глаз. Гальт не принял оборонительную стойку. Он еще держал меч поднятым, но его острие неуверенно плавало из стороны в сторону. Синдзя сделал отчаянный выпад, и Юстин даже попытался его отбить, но рука у него ослабла. Синдзя отступил, собрал все силы и всадил в него клинок.

Конец его меча был острый, но широкий. Его ковали, чтобы рубить направо и налево, сидя верхом на лошади, поэтому он не пронзил шею гальта до конца. Синдзя отвел руку с мечом назад, и кровь хлынула из раны, заливая рубаху Юстина. Между падающих снежинок заструился пар. Синдзя не столько радовался победе, сколько недоумевал. Он совсем не ожидал, что одержит верх. Теперь должен был раздаться свист летящих стрел, но те отчего-то не спешили его проткнуть. Тяжело дыша, он расправил плечи. Только сейчас он заметил, как болит грудь, и увидел, что одежду залила кровь. Рана оказалась глубже, чем он думал. Однако Синдзя снова забыл о ней, когда увидел остальных.

Восемь гальтов корчились на земле: одни упали в снег, другие стояли на коленях. Двое все-таки удержались в седлах, но бросили колчаны и луки. Синдзе показалось, что он попал в сон — странный, тревожный и причудливо прекрасный. Он покрепче ухватил рукоять меча и стал бить гальтов, пока те не справились со своим загадочным недугом. Четверых он без труда отправил к богу, жаловаться, что они погибли, скрючившись на заснеженных камнях чужой земли и скуля, как новорожденные младенцы. Когда добрался до пятого, гальты начали потихоньку приходить в себя. Расправиться с пятым оказалось легко. Шестой и седьмой едва стояли на ногах, но уже пытались обороняться. Они прижались друг к другу, надеясь, что два клинка смогут удержать Синдзю на расстоянии. Он обошел их стороной, взял метательный нож у одного из мертвых гальтов, и наглядно продемонстрировал живым недостаток их стратегии.

Увидев это, двое оставшихся лучников ускакали прочь. Синдзя смахнул с камня снег, сел на него, тяжело и хрипло дыша белыми облачками пара, а когда перевел дух, расхохотался до слез.

Со стороны повозки раздался слабый голос Найита. Парень был еще жив. Синдзя торопливо подковылял к нему. Лицо юноши покрыла восковая бледность. Губы побелели.

— Что случилось?

— Пока не знаю. Что-то этакое. Так что мы до поры до времени спасены.

— Данат…

— Не волнуйся. Я его найду.

— Я обещал. Спасти.

— И выполнил обещание, — успокоил его Синдзя. — Ты сделал все, что мог. Давай-ка посмотрим, во что тебе это обошлось. Я на своем веку повидал немало дырявых животов. Есть раны полегче, есть посерьезней, но все здорово болят, если на них надавить. Поэтому приготовься.

Найит кивнул и зажмурился, предчувствуя боль. Синдзя приподнял край его одежд и взглянул на живот. Такие раны никогда не предвещали ничего хорошего, но та, что получил Найит, оказалась еще хуже. Меч вошел чуть ниже пупка, а когда Юстин вытягивал его, сместился левее. Кровь пропитала халат парня, и ткань примерзла к камням, на которых он лежал. Под кожей виднелся белый жир с мягкими, похожими на червячков, петлями кишок. Синдзя положил руку Найиту на грудь, наклонился и понюхал рану. Если она пахнет лишь кровью, у бедняги еще осталась надежда. Но среди запахов железа и мяса Синдзя учуял и вонь экскрементов. Меч проткнул кишки. Значит, надежды не было. Парню пришел конец.

— Плохо дело?

— Да уж, не хорошо.

— Болит.

— Понимаю.

— Рана…

— Глубокая. И очень серьезная. Если хочешь передать кому-нибудь словечко, самое время для того.

Парень соображал с трудом. Будто пьяный, он не сразу понял, что сказал Синдзя, а еще один вдох пытался осознать смысл. Найит сглотнул. Его глаза широко раскрылись, но больше он ничем не выдал страха.

— Скажи им, что я погиб с честью. И хорошо сражался.

Кривить душой тут сильно не пришлось бы, и Синдзя видел, что парень это понимает.

— Скажу, что ты пал, защищая хайского сына. Один вышел против дюжины. Знал, что тебя убьют, но решил, что лучше умереть, чем отдать его гальтам.

— Тебя послушать, я и вправду поступил достойно, — с улыбкой сказал Найит, но тут же зарычал от боли и перекатился на бок.

Он поднес руку к животу, но не решился прижать ее к ране, зная, что прикосновение лишь усилит боль. Синдзя взял его за руку.

— Найит-тя. Я знаю, как это прекратить.

— Да, — просипел он.

— На миг станет еще больней.

— Да, — повторил юноша.

— Тогда держись, — сказал Синдзя, обращаясь больше к самому себе. — Ты поступил, как мужчина. Покойся с миром.

Он свернул парню шею и сидел, положив его голову себе на руку, пока тот умирал. Так было легче. Без мучительной боли, без лихорадки. Так Найиту не пришлось терпеть пытку — возвращаться в город, где лекари напичкают его маком и оставят погибать в блаженном забытьи. Такая смерть лучше. Такая смерть лучше, повторил себе Синдзя.

Кровь уже перестала течь из раны, а Синдзя все сидел. На него навалилась страшная усталость, но он уверил себя, что это просто из-за холода. Не потому, что он целый сезон сражался с людьми, которых начал уважать, и все же не пощадил. Не потому, что видел, как молодой глупец встретил злую смерть в снегу, и единственным, кто ему помог, оказался обычный предатель. Это была совсем не такая тяжесть, которая иногда одолевала его после сражений. Он просто замерз, и все. Он осторожно положил голову Найита на землю и поднялся на ноги. Из-за ран и холода тело слушалось уже не так хорошо. Из-за ран и холода. И прожитых лет. Война, смерть, слава — все это игры для молодых. И все-таки он еще не закончил дело.

Плач он услышал раньше, чем отыскал ребенка. Звук был тихий, похожий на скрип несмазанной двери. Синдзя обернулся. Данат прибежал назад, предпочитая знакомую опасность неизведанной, или вообще не уходил далеко от повозки. Его волосы намокли от растаявшего снега и слиплись. Он в ужасе скалился, глядя на бездыханное тело Найита. Синдзя попробовал вспомнить, сколько было ему самому, когда он впервые увидел, как убивают человека. Больше, чем этому малышу.

Обезумевшие, пустые глаза Даната обратились к нему. Ребенок попятился, как будто собираясь бежать. Синдзя молча смотрел и ждал, пока мальчик снова не подался вперед. Тогда Синдзя поднял меч: навершием — в небо, лезвием — к земле. Так приветствовали друг друга наемники.

— Добро пожаловать на белый свет, Данат-тя. Жаль только, что здесь не все ладно.

Мальчик не ответил, но медленно сложил руки в ответном жесте, показывая, что он принимает приветствие. Сказались уроки придворной няньки. Не более того. И все-таки Синдзе показалось, что в глубине детских глаз таятся скорбь и понимание, слишком тяжелые для такого маленького существа. Синдзя вложил меч в ножны.

— Пошли, — сказал он. — Давай-ка найдем для тебя сухое и теплое местечко. Я спас тебя от гальтов, но если простужу, Киян с меня шкуру спустит живьем. Я знаю тут одну шахту неподалеку. Она будет в самый раз.

Гонцы наконец вернулись и, спотыкаясь, взбежали по ступеням на крышу. Каждый доклад повторял то, что уже рассказали трубы. Гальты направились ко входам в подземелья, куда и послал их Синдзя, но шли, растянув свои ряды шире, чем предполагал Ота. Великой засады не получилось, никто не ударит по врагу из окон и переулков. Вместо этого их ждала медленная, кровавая борьба. Убивая защитников по одному, гальты шли по городу в поисках пути, ведущего вниз.

Ота смотрел на город. Он видел, как летят с башен крошечные точки камней, слышал, как топот ног и лошадиных копыт грохочет эхом между высокими каменными стенами. Он не знал, сколько времени нужно десяти тысячам воинов, чтобы истребить два города. Надо было вывести людей в поле. Вооружить всех: мужчин, женщин, детей. Больных и старых. Они одолели бы гальтов числом — десять или пятнадцать человек против одного. Ота вздохнул. Точно так же он мог бы кидать на гальтские мечи младенцев, надеясь, что это их задержит. В поле или в городе, гальты все равно победят их всех. Он попробовал применить хитрость и проиграл. Теперь жалеть о своих промахах не было толку.

Сейчас он хотел лишь одного — взять меч и выйти на врага. Он рвался в гущу боя, только бы не чувствовать своего бессилия.

— Еще вести! — Хай Сетани сложил руки в жесте, привлекая внимание Оты. — Со стороны дворцов.

Ота кивнул и отошел от края крыши. По лестнице поднялся бледный мальчишка с целым созвездием родинок, которые рассыпались по его щекам и носу. Когда оба хая подошли к нему ближе, Ота заметил, что он изо всех сил старается не пыхтеть в их присутствии. Мальчик изобразил позу почтения.

— Что произошло? — спросил Ота.

— Гальты, высочайший. Они отправили посланников к остальным. Уходят из дворцов. Похоже, они собираются в единое войско.

— Где?

— На старой рыночной площади.

Тремя улицами южнее от главного входа в подземный город. Значит, они догадались. Сердце Оты упало. Он подозвал трубача. Тот совсем обессилел: под глазами появились темные круги, плечи поникли, губы потрескались и кровоточили. Ота положил руку ему на плечо.

— Последний раз. Дай им знать, чтобы отступали ко входу. На поверхности нам больше делать нечего.

Трубач изобразил позу повиновения и ушел, согревая мундштук инструмента рукой, прежде чем поднести его к измученному рту. Мелодия взлетела в снежном воздухе. Ота слушал, как ее эхо затихает и сменяется ответными сигналами.

— Нам нужно сдаться, — сказал Ота.

Хай Сетани заморгал и побледнел. Этого не скрыли даже красные от мороза щеки.

— Мы уже проиграли, высочайший, — настаивал Ота. — У нас нет сил остановить их. Мы выиграем лишь несколько часов, а заплатим за них жизнями, которые могли бы длиться еще годы.

— Но ведь мы и раньше собирались ими жертвовать, — возразил Сетани, хотя по его глазам Ота уже видел, что хай не может с ним не согласиться. Им обоим суждено было стать трупами, отцами мертвых семей, последними представителями своего рода на земле. — Мы всегда знали, что придется жертвовать людьми.

— Тогда у нас была надежда.

И вдруг одна из служанок вскрикнула и упала на колени. Ота обернулся, решив, что она услышала его слова и разрыдалась в отчаянии. Потом, когда увидел ее лицо, подумал, что на крышу каким-то чудом занесло стрелу. Остальные смущенно поглядывали на хаев или склонились над служанкой, пытаясь утешить ее. Девушка визжала так, что даже камни, казалось, вобрали в себя ее крик. По городу прокатился долгий, нескончаемый стон. Тысячи голосов стенали от боли. Ота почувствовал, что кожа как будто съежилась и пошла мурашками, которые не имели ничего общего со снегом и холодом. На миг ему почудилось, что даже башни корчатся в агонии. Вот так, подумал он, кричат боги, когда умирают.

Люди, стоявшие на крыше, в тревоге озирались по сторонам и поглядывали в молочно-серое небо. Ота поймал гонца за рукав.

— Беги и узнай, что случилось!

От ужаса глаза у мальчишки стали, как блюдца, но все-таки, прежде чем выполнить приказ, он изобразил позу повиновения. Хай Сетани хотел что-то спросить, но промолчал и сам шагнул к парапету. Ота подошел к служанке. Ее лицо побелело от боли.

— Что с тобой? Где болит?

Она не могла ответить формальной позой, но по жесту и стыду в глазах Ота понял все сам. Недаром он несколько сезонов работал помощником повитухи на восточных островах. Если девушка была беременна, и теперь у нее случился выкидыш, ей повезло. Если же причина заключалась не в ребенке, тогда с ней происходило что-то страшное. Он приказал отнести ее к лекарям, и тут увидел на крыше Семая, покрасневшего, с вытаращенными глазами. Прежде чем тот заговорил, Оте все стало ясно. Девушка, ее мучения, поэт.

— С пленением что-то не так.

Семай изобразил позу согласия.

— Пожалуйста, идемте со мной. Скорее.

Ота не медлил ни вдоха. Подняв полы одеяния, он сбежал вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки сразу. Он молниеносно слетел на четыре этажа вниз. Прыгни он с крыши, у него едва ли бы получилось быстрее.

В зале царил зловещий сумрак. Тени, точно гобелены, висели по углам огромного пустого пространства. Вдалеке тихонько бормотали и вскрикивали измученные страданием голоса. На стенах белели огромные меловые символы и уродливые, изломанные буквы пленения, написанные рукой Маати. Ота мало что помнил из древних грамматик, но сумел разобрать слова «чрево», «семя» и «разрушение». Трое, как на картине, замерли у лестницы, ведущей в подземный город. Маати с помертвевшим лицом стоял, уронив руки. В животе Оты напряжение скрутилось тугим узлом, когда в девочке, лежащей у ног поэта, он узнал Эю. Существо, державшее ее в своих объятиях, подняло глаза. Оно долго молчало, затем набрало в грудь воздуха и заговорило.

— Ота-кя… — Голос был низкий, чарующий, полный презрения и насмешки. Он казался до того знакомым, что голова шла кругом.

— Бессемянный?

— Нет, — произнес Маати. — Это не он.

— Что тут происходит? — спросил Ота. Маати не ответил, и он потряс поэта за плечо. — Маати! Что случилось?

— Пленения не вышло, — ответил андат. — А за ошибку надо платить. Только вот Маати-кво всех перехитрил. Он сделал так, что расплата не может его коснуться.

— Ничего не понимаю, — сказал Ота.

— Моя защита, — застонал в отчаянии Маати. — Она не избавляет от расплаты. Она только спасает меня.

Андат принял позу согласия, точно учитель, одобряющий сообразительного ученика. На лестнице послышались торопливая дробь шагов и голос хая Сетани. Первым в зал вбежал слуга. От спешки халат на нем хлопал, как флаг на ветру. Увидев, что происходит, человек остановился, как вкопанный.

— Что он хочет сделать? — спросил Ота. — Что уже сделал?

— А почему бы не спросить меня, высочайший? — сказала Неплодная. — Я тоже могу говорить.

Ота посмотрел в черные нечеловеческие глаза. Эя всхлипнула, и существо нежно погладило ее по голове, утешая и угрожая одновременно. Оте захотелось поскорей унести Эю подальше от андата, будто это был паук или змея.

— Что ты сделала с моей дочерью?

— А ты как думаешь, высочайший? Я — зеркало человека, чей сын зачат другим. Всю жизнь Маати-кя терзали вопросы отцов и сыновей. Что я могу сделать, как ты считаешь?

— Говори.

— Я погубила ее чрево. Изранила его. И сделала то же самое со всеми женщинами всех городов Хайема. Лати, Чабури-Тана, Сарайкета. Со всеми. Молодыми и старыми, высокородными и бедными. И я оскопила всех гальтских мужчин. От Киринтона и Дальнего Гальта до твоего порога.

— Папа-кя… — позвала Эя. — Мне больно.

Ота опустился на колени и прижал к себе дочь. Ее губы растянулись в струнку от боли. Андат раскрыл ладонь. Длинные пальцы сделали ему знак, что он может забрать девочку. К ним подошел хай Сетани. Он тяжело дышал. Руки дрожали. Ота поднял Эю.

— Ваши дети будут их детьми, — сказала Неплодная. — Дети мужчин Хайема будут пить молоко гальтских матерей или вовсе не родятся на свет. Вашу историю напишут полукровки, или же не напишет никто.

— Маати, — позвал Ота, но его друг только покачал головой.

— Я не могу ее остановить. Все уже кончено.

— Ты не должен был стать поэтом. — Неплодная встала. — Ты не выдержал испытаний. В тебе не было ни силы, чтобы решать все самому, ни сострадания, чтобы отказаться от жестокости. Ничего, что хотел увидеть дай-кво.

— Я старался, — шепнул Маати.

— Тебе рассказали, — ответил андат и повернулся к Оте. — Ты пошел к нему. Когда вы оба еще были мальчишками, ты предупредил его, что школа — не то, чем кажется. Ты рассказал ему, что это испытание. Выдал тайну. И, узнав ее, он вел себя, как нужно. Без тебя он не стал бы поэтом, и этого всего никогда не случилось бы.

— Я тебе не верю, — сказал Ота.

— Не имеет никакого значения, — ответило существо. — Главное, что он знает. Маати-кво создал орудие для убийства, и создал его в страхе. Он не усвоил ни одного из двух уроков. Целое поколение женщин будет знать, что он украл у них радости материнства. Мужчины Гальта станут ненавидеть его за то, что он лишил их мужественности. Ты, Маати Ваупатай, забрал у них детей.

— Я… — начал Маати, но голос его подвел. Он осел на пол, будто у него подломились ноги.

Ота хотел что-нибудь сказать, но в горле совсем пересохло. Тишину нарушила Эя, которую он держал на руках.

— Замолчи, — сказала она. — Оставь его в покое. Он тебе ничего не сделал.

Неплодная улыбнулась, обнажив белоснежные острые зубы.

— Зато он сделал кое-что тебе, Эя-кя. Когда вырастешь, ты поймешь, как сильно он тебя обидел. Годы пройдут, прежде чем ты поймешь. А может, целая жизнь.

— Мне все равно! — крикнула Эя. — Оставь дядю Маати в покое!

И, словно в словах девочки заключалась какая-то сила, андат исчез. Темные одежды упали на каменный пол. В тишине были слышны только прерывистое дыхание Эи и стенания города. Хай Сетани облизал губы и с тревогой взглянул на Оту. Маати смотрел в землю.

— Они нас не простят, — промолвил Семай. — Гальты перебьют нас всех до последнего.

Ота положил ладонь на лоб дочери. Разговор с андатом забрал у нее последние силы. Лицо побелело, тело слегка подергивалось, и это говорило о том, что боль еще не утихла. Ота нежно поцеловал ее в лоб, а она обвила руками его шею, всхлипывая так тихо, что он один мог это слышать. Ниже пояса ее платье пропиталось кровью.

— Нет. Не перебьют, — сказал Ота. Голос шел как будто издалека. Ота удивился, как спокойно он звучит. — Семай. Возьми Маати и бегите из города. Находиться здесь вам теперь опасно.

— Нам теперь везде опасно появляться. Мы могли бы отправиться в Западные земли, когда придет весна. Или в Эдденси…

— Уезжайте сейчас же и не говорите мне, куда. Я не хочу знать, где вы скрываетесь. Понимаешь? — Он посмотрел в широко распахнутые, испуганные глаза поэта. — Я смотрю на свою дочь и едва сдерживаюсь. Но когда я увижу жену, вам оказаться там, где я не смогу вас найти.

Семай открыл было рот, хотел что-то сказать, но не смог, и молча сложил руки в жесте повиновения. Маати поднял голову. В покрасневших глазах дрожали слезы, но во взгляде не было ни просьбы, ни мольбы. Только раскаяние и покорность. Если бы Ота не боялся потревожить Эю, он обнял бы поэта, постарался бы утешить его, как только мог. И все равно отослал бы старого друга прочь. Он видел, что Маати это понимает. Его толстые руки изобразили формальную позу прощания, которая подходила для тех, кто пускается в долгий путь или расстается с умершим. Ота ответил позой прощения, которого тот не просил.

— А гальты? — спросил хай Сетани. — Как нам быть с гальтами?

Ота поднял Эю и переложил с пола к себе на колени. Напрягся, встал. Она оказалась тяжелей, чем он помнил. Он так давно не брал ее на руки. Тогда она была меньше, а он — моложе.

— Мы найдем трубача и дадим сигнал к атаке, — сказал Ота. — Прислушайтесь. Если им так же плохо, как и ей, они вряд ли смогут нам противостоять. Мы выбьем их из города, если начнем прямо сейчас.

Глаза хая Сетани вспыхнули. Он расправил плечи, оскалился, как бойцовый пес, и сложил руки в жесте повиновения приказу. Ота кивнул.

— Эй! Вы! — закричал Сетани слугам и направился к ним пружинящей походкой. — Найдите трубача. Пусть трубит наступление. И меч! Дайте мне меч и принесите еще один — для Императора!

— Нет, — сказал Ота. — Не надо. Я останусь со своей дочерью.

Пока никто не сделал ошибку, осмелившись ему возразить, он повернулся и понес Эю к лестнице и вниз, в темноту.